наслаждаться одною твоею дружбой.
Теодорик. То, что ты сказала теперь — я надеюсь, что ты сказала, не подумав — было поношением и богини любви, и твоих прелестей. Нет никогда?..
Тут добрый государь хотел осыпать Ильдегерду клятвами и увере¬ниями, и читателю бы досталось довольно послушать, когда бы принц Гаральд как нарочно не вошел в палатку с объявлением, что на том берегу реки показываются толпы шведов и что он почитает за нужное удвоить караул. Но это был только предлог, и толпа шведов не иное что было, как двадцать сошедшихся вместе беглецов, шпионы его сказали ему, что Теодорик, в задумчивости и один, прошел в палатку Ильдегерды, что разговор продолжался уже около получаса и что с ними никого не было. Сего довольно было для подозрительного сердца, довольно для возбуждения ревности; Гаральд поспешил прервать посещение, кото¬рого цель стала ему сомнительна. Теодорик, сколько ни было ему непри¬ятно оставить свое намерение в сию решительную минуту, вышел из палатки вместе с принцем, и Ильдегерда осталась одна, с беспокойством и робостию в сердце, которое мало соответствовало политическим ее советам.
Между тем Гаральд искал разными скрытыми путями вкрасться в тайну государя, но с Теодориком такие обороты были лишние; откро¬венное его сердце летело к лицемеру навстречу с тем, чего ожидал он только от своего коварства. «Брат, — говорил молодой государь, пожи¬мая руку Гаральда, — ты свидетель, что я часто, как пчела, перелетал с цветка на цветок, я почитал себя счастливым, и может быть, был счаст¬лив, но час мой наступил — я люблю. Люблю беспримерно, страстно, мне кажется, в сию минуту мог бы я сделать весь свет счастливым.
Гаральд. Думаю, не нужно мне тебя спрашивать о имени, которое нынешнее посещение твое сделало известным.
Теодорик. Так Гаральд Только прелести Ильдегерды могут привязать сердце Теодорика. Мне кажется, что Один прислал ее из лучшего света…
*55
— ПРОЗА 1801 ГОДА —
Гаральд. Тише! Тише! Ты должен ей это сказать сам прежде, нежели простынет твой стихотворческий жар, или, может быть, ты уж ей и ска¬зал?
Теодорик. Что я ей говорил, того я совсем не помню, только, верно, было не слишком умно. Что же она мне отвечала, знаю я лучше — поду¬май, она отвергает мою корону.
Гаральд. Как, неужели? И ты уже до того ослеплен любовью, что предлагал твою корону дочери рыцаря?
Теодорик. Дочери рыцаря? Что разумеешь ты под сим? Этот рыцарь мог бы быть так же, как и я, государем; когда б судьба из чаши счастия вынула для него другой жребий; он бы мог быть и нищим, но Ильдегерда всегда останется Ильдегердой.
Гаральд. Но — прости мне — прежде надлежало бы тебе узнать желание народа и согласоваться с пользою государства.
Теодорик. Ты говоришь так же, как мои старые, хладнокровные советники — желание народа? Народ обожает Ильдегерду; польза госу¬дарства? Что может более принести пользы государству, как не госуда¬рыня, которой мудрость разделит со мною бремя владычества! Кото¬рой мужество заменит мне опытных полководцев? Право! Свенд думал так же, как и я — его образовала Тора, и я, несмотря ни на что, следую его примеру.
Гаральд. Но зачем ослепляться любовию? Я бы охотно согласился принять план твой, когда бы только чрез него можно было бы достигнуть до твоей цели. Но для чего же прямо делать из нее государыню?
Теодорик. Я боюсь и думать о том, что ты мне предлагаешь — сты¬дись, Гаральд.
Гаральд. Но…
Теодорик. Ни слова более! Я решился. Завтра, как скоро позволит благопристойность, поди к Ильдегерде, употреби все твое красноречие, представь в сильных чертах то, что я чувствую и не могу выразить — посторонний может сделать это лучше; завтра должна она изъясниться, и она, конечно, это сделает, сердце мое в том порука; поди, говори за меня как друг, я буду действовать как любовник.
Гаральд замолчал, он боялся изменить себе большим противоречием. Он пошел, ему было так же досадно, как ястребу, который, поймавши горлицу, принужден положить ее опять в гнездо. Он бросился на канапе и спал мало. Охотно оживил бы он побитых шведов, кото¬рых трупы покрывали поле, чтоб, если можно, посреди шуму сраже¬ния потушить любовь в груди государя. Охотно возвратил бы он бегу¬щих, вселил бы в них мужество и побудил их к ночному нападению. Но как бегство обессилевшего неприятеля лишало его и сей безумной
— ПРОЗА 1801 ГОДА —
надежды и как он понапрасну, ломая голову, без всякой пользы прово¬рочался всю ночь на постели своей, то не осталось ему ничего иного, как улыбаться посреди мучений, проклинать прошедшее и ждать от будущего того, чего лишала его настоящая минута. «О чем я беспоко¬юсь, — вскричал он, вскочивши со своего места. — Если Ильдегерда не может быть любовницею Гаральда, то будет датская и норвежская коро¬лева. Пускай безумец думает, что первое объятие девушки есть самое сладостное. Пустое, только бы первый я был, который родил в ней сие неизвестное чувство. Великое расстояние от лепетания младенца до песней бардов, но должно прежде уметь лепетать, чтоб после разуметь песнопевцев? Итак, чего лучше — Теодорик будет учить ее лепетать, а я между тем настрою арфу».
Так утешал себя безумец картинами смутного своего воображения. Между тем молодой государь провел всю ночь в размышлении и делал планы к завтрашнему дню, но я не открою читателю его намерений, пускай он сам, поломавши понапрасну свою голову, удивится так же, как Теодорикова любезная.
Утро показалось; слишком долго не являлось оно для нетерпели¬вого государя, слишком рано явилось для ревнивого принца. Он пошел в лагерь Ильдегерды и спросил у женщин, составлявших стражу, можно ли поговорить с их повелительницею?
— Тебе — не знаю! — отвечала одна из женщин, — но Эльга, наперс¬ница ее, давно уже с нею.
— Это и натурально, — ворчал про себя Гаральд. — Ильдегерда, несмотря на храбрость свою, все женщина. Ей должно иметь поверен¬ную, победа над сердцем льстит мало, когда она неизвестна другим! Поди, — сказал он одной женщине, — скажи ей о моем приходе.
Амазонка пошла, а принц с досады топтал цветы, которые росли вокруг палатки. Скоро вышла Эльга в легком утреннем платье и дала ему знак, чтоб он приближился. Он нашел Ильдегерду в задумчивости, казалось, что она провела ночь беспокойно, и улыбка на устах ее была принужденная.
Гаральд (приближаясь к ней с свободным видом). Как бы счастлив был государь, когда бы он был предметом сих размышлений.
Ильдегерда. Удивительно! Всегда первое слово мужчины — лесть. Как же вы мало думаете о женщинах… я признаюсь, я думала о госу¬даре.
Гаральд. Так, я готов биться об заклад, что прелестные картины будущего занимали твое воображение. Ильдегерда. Ты прозакладуешь!
Гаральд. Как! После всего, что Теодорик готов для тебя сделать!
— ПРОЗА 1801 ГОДА —
Ильдегерда. Правда, принц, ты говоришь с женщиной, с женщи¬ной, которая имеет слабости своего пола, но поверь мне, честолюбие никогда не посещало моего сердца.
Гаральд. Правда, корона приятнее из рук любви.
Ильдегерда. Любовь в своем начале не что иное, как солнечный луч, от которого выходят почки на дереве. Но кто скажет в ту минуту, что из почек родятся цветы или ветви, и кто станет строить хижину, надеясь, что сии ветви осенят ее.
Гаральд. По чести! Если ты умеешь так мастерски философствовать, то, верно, ты еще не любишь.
Ильдегерда. Кто ж сказывал тебе, что я люблю.
Гаральд. Столько мужества без честолюбия, столько прелестей без любви! Признаться, с тех пор как начал я себя чувствовать, всегда думал я, что сии две страсти были главными пружинами жизни. Корона и прекрасная женщина! Если б это была цель моя, то хотя бы утесы пре¬граждали путь мой, хотя бы из каждой капли дождя истекали потоки, я бы презрел утесы и переплыл быстрые потоки, я бы достиг своей цели или, по крайней мере, умер, ее достигнув.
Ильдегерда. Когда ты так думаешь, то я сожалею о тебе. Высока сте¬пень, на которую взносит честолюбие, но глубока пропасть, к которой оно нас приводит. Сладостно питие, которое подает нам любовь, но горечь остается на дне.
Гаральд. Она там и остаться должна. Выпить всю чашу было бы излишество, а излишество рождает скуку.
Ильдегерда. Это правда, и когда б посреди жизненных бурей надле¬жало мне выбрать одну из сих двух страстей, то я бы предпочла любовь.
Гаральд. Право! Розовый венок любви золотому жезлу чести. Благо¬дарю тебя, Ильдегерда; ты только трон, а не сидящего на троне отвергаешь; сердце, которое тебя благотворит, которое ничего не желает другого, как только обладать тобою, верное сердце может наконец надеяться — я оживаю! Я могу питать надежду.
Ильдегерда. Ни ты, ни другой кто! Я свободна и люблю свободу. Принц! Если ты пришел от своего имени говорить со мною, то разго¬вор наш кончен; если ж ты пришел от имени государя, то скажи ему, что я долго думала о вчерашнем его предложении, что я почитаю его, как своего государя, что я люблю его, как брата. Пускай довольству¬ется он сим признанием свободной Ильдегерды; Ильдегерда, лишенная вольности, будет любить свои узы. Но горе! Горе! Если некогда должна она будет прервать их. Теодорик — добрый юноша, сердце его не знает притворства, но оно мягко, как воск пчелиный; кто поручится мне за его верность?..
— ПРОЗА 1801 ГОДА —
— Я, — вскричал монарх, который в сию минуту бросился к ногам ее, — я, для которого жизнь будет ничто, для которого трон будет несносен, если Ильдегерда не захочет обоих разделить с ним! Для чего сия недоверчивость, и мне, и тебе обидная; разве одни только узы при¬вязывают меня к тебе! Разве одна только красота твоя наложила цепи моему сердцу. Добродетель и мудрость, вы могущественные власте-лины душ чувствительных, вы всегда новы, всегда привлекательны, даже и тогда, когда лета покроют морщинами это божественное лицо, когда эти золотые волосы сделаются сединами. Милая девица! Не про¬тивься более! Презирай мою корону, но не мое сердце.
Нечаянность удивила Ильдегерду, она чувствовала сладостное при¬влечение к прекрасному юноше, который лежал у ног ее; с кротким, почти нежным взглядом подала она ему руку и сказала запинаясь: «Встань, Теодорик, и оставь меня одну».
Теодорик. Нет, до тех пор не оставлю я тебя, покуда не назову этой руки моею, покуда не напечатлею супружеского поцелуя на уста твои. Сюда, Эскил, минута наступила.
Тут вошел Эскил, один из знатнейших Теодориковых полководцев, обе¬ими руками держал он бархатную, пурпурового цвета подушку с золо¬тою бахромою,
