как будто без намерения, что привыкла спать долго, до самого полудня, и ложиться в постель рано. Таким образом, большую часть дня могла она быть свободна от докучливости влюбленного, но робкого Равильона. После обеда обык¬новенно или головная боль мешала ей выйти, или она писала письма к Вильгельму, или брала под руку свою хозяйку и ходила с нею в сад, или, наконец, и сам Равильон по делам своим отлучался из дому. Таким образом, редко имел он свободную минуту заниматься своею любовию.

Конечно, Лиза нашла весьма действительное средство отдалять от себя Равильона, но истребить страсти его таким средством было невоз¬можно, ибо сии вечные препятствия только что ее воспламеняли и часто доводили до отчаяния. Он выискивал разные причины, чтобы продлить пребывание Лизы в своем доме, и надеялся со временем удо¬влетворить своим желаниям.

Для произведения в действо своего плана употребил он не самое невинное средство. Месяц прошел, новый паспорт, в самой вещи, был прислан из Парижа, но Равильон умолчал о нем. Восемь писем напи¬сала между тем Лиза к своему Вильгельму, но Равильон не послал их и некоторым образом утешался горестию супруги, которая из молчания своего любезного заключала для себя нечто неприятное. Он взял на себя разведывать о месте пребывания Вильгельмова, но это только для того, чтобы приносить ей двузначащие и самые неудовлетворительные известия. То возбуждал он в ней подозрение о смерти ее супруга, то рассказывал, что один пленный офицер, который точно был сходен с ее описанием, женился на какой-то богатой наследнице и тому подобное.

Что ж касается до паспорта, то ему было еще легче обмануть ее, ибо что может быть натуральнее того, что в революционных смятениях, царствовавших тогда в Париже, позабыли о такой малости, а Тереза и Вильгельм молчали по одной и той же причине.

Бедная Лиза, разлученная со всем, что ей любезно и драгоценно, трепещущая о жизни своего супруга, своего младенца, часто проливала горькие слезы в своей уединенной горнице. Когда же наконец Рави-

12-5108

49

— ПРОЗА 1800 ГОДА —

льон мало-помалу совершенно сложил с себя маску, когда сделался он неотступнее и она принуждена была слышать многое, не совсем для нее приятное, то горесть ее достигла высочайшей своей степени.

Она старалась то суровостию, то шуткою, то строгостию, то крото-стию привесть его в себя и заставить вспомнить свои должности, но тщетно: он не трогался ее слезами, не слыхал ее представлений, не при¬мечал горести своей супруги. Он начал говорить с нею о смерти Виль-гельмовой, старался знакомить Лизу с этою ужасною мыслию и наме¬кал, что ему нетрудно будет, при теперешнем положении дел во Фран-ции, развестись с своею женою; он упоминал также о своем богатстве, своем чине, своем образе жизни и, словом, не оставил ничего такого, чем бы можно было поколебать верность Лизы.

Не нужно, кажется, сказывать, что все его усилия остались тщетны. Сердце Лизино было чисто, никогда чувства ее не помрачались ничем, ее недостойным; самая достоверность в Вильгельмовой смерти не заста¬вила бы ее переменить образа своих мыслей! Но это ей не помогало! Она зависела от человека, который, по-видимому, не устрашился бы и преступления, когда бы сие преступление могло привести его к желае¬мой цели, ибо он уже начинал угрожать ей, и если бы страсть понудила его произвесть в действо свои угрозы — ах! Кто заступился бы тогда за несчастную!

ГЛАВА XXXIX

ДОБРЫЙ ТОМАС

Счастлив Вильгельм, что ты не мог вообразить себе мученья бедной своей Лизы. Ты льстился, что она живет спокойно в своем уединении с милым младенцем на руках; ты представлял себе ее, сидящую с мате¬ринскою радостию у колыбели спящего сына своего; думал, что только одно беспокойство об отце заставляло ее проливать несколько горести в чашу своих радостей; что письма, которые ты всякую неделю к ней писал, ее успокоивали и делали отсутствие твое сносным. Бедный осле¬пленный! Она не получала твоих писем.

Для чего ты так слеп, бедный человек! Ах! Как часто горы и долины разделяют двух страждущих любовников и препятствуют им поверять друг другу чувства свои; как часто мать или супруга страждут и томятся в бедности в то самое время, когда сын или супруг без всякой заботы гуляют и веселятся; как часто два сердца, соединенные неразрывными узами чувств и разлученные роком, терзаются и не знают друг об друге

180

— ПРОЗА 1800 ГОДА —

и не могут поверить взаимно своих горестей и страданий. Ах! Когда это так, то что сказать мне: счастлив или несчастлив человек?

Когда исчезла Полина и друга больше не было с Вильгельмом, то он только и думал, что о своем отечестве, о милой семейственной жизни; она была единственною целью его желаний. С такими мечтаниями бро¬дил он в осенние дни по увядшим лугам, терялся в лесах, рассеивал себя, разговаривая с поселянами, и надежда когда-либо найти опять Полину становилась час от часу слабее.

В одно утро Вильгельм встал ранее обыкновенного и взошел на один маленький холм у городских ворот; погруженный в задумчивость, смо¬трел он на картину солнца, борющегося с ночным туманом. Он думал о рождении человека, о первом его утре; думал, как часто колыбель вель¬можи освещена бывает солнцем тогда, когда, может быть, уже сбира¬ется туча, готовящая ему гибель, и как часто колыбель нищего бывает покрыта туманом в то время, когда прихотливая судьба готовит, может быть, ему светлый полдень. Собственный пример его был у него перед глазами, и с последним туманным облаком вознеслась и его благодар¬ная молитва на небо.

Душа его была в таком приятном расположении, что он искал занять ее каким-нибудь новым предметом, и для того самого решился он взойти на одну гору, которую уже давно хотел осмотреть, но по сию пору еще не мог этого сделать! Дорога туда шла через ту деревню, в которой был пожар и которой жители братски его любили. Он хотел пройти ее, чтобы никто его не приметил, но мальчик, которого он спас, увидел его, стал кричать и схватил его за платье. «Маменька скоро при¬дет, — сказал он, — погодите. Маменька не может так скоро бегать!» Вильгельм остановился и дожидался молодой женщины, которая с видом искренней радости спешила к нему и уже издали показывала ему на смеющегося ребенка, лежавшего у груди ее. Она стала ласково упре¬кать его за то, что он совсем их позабыл. «Мальчик мой, — говорила она, — то и дело об вас спрашивал, а мне было очень жаль, что вы к нам не жаловали. Я уже тысячу раз благодарила Бога за то, что он сохранил детей моих, но мне было очень тяжко, что я не могла поблагодарить доброго человека, которого он послал для их избавления. Я теперь живу, — продолжала она, — у своего свекра; хижину мою опять скоро построят!» Тут стала она приступать к Вильгельму, чтобы он вошел к ней и чего-нибудь позавтракал. Она так убедительно просила его, что, казалось, он ей окажет величайшую милость, если войдет, и Вильгельм не мог отказаться. Он вошел в чистенький домик, где седой почтен¬ный старичок встретил его с сердечною радостию. Его угощали всем, чем могли. Молодая женщина рассказала ему, что во время его отсут¬

12*

— ПРОЗА 1800 ГОДА —

ствия муж ее и брат приехали домой и что они, услышавши о благо¬родном его поступке, хотели тот же час ехать в город благодарить его, но служба и проклятые люди, которые не оставляли деревню в покое. На другое же утро, — прибавила она, — должны были они опять ехать отыскивать аристократов, и Бог знает, когда возвратятся!»

Однако ж, думала она, может быть, они будут нынешним вечером, и Вильгельм должен был обещать ей опять посетить ее на другой день. Позавтракавши довольно, сказал он добрым людям, что хотел взойти на вершину горы, которая при выходе из деревни уже начинала мало-помалу возвышаться; он осведомился о лучшей дороге, и ему сказали, что до вершины будет несколько миль; что прежде ему надобно будет пройти чрез мост и после того у одной овчарни своротить с большой дороги и идти налево. «Там будет вам очень трудно, — говорила моло¬дая хозяйка Вильгельму, — и для того советую вам запастись чем-нибудь на дорогу». С сими словами хотела она накласть в карманы его плодов и хлеба, но Вильгельм, боясь обременить себя, отказался и думал, что в овчарне ему не откажут в чашке молока. Но попечительная крестьянка уверила его, что обитатели горы грубые люди, и советовала ему лучше войти в дом, который он увидит недалеко от овчарни. «Там, — продол¬жала она, — живет один очень добрый человек, которого все любят и все называют добрым Томасом; подите к нему, у него вы найдете; он вся¬кого принимает с радостию».

Вильгельм поблагодарил ее и пошел с намерением не возвращаться до тех пор, покуда не понудит его необходимость. Он счастливо нашел показанную ему дорогу, взобрался на гору и сел на вершине ее, откуда мог наслаждаться приятным видом плодовитой долины, по которой извивалась река и рассеяны были рощи и деревушки. Он искал гла¬зами и нашел пустое Полинино жилище, которого вид возмутил опять его сердце; он отворотился, не хотел больше смотреть на него — и все смотрел. Ландшафт потерял свою приятность, он погрузился в глубо¬кие размышления и не приметил, как застала его ночь.

Испугавшись, вскочил он с своего места; уже тьма покрыла долину, бледный луч зари сиял еще на вершине утеса. Он поспешно побежал по тропинке, и чем более сходил вниз, тем темнее становилась ночь. Нео¬сторожная поспешность могла бы заблудить его: и так он пошел тише, опасаясь потерять дорогу, ибо, если бы он принужден был остаться без покрышки в темную осеннюю ночь, то легко бы мог опять слечь в постелю, что ему казалось ужасным с тех пор, как он узнал, каково боль-ному без помощи друга.

Он очень обрадовался, как после трудного шествия, которое про¬должалось несколько часов, очутился у забору, принадлежавшего к

— ПРОЗА 1800 ГОДА —

овчарне. Но, вспомнив предостережение молодой женщины, он не вошел туда, а направил шаги свои к жилищу доброго Томаса, которое шагов за сто оттуда отстояло и которого выбеленные стены в темноте блистали. Тут хотел он просить ночлега, потому что начинал уже идти дождик, и ночь час от часу становилась темнее.

Но увидя, что в низком окошке не было света, начал он бояться,