для смертного слуха, гармониею блаженных небожителей. Каждый звук цепей напоминает ему течение минут, при-ближейие торжества. Сердце его пламенеет, душа исполняется умиле¬ния, и он, в восторге, целует бременящие его узы. Когда ж предста-нет ему смерть и благодетельною рукою отверзет врата вечности, когда расторгнет покрывающую глаза его завесу и укажет предлежащую ему судьбу, тогда, с восторгом праведника, бросив во прах бренное свое покрывало, в объятиях ее, устремится он туда, в оные вечноцветущие поля, где нет ни зависти, ни злобы, ни мщения и где царствует единая присноживая любовь.
Посмотрите на сего доброго, честного поселянина, окруженного многочисленным семейством. Как он доволен! Желания его умеренны, и счастие обитает в его хижине. С пришествием дня выходит он на дела¬ние свое, и с бодростию, с удовольствием принимается за работу. Когда ж силы его начнут слабеть и востребуют подкрепления, он возвраща¬ется домой; жена и дети встречают его и с нежностию приемлют в свои объятия. Умеренный обед, приправленный дружеством и любовию, утоляет его голод; после краткого отдохновения снова принимается он за работу и престает трудиться тогда, когда солнце престает осве¬щать землю. Ночь наступает, сон его тих и кроток, и совесть, молчащая в душе его, засыпает с ним вместе. Так проходит его день, так пройдет и жизнь его. Время рукою своею убелит власы его и покроет чело морщи-нами. Смерть, сия предвестница его блаженства, тихими шагами при¬близится к нему, и он с улыбкою непорочности бросится в ее объятия.
Посмотрите на сего героя, на сего бранного витязя. Преданность к государю, ревность к службе, любовь к славе пламенеют в груди его. Оте¬чество взывает к нему: «Спаси меня!» И он летит на поле брани; обна¬жит меч — и необоримые силы валятся. Гром умолк, молния потухла, победа приносит свои лавры, но кого увенчает она? Где герой наш? Он здесь, любезные товарищи, на сих развалинах, на сих кучах пепельных, на сих дымящихся кровью телах; он здесь и проливает слезы. Да будет
30
— ПРОЗА 1798 ГОДА —
благословенно имя твое, витязь бранный! Сердце твое отверсто состра¬данию, ты скорбишь о человечестве, ты любишь добродетель…
Но кто изочтет лучи солнца и кто исчислит красоты добродетели, кто исчислит спасительные ее действия? О, священная добродетель!
Сияешь ты в вертепах темных, И в самых пропастях подземных, Всегда светла, мила, чиста. Тебя везде сопровождают Надежда, радость и покой; Вселенну громы поражают, Но всюду благодать с тобой. Ты носишь в сердце вечну радость, Твоя стихия — мир и сладость. Блаженна жизнь, блажен твой сон. Сады сретаешь в дебрях райски, Зимою дни вкушаешь майски: Твой манна хлеб, твой холмик трон…
Да будет трон ее и в сердцах наших, любезные товарищи! Что про¬свещение без добродетели? Медь звенящая, кимвал бряцаяй, нечи¬стый, заразительный источник. Просвещение и добродетель! Соеди¬ним их неразрывным союзом; да царствуют оне совокупно в душах наших. К сему должны стремиться все мысли и дела наши. Сего ожи¬дает от нас отечество, ожидают благотворные наши попечители, кото¬рые в награду за всю свою к нам нежность, за всю любовь, за все труды, о нас прилагаемые, ничего больше не желают, как только видеть нас просвещенными, добрыми и прямо счастливыми. Бесчисленные к нам их благодеяния, но дела их, но добродетельный пример их есть то, что мы драгоценнейшего от них получили.
Воззрите на сии изображения. Се лик Шувалова! Грозная судьба похитила его от нас1, но сердце еще бьется в груди нашей, и Шувалов там живет. Друг человечества! Ты достоин венка бессмертия, и гряду¬щие, отдаленные веки с благоговением повторят имя твое. Се образ Мелиссино!..2 Любезные товарищи! Почто не можем мы повер-гнуться на гроб его, на сие вместилище драгоценного для нас праха! Почто не можем окропить его своими слезами! От них возросли бы на нем цветы и благоуханием своим возвестили бы страннику: «Здесь почиет покровитель наук». Шувалов! Мелиссино! Тени ваши, может быть, носятся теперь над нами и улыбаются, видя любовь нашу. Боже¬ственная улыбка! Она побуждает нас следовать по стопам вашим,
3′
— ПРОЗА 1798 ГОДА —
и если можно, вам уподобиться. Тени священные! Покойтесь в селе¬ниях праведных; мы не возмутим тишины вашей уклонением от пути добродетели.
Херасков, добрый, чувствительный, незабвенный основатель сего благотворного места4, воспитанию благородных юношей посвящен¬ного, Херасков с досточтимыми своими сотрудниками нас руковод¬ствует.
Питомцы толь знаменитых мужей! Потщимся заблаговременно пользоваться благодетельными поучениями, из уст наставников наших текущими. Время летит, и семена мудрости и добродетели, насажден¬ные во дни юности в умах и сердцах наших, возрастут в древо великое, коего плоды будем мы собирать и в самой вечности.
ПОЛНЫЕ СОЧИНЕНИЯ г. ЛЕОНАРДА, СОБРАННЫЕ И ИЗДАННЫЕ ВИНЦЕНТОМ КАМПЕНОНОМ В 3 Т., ПАРИЖ, 1798
(Из «Spectateur du Nord»)
Сие собрание сочинений Леопардовых слишком полно. Когда б сего не было, то, конечно, было бы оно лучше. В сокращении его, вышедшем недавно в одном парижском журнале, называемом «Декада» («La Decade»), нахожу я собствен¬ные свои мысли и правила касательно до рода поэзии, в котором Леонард наи¬более успел; также и мое мнение о достоинствах и недостатках этого собра¬ния. Итак, я сие сокращение употреблю и для себя, переправив несколько его в слоге, выбросив или переменив в нем повелительные фразы, неприличные обороты, худые выражения, обезображивающие пиесу, впрочем очень изряд¬ную. Я не могу решиться сказать насчет какого-нибудь рода поэзии. Се genre place sur les bords d’un double ecueil, или говоря о богатстве (или великолепии), нужном для прозы в поэтических местах: la richesse, que la prose doit revetir и пр. и пр. Ясность, чистота, справедливость — вот чего рассудок и вкус ищут прежде всего в стиле. В такое время, когда сии свойства становятся очень редки, не должно, чтоб они были пренебрежены журналистами, которые, как авторы «Декады», занимаются некоторого рода цензурою литературных новостей своего отечества.
Леонард, которого полные сочинения собраны и изданы Винцен-том Кампеноном1, заслужил и получил почтенное место между писате¬лями нашего века. Посвятив хорошие способности свои приятному и кроткому роду пастушеской поэзии, не мог он приобресть той славы, которая идет вслед за успехами, а нередко и за простыми опытами в блистательнейших родах литературы. Чтоб хорошо чувствовать автора идиллий, должно весьма любить стихи и натуру; — два вкуса, которыми всяк хвалится, но редко кто их имеет.
Однако ж идиллия, будучи не так кротка, как эклога, терпит некото¬рое, но только лишь сельское украшение. Венок из натуральных цвет¬ков — вот вся пышность, которую она присвоивать может! Простран¬ство, которое протекать ей позволяется в великой области натуры, физи¬ческой ли то или моральной, очень ограничено. Она может изображать ясность неба, но не великолепие; волнение души, но не расстройство;
33
— ПРОЗА 1799 ГОДА —
может только представить кроткое движение некоторых страстей, но не бурю их; хитрость любви, но не коварство. Сей род поэзии, в кото¬ром равномерно должно бояться и слишком унизить, и слишком воз¬высить тон, будучи ограничен малым числом картин и идей, не имея давно аналогии с нашими слишком непастушескими нравами, более представляет опасностей, чем средств к их преодолению. От Феокрита до Фонтенеля (двух камней преткновения в сем роде) идиллии пред¬ставляли картины, различествующие только красками друг от друга. К тому ж всегда найдешь в них или двух пастухов, попеременно споря¬щих о преимуществе в пении, или верную собаку, или хищного волка, или жестокость бесчеловечной, жалобное эхо, журчание ручья. Изобра¬жение сих предметов, выражение чувств своих произвели неподража¬емые творения. Особливо вдохнули они Вергилию стихи, коих неизъ¬яснимая приятность всегда будет восхитительным наслаждением вкуса и чувствительности. Но, признаться, ослабленное повторение одних и тех же картин, одних и тех же мыслей не может иметь одинакого права на почтение и любопытство читателей, уже пресыщенных.
Любовь, превращенная в волокитство во французских идиллиях и в кокетство в итальянских, не может более быть достаточна для такого рода поэзии, в котором она совершенно господствует. Должно бы найти другие пружины, которые бы могли это поднять и поддержать; должно дать чувства, не столь подделанные в их выражении; и наконец, не оставляя привлекательной сцены полей и не переменяя действую¬щих лиц, которыми могут быть только те, которые средь их обитают и их обработывают, должно дать им роли совсем отменные от роли любовников, которою их без пощады изнурили.
Немецкий язык и швейцарские нравы могут хвалиться честью такой перемены. Геспер произвел сие в действо2. Благодаря ему, ручейки у берегов своих, источники у своих кристаллов, луга на пестрой мураве своей и пещеры на мшистых коврах своих увидели отцов и детей, бра¬тьев и сестер, стариков и младенцев, — и картины семейств изобрази¬лись в рамах природы.
Скоро это счастливое изобретение получило своих подражателей — и Леонард, и Беркен3 преимущественно отличились. Я должен гово¬рить о первом.
В идиллиях своих держался он и древних, и новых образцов. Под¬ражал ли он, или описывал, переводил ли, или изобретал, однако ж многократно употребленные до излишества выражения пастушеской любви были для него удобнее, нежели выражения различных чувств, почерпнутых в простой, не столь истощенной натуре. Сколь трога¬тельны слезы чувствительного младенчества в идиллии, называемой
у.
— ПРОЗА 1799 ГОДА —
«Жертвоприношение» и имеющей действующими лицами детей, брата и сестру, когда они молят богов об умирающем отце! Как приятна кар¬тина цветов и росы, их окропляющей!
«Миртил, дитя нежное, увидел на заре младшую из сестер своих: Хлоя печально собирала цветки, и срывая их, метала слезы свои со сле¬зами утра».
Какая любезная невинность в сем извинении Хлои пред богом Паном!
«Ты видишь, у меня одна только гирлянда. И ее повешу у колен твоих; я бы ею украсила твою голову, когда б выросла повыше».
Теперь не худо, кажется, уведомить тех, которые посвящают себя какому бы то ни было роду поэзии, чтоб они не повторяли мыслей, ими прежде употребленных, даже не изображали бы одних и тех же картин. Уже, если я не ошибаюсь, действие этих детей и самые их выражения потеряли свою приятность и, так сказать, свежесть по причине премно-гих им подражаний. Таким образом самые приятные картины стано-вятся скучны и обыкновенны. Молодые поэты должны часто вспоми¬нать о несчастной судьбе розовых перстов Авроры.
«Великодушное дитя» — также прекрасная идиллия в подобном же роде. В ней хвалится ребенок тем маленьким добром, которое он сде¬лал. Но невинность лет его, полнота юного его сердца, не могущего удержать в себе удовольствия от доброго дела, столь его извиняют, что этот предмет, который бы был предосудителен, когда б кто другой был на сцене, становится приятным по причине трогательного чистосерде¬чия
