необхо¬димое друзьям в непринужденном взаимном сообщении чувств своих; более всего противна в дружестве сия острота, которая питается своим собственным самолюбием и не щадит самолюбия других».

Дружба не может существовать без взаимного почтения, — и ска¬жите, могу ли я любить того человека, в котором ни достоинство его, ни характер, одним словом, ничто не возбуждает во мне сего тайного удив¬ления, которое называем мы почтением, и которое, сливаясь вместе с любовию, никогда отделиться от нее не может — также должно заме¬

— ПРОЗА 1801 ГОДА —

тить и то, что излишняя короткость (familiarite) много ослабляет почте¬ние, а с ним и дружбу.

Откровенность необходима в дружбе. Я не люблю того человека, от которого скрываю. Я не могу любить его, когда не могу открыть ему своего сердца; если почтение есть начало и, так сказать, существо дружбы, то откровенность следует за ним непосредственно и им одним поддерживается, — но с нею не надобно смешивать грубости6, кото¬рая говорит истину упрямо и производит к ней отвращение — откро-венность должна быть весьма осторожна, должна быть даже несколько времени противна самой себе для того, чтобы после получить право говорить все без закрытия. Надобно всегда войти в сердце человека, чтобы узнать, как примет оно от тебя твою истину, и сия истина будет для самого друга твоего неприятна, если ты скажешь ее, не пригото¬вив его ее выслушать, или выразишь так, что она тронет его самолю¬бие, — дружба нимало не оскорбится тем, когда ты будешь щадить ее, ибо самолюбие неразлучно с человеческим сердцем и против воли нашей оскорбляется тем, что, будучи представлено в другом, привлека¬тельнейшем виде, было бы для него приятно.

Тожественность, сообразность характеров усиливают дружбу и делают ее твердою, неизменною, нет двух вещей в природе, кото¬рые бы были совершенно между собою сходны, и нет двух характе¬ров, которые бы во всем были сообразны один другому, — но это и не нужно: излишняя сообразность превратилась бы в монотонию, за которою непосредственно следует скука, а с сею ослабевает и дружба. Напротив того, излишнее разнообразие так же вредно, как и моно-тония; две противности не могут быть соединены вместе, два совер¬шенно разные характера не могут быть согласны; но человек может владеть своей натурой, может управлять; в его воле и давать ей такой точно образ, какой ему угодно. Твой характер горяч, прыток, непре¬клонен, — старайся укрощать его, смягчать и сообразовать с кротким характером твоего друга; начало будет для тебя трудно, — привычка облегчит трудности впоследствии времени. Если ты не переделаешь совершенно твоего характера — ибо он зависит от расположения тво¬его тела, — то, по крайней мере, сделаешь его столь гибким, столь же тебе послушным, сколько для тебя это нужно — ты получишь из сего двойную пользу: сохранишь драгоценную дружбу своего друга и при¬учишь себя владеть самим собою, — в пожертвованиях состоит глав¬нейшая обязанность дружбы. Пожертвовать многими благами сво¬ему другу почти приятнее, нежели ими наслаждаться; дружба только тогда дружба, когда она выдержит опыты и останется неизменной. В древние времена умереть за своего друга, лишиться для него чести

— ПРОЗА 1801 ГОДА —

было священнейшей добродетелью. Тогда Пифиас радостно умирал за Дамона7 и боялся только того, чтобы друг его не предупредил его казни своим прибытием, — о, такой друг стоит больше, нежели соб¬ственная жизнь наша, и кто за него ею не пожертвует, какая смерть лучше той, которая полезна для любезного души моей. Когда я жерт¬вую чем-нибудь для своего друга, тогда я позабываю то, чего лишаюсь, и помню только о том, что приобретает друг мой! Радость его заменяет для меня все. Таковы и все пожертвования дружбы; они легки для истинной, пламенной любви, чуждой всякого эгоизма, и невозможны для холодного, нечувствительного сердца, которое только себя любит и себя любить желает.

Наконец, последняя необходимость в дружбе — тонкость, осто¬рожность в обхождении (delicatesse). Не пугайтесь слова осторожность и не сливайте его со скрытностью. Осторожность и тонкость обхожде¬ния в дружбе не иное что, как всегдашнее старание согласоваться с чув¬ствами, с образом мыслей своего друга, щадить его слабости, уметь воз¬вышать и воспламенять его способности и никогда ничем не оскорблять его, — стоит только быть к нему истинно привязанным, чтоб уметь так с ним обходиться; в сем случае надлежит спрашиваться только своих чувств, — ответ их будет лучшим для нас наставлением.

Вот законы и обязанности дружбы, сумма их составляет самую дружбу, и тот, кому сердце повелевает исполнять их, тот может назваться истинным другом.

Почти не нужно после сего говорить о пользе, о наслаждениях, полу¬чаемых от дружбы. Я счастлив вдвое, когда друг мой разделяет со мною мое счастие, — мои страдания не тяжки, когда есть для меня сердце, в которое могу излить тоску свою. Друг и в горести, и в блаженстве утешительный Гений8, которого слова, которого чувства явят отраду — лежат ли между нами горы, шумят ли между нами потоки и моря про¬странные, ничто не преградит сообщений чувств наших, сердца наши слышат друг друга и за горами, и за морями; и мысль, что на той поло¬вине мира дышит существо, мне драгоценное, которое обо мне думает и ко мне стремится, сия мысль и в самой разлуке составляет мое счастье.

С чем сравнить жизнь, проведенную в пламенных объятиях дружбы? Сердце наше тогда так полно, так спокойно, что, кажется, и самые несчастия не смеют приступить к нему.

Тогда жизнь пролетает скоро, подобно молнии, тогда и самая смерть нам не ужасна — является не в виде грозного, разъяренного чудовища, но в виде мирного Гения, который с небесною улыбкою разрешает узы, привязывающие нас к жизни. Ах, скажите, не привлекателен ли и самый одр кончины9 тогда, когда стоит перед ним друг мой, которого слезы в

— ПРОЗА 1801 ГОДА —

последний раз воспламеняют хладеющее мое сердце, которого взоры устремлены на потухающие мои взоры, который, сжимая ослабевшую руку мою, в последний раз говорит мне прости, принимает прерыва¬ющийся вздох мой в пламенную грудь свою… Ах, друзья мои! Часто с неизъяснимою сладостию мечтал я о сей последней и блаженнейшей минуте — часто желал иметь друга, для того, чтобы умереть в его объя-тиях— мысль сладостная, мысль утешительная! Жить в сердце нежном тогда, когда меня не будет, оставить по себе лучшую часть бытия своего в груди, носящей вечное о мне воспоминание — о друзья мои! Больше не скажу ни слова!..

О СТРАСТЯХ

Друзья мои, что такое страсти? Какой-нибудь ученик Зенонов1 пока¬жет мне на дымящие в поле брани, покажет на костры Лиссабонские2, на которых при благоговейных мольбах к небу сожигаются жертвы мщения и фанатизма, на Потозскую мину3 — мрачный и ужасный гроб, изрытый корыстолюбием на гибель бедным человекам, — на могилу Вертера4, и скажет: «Вот ответ мой, вот признаки, по которым ты узна¬ешь страсти!» — «Нимало, — я узнал только то, что человек из всякого добра извлекает для себя зло, что натура дала ему все для его счастья, и что он не умеет пользоваться благими дарами натуры!»5

Что же такое страсти? Не иное что, как самолюбие6, изменяюще¬еся вместе с характерами и в разных случаях принимающее разные оттенки; оно есть первая побудительная причина наших действий, без него человек был бы то же, что машина, лишенная пружины, приво¬дившей ее в движение.

Человек при своем рождении не получает от природы страстей, а только одну основу их. Самолюбие и страсти, которые мы теперь в нем находим, не иное что, как чада самолюбия, рожденного от обществен¬ного союза, в который человек вступает с человеком; они с ним нераз¬лучны, и разрушить их значило бы разрушить все отношения, какие люди между собою имеют…

Люди вообще сходны между собою страстями, потому что их источ¬ник один; но они различны между собою тем, что каждый из нас пови¬нуется особенно какой-нибудь страсти преимущественно пред другими и прочие, так сказать, ей подчиняет.

Страсти благодетельны! Сия истина остается истиною, несмотря на все выражения хладнокровных Зеноновых последователей, несмотря на бедствия рода человеческого, которые смелые софисты дерзают им приписывать.

215

— ПРОЗА 1801 ГОДА —

Страсти благодетельны! — повторяю еще раз — только злоупотре¬бление их вредоносно, пагубно! Все совершенно, исшед из рук Творца природы, все приходит в упадок в руках человека — говорит Руссо7, и он прав. Страсти даны нам природой; сохраним, сбережем благодат¬ный дар сей, и мы будем им наслаждаться, и не выпьем отравы из той чаши, в которую влит для нас бальзам питательный. Здесь, может быть, спросят у меня, для чего же Верховный Творец, давши нам страсти, не лишил нас возможности употреблять их во зло. Я не буду испытывать путей Провидения, но скажу в ответ недоверяющему: Бог, давши нам страсти, дал вместе с ними и возможность обратить их в существенную нашу пользу, отдалил их для нашего счастья, но не ограничил нашей свободной воли, которая властна избирать между добром и худом.

Страсти, говорю, душа всех наших деяний, без них добродетель холодна и нечувствительна, без них самая жизнь наша, лишенная своих наслаждений, мертва, подобно сумрачному, осеннему дню, когда солнце закрыто бледным туманом. Они оживляют наши радости и в самых бедствиях доставляют некоторые утешения, которых нет для холодного сердца какого-нибудь стоика.

Никогда бы не обвиняли мы страстей в своих бедствиях, когда бы умели управлять ими; натура, всегда благодетельная, предвидела нашу слабость и вооружила нас рассудком, холодным правителем и судьею дел наших; ему дала она владычество над страстями и повелела содер¬жать их в границах, им предписанных. Но мы сами лишили рассудок его власти и отворили путь страстям своим. Кому же приписать бедствия? Конечно, не страстям и не Провидению, которого мудрый перст и в самых бедствиях наших виден, ибо оно соединило наказание с престу¬плением! Я думаю, что нам самим! Зачем же мне страсти, — может ска¬зать мне стоик, — зачем, когда я не умею управлять ими? Ты не машина, следственно, можешь управлять страстями, — скажу я в ответ; они даны тебе для наслаждений, но для наслаждений умеренных; всякое излише¬ство пагубно! Они тебе необходимы, ибо ты хочешь быть счастлив.

Бесстрастие совершенно противно натуре. Можем ли мы быть бес¬страстны тогда, когда любим самих себя! И что получим мы от бес¬страстия? Мы только вооружимся против радостей жизни, отравим все наслаждения и лишимся единственной своей подпоры, благодетельной, кроткой надежды! Но горести будут для нас вдвое