будет ли им кто отвечать, и таким образом они не медля это исполнили: одна пошла по лестнице вверх, а другой по лестнице вниз. Через несколько минут они возврати¬лись и нашли больше, чем искали. «Там наверху, — говорила сестра, — слышала я жалостный стон». «Там в погребе, — говорил брат, — кто-то плачет и кричит».
Старуха приметила опасность; солдат поймал ее в то самое время, как она хотела убежать через калитку. Она оставила все тяжелое и взяла только один узелок, из которого солдат вынул подозрительный ларчик. «Направо кругом, голубушка! — сказал он грубо, взявши ее за руку, — подай-ка мне ключ, или я брошу тебя в колодезь».
Близость колодезя и суровый вид молодого человека принудили старую змею согласиться. Она предложила ему поменяться ключом на маленький ларчик, но как ей и в том отказали и она все медлила, то сол¬дат подвел ее немного ближе к колодезю — и ключи были в его руках. Поспешно бросилась молодая крестьянка вверх, скоро сошел брат ее вниз; первая освободила страждущую Полину, а другой вывел почти умирающую с голоду ее служанку из погреба. Старуха воспользовалась их отсутствием и скрылась. Хотя она ничего не имела в кармане, но ремесло ее было самое доходное, и она скоро в Нанте нашла место у одной знакомой госпожи.
Полина не могла ничего рассказать порядочно до тех пор, пока не уверили ее, что Вильгельм жив и что надеются спасти его. Радостно отдала она им свой ларчик, и ей должны были обещать, что в нужде станут им пользоваться. Она пошла вслед за своими избавителями в их избушку, чтоб там выждать, пока исполнится опасное предприятие, и чтобы молиться о жизни своего друга.
Мы оставили бедную Лизу в очень опасном положении, и если к тому вспомним, какую силу имел мэр, и что мог он без всякого нака¬зания делать, то будем весьма беспокоиться о ее участи. Собственная горесть ее увеличивалась еще при виде страданий доброй своей бла¬годетельницы, ибо Равильонова супруга не могла долее скрывать, что
191
— ПРОЗА 1800 ГОДА —
новая неверность ее мужа для нее не тайна. Конечно, она сама призна¬валась, что Лиза ни в чем не виновата, но она была похитительницею ее спокойствия, а любить ее не могла она. Охотно обходилась она с ней учтиво, ибо сим была она обязана гостеприимству и ее несчастиям, но сердечное дружелюбие, которое одно делает сию учтивость привлека¬тельною, было не в ее власти. Такое обхождение терзало бедную Лизу больше, нежели открытая ненависть!
Уже начали они видаться только за столом, холодно кланялись друг другу, разговоры были скучны, и все радовались, когда подавали десерт.
Равильон играл весьма трудную ролю; чем больше чувствовал он свою несправедливость, тем больше старался истребить из мыслей, что это, в самом деле, несправедливость, как то обыкновенно с людьми слу¬чается. Холодное обращение жены его с Лизою не укрылось от глаз его, и он выговаривал ей за это, когда они бывали наедине. Она отвечала ему только слезами, которые еще более его раздражили; короче, при¬нужденность ему становилась час от часу несноснее так, что бы надобно было ждать худой развязки, если бы, к счастию, благотворный deux ех machina не вмешался в дело.
Однажды ввечеру Лиза услышала стук кареты; она оставила это без всякого внимания. Но когда сделалась сумятица во всем дворе, когда начали взносить на лестницу дорожные узлы, и Равильоновы дети взбе-гались по всему дому, то спросила она у одного слуги: «Кто приехал?» «Бабушка нашего барина», — отвечал он ей.
Известие это обрадовало Лизу отчасти потому, что она надеялась, что при ней Равильон станет больше щадить жену свою, отчасти для того, что всякий посторонний человек, который не знает домашних обстоя¬тельств, в случае подобного раздора весьма хорош, ибо с ним говорить можно. Когда Лизу позвали к столу, то вошла она веселее, чем прежде, и увидела сидящую на софе почтенную старушку, которая при входе ее встала и с учтивостию подошла к ней. Равильон рекомендовал Лизе сию даму сими словами: «Бабушка моя, г(оспо)жаЖером!» «Г{оспо)жа Жером!» — повторила Лиза, переменившись в лице. «Г(оспо)жа Жером!» — повто¬рила она еще раз с удивлением, которое все заметили.
— Мне кажется, что имя это вам известно, — сказала дама, — и я надеюсь, что оно вам не противно.
— Мне противно? Жеромом звали моего отца.
Равильон удивился. Старушка испугалась. С видимым беспокой¬ством потирала она себе руки и спросила, запинаясь: «Вы немка?»
— Отец мой, — сказала Лиза, — был француз, который оставил оте¬чество свое тому уже 20 лет.
— Его имя ?
192
— ПРОЗА 1800 ГОДА —
— Иосиф Эме.
— Боже мой! — закричала старуха; колена ее затряслись, она бы упала, если бы Равильон не поддержал ее. Читатель, верно, отгадал уже давно, что это значило. Она была бабушка Лизы, а мэр двоюродный брат ее.
Образ жизни и множество нажитых долгов рассердили старушку против своего сына; она отослала его от себя и строгостию своею прину¬дила его искать счастия в чужих краях. Нужда, великий учитель, кото¬рый воспитанников своих приводит или к добродетели, или к отчая¬нию, заставила изгнанного бросить роскошную жизнь и жить опять порядочно; однако ж, он не прежде хотел уведомить о себе мать свою, пока не наживет столько имения, чтобы можно было без нее обойтиться, дабы она не подумала, что он раскаивается для того единственно, чтоб выманить у нее денег. Наконец, когда он достиг этой цели, то писал к матери своей трогательные письма. Но обстоятельства переменились, и фамилия его переселилась из Пикардии в Лангедок70, и так его письма никогда не доходили в свое место.
Это бесполезное ожидание долго возмущало семейственное его сча¬стие. Он мог только две причины представить себе: либо то, что мать его непримирима; либо то, что она умерла уже. Первое отвергало его сердце, и так он оплакал чистосердечно смерть ее и перестал писать.
Г{оспо)жа Жером, с своей стороны, давно уже позабыла свой гнев, ибо гнев матери не иное что, как клочок снегу в мае; она упрекала себя в суровости; в уединенные часы ночи видела она беспрестанно сына своего, шатающегося без помощи, всеми покинутого; с какою радо-стию позвала бы она его опять в свои объятия! Но где было его искать? С каким беспокойством ожидала она, что он сам ей о себе скажет, но он молчал. Как часто в «Ведомостях» просила она его возвратиться, но он не возвращался, ибо никакой счастливый случай не отдавал ему сих «Ведомостей» в руки. Он, который так почтительно всегда с нею обхо¬дился, он мог ее забыть? Ах! Нет; он, верно, умер, он, верно, сделался жертвою ее суровости!
Сии упреки, которые беспрестанно мучили ее сердце, отравили горестию осенние дни ее жизни, и вдруг — какое приятное пробужде¬ние из столь горестного сна! Правда, Иосифа ее не было более на свете, но он не был несчастлив, и вместо его явилась дочь его, точное изобра¬жение отца своего, дочь, которая с нежностию называла ее матушка, творение, которое ей принадлежало и которым она могла гордиться.
Тут в доме все переменилось. Брат Равильон перестал быть робким с тех пор, как близкое родство возложило на него новые обязанности, и присутствие бабушки налагало на него новую узду. Он стыдился, думал,
193
— ПРОЗА 1800 ГОДА —
что она имела право ему сказать: «Баптист! Вспомни, с каким жаром искал ты руки своей супруги, и чем я пожертвовала, чтобы сделать твое счастие и ее за тебя выдать, а ты ее уже не любишь». Он испугался, когда ему пришло в голову, что добрая жена его могла на него жаловаться! И как будет тогда показаться на глаза матери, которой он так много обя¬зан, которую он, при всех своих проступках, так горячо любил.
Наконец Лиза исправила его совершенно своим поступком, кото¬рый ей позволялся с тех пор, как она была родня Равильону и имела подпору в своей бабушке. Она искала — чего прежде с таким рачением убегать старалась — быть наедине. Она сама зачала речь о том, о чем прежде и намекнуть не хотела: о страсти его к ней; она с таким красно¬речием говорила ему, так хорошо описала печаль своего супруга и свою собственную, умела так хорошо вмешивать упреки в уверения вечной дружбы и благодарности, что Равильон упал к ногам ее, прося со сле¬зами позабыть прошедшее.
Первая минута раскаяния очень подкрепляется добродетелью, которая всегда готова явиться, как скоро позовут ее. Равильон вдруг почувствовал в себе необычайную бодрость, которая наполнила сердце его таким веселием, какого он давно уже не чувствовал. Он радовался, видя, что мог без всякого труда приготовлять все для отъезда Лизы. Она, конечно, должна была остаться несколько дней с новой своей бабушкой, но бабушка, с своей стороны, была так благоразумна, что и не требовала больше, с тем только уговором, чтобы, если обстоятель¬ства позволят, посетить ее с супругом и сыном.
Богатыми подарками заменили ей то, что отнял у нее народ: она, запасшись несколькими паспортами и уверившись, что опять счастие любезной хозяйки ее возобновилось, поехала спокойно в Гиенскую провинцию71.
ГЛАВА XLIII
Когда после долгой разлуки путешественник видит издали башни того города, где живут люди, милые сердцу его, — ах! Какое неизъяс¬нимое чувство наполняет тогда его сердце; всякого человека, который идет оттуда, хотел бы он спросить: знаешь ли ты того, в чьи объятия спешу я? Здоров ли он? Весел ли он?
Как всякий поворот с дороги причиняет ему досаду, как проклинает он медлительность почталиона, который, как нарочно, тут-то и едет
»9^
— ПРОЗА 1800 ГОДА —
тише; то останавливается, чтобы поправить упряжку, то уходит, чтобы выпить стакан пива в трактире, а бедный пассажир, который только и беспокоится, только и думает, что о друзьях своих! Ему ни пить, ни есть не хочется! Слава Богу! Бич ударил по лошадям, они побежали рысью, карета съехала с горы, но какое несносное мучение! Надобно опять переезжать песчаное место, опять тащиться с ноги на ногу! Путе-шественник мой сидит как на иголках! Держится обеими руками за карету; то туда, то сюда качается, как будто хочет помочь лошадям; беспрестанно высовывается из окошка, чтоб увидеть, не переехали ли этого песку, который кажется так же бесконечен, как степь Сары72.
Такое точно было Лизино положение, когда она приближалась к городу, в котором был супруг ее. Наконец приехала она уже к заставе, но тут опять новые
