предстанем пред общего верховного Судию, там Ильдегерда простит Теодорику.
— ПРОЗА 1801 ГОДА —
Эльга. Ты хочешь молчать? Молчать и тогда, когда торжество сопер¬ницы раздерет твое сердце!
Ильдегерда. Нет, Эльга, я его не увижу, сего ужасного торжества — ни Люитгардис, ни Теодорик не будут утешаться стыдом моим, я реши¬лась! В сердце моем сокроется пагубная тайна; лицо мое не изменит мне; улыбаясь, буду я сидеть за столом подле моего супруга, улыбаясь, оставлю царскую залу и во мраке ночи, покрывшись простою одеждою, удалюсь из ненавистной земли сей; добровольно погребусь я в пусты¬нях Норвегии, и в торжественный день сей, который увенчает новую любовь его, не будет он, по крайней мере, иметь удовольствия видеть плачущую Ильдегерду. Ступай, любезная Эльга, бросься на коня моего, возьми сколько надобно из моих украшений, поспеши на берег моря и купи корабль, который бы, при первом знаке, был готов перенести меня в дикое мое отечество к диким, но добрым моим соотчичам.
Намерение было непоколебимо, тщетно хотела Эльга понудить ее выбрать для себя другое средство. «Напрасно стараешься ты, — гово¬рила ей Ильдегерда, — обольстить меня мечтами! И чем иным могу я избегнуть грозящего мне поношения и сохранить обыкновенный образ моих мыслей, которым я так всегда гордилась! Стоя на коленях, умо¬лять его о любви, нет; к этому Ильдегерда не способна! Неверность же супруга ее никогда не заставит ее забыть, что он ее государь! Совесть моя чиста, спокойна! А ты, верная подруга моей юности, участница слишком скоро протекшего моего величия, Эльга, скажи, согласишься ли отказаться от прелестей двора, чтобы разделить бедность с оттор-женной Ильдегердой?»
Со слезами прижалась Эльга к сердцу несчастной государыни и со слезами поклялась сохранить ей до гроба вечную верность, вечную дружбу; севши на быстрого коня, полетела она на берег моря испол¬нить приказание царицы и приготовить все к тайному ее побегу. Чрез несколько дней возвратилась верная наперсница к ногам своей пове¬лительницы и принесла радостную весть, что совсем снаряженный корабль ожидал ее повелений в заливе, осеняемом густым лесом.
* * *
Слабый Теодорик! Ты не рожден злодеем! Не в виде кинжала най¬дено железо в недре гор, только ненавистные страсти исковали из него орудие смерти. Сердце твое отклонилось от добродетели, но несмотря на то, стоит оно больше сожаления, чем ненависти; о, для чего не всегда было оно святилищем невинности, премудрости и любви. Посмотрите, как он страдает, как, лишенный сна, завидует последнему стражу дворца
273
— ПРОЗА 1801 ГОДА —
своего, который, опершись на длинную свою алебарду, в тишине души, наслаждается сном спокойным7. Бедный, бедный Теодорик!
Все тихо, все молчит окрест него, только он лишен спокойствия, только он один томится в уединенном своем чертоге.
Он смотрит в растворенное окно, пред глазами его блистает крот¬кое вечернее светило, которое некогда освещало для него цветущий путь любви, когда он с юною Ильдегердой шел в брачный чертог, чтоб снять с нее девственный пояс. Ах! Сладостная слеза блистала тогда в глазах восхищенного жениха, слеза восторга! А теперь? Теперь слезы раскаяния катятся по бледным щекам его, ночные туманы, расстила¬ясь пред безмолвствующей столицей, предвещают всеобщее успокое¬ние, только для него ночь — посланница новых страданий; рассеяние, которого тщетно искал он в пестром кругу придворных, не развлекает более тоски его; он один — о ты, улыбающийся друг мудрецов, уедине¬ние, как ты ужасно для порочного!
Наконец не в состоянии будучи сносить тягостных чувств, которые стесняли грудь его, и, повинуясь влечению своего сердца, бросился он из своей спальни, чтобы бежать к Ильдегерде — случай хотел, чтобы часовой, который стерег вход в его горницу, заснул и не пробудился, когда зашумела растворившаяся сия настежь дверь.
Трудно при собственных страданиях видеть холодным взором спо¬койствие и счастие других! С неудовольствием схватил Теодорик за руку спящего и сильно потряс его. Содрогнувшись, пробудился бедный от своего сна, протер глаза и с безмолвным ужасом при свете лампад, горевших в галереях замка, увидел пред собою государя.
— Как, — сказал Теодорик с гневом, — ты осмеливаешься спать тогда, когда должен хранить жизнь своего государя! Прочь с глаз моих! Ты заслужил смерть, и первый луч дня не увидит тебя в живых.
Трепеща, бросился бедный к ногам своего монарха: «Выслушай меня, государь, выслушай — я невинен! У меня есть жена, у меня есть семеро детей, которые каждый день просят хлеба и для прокормления которых недостаточно мое жалованье, чтоб утолить голод семьи моей, целые три дни, обливаясь потом, за малую цену, пахал я поле одного господина и едва вырабатывал им и себе дневную пищу. Вчера ввечеру возвратился я, обессилев от тяжкой работы, в свою хижину, накормил бедных своих детей и хотел уже успокоиться от понесенных мною тру¬дов, как вдруг пал на меня черед стоять ночью на часах у твоей спальни, силы мои были истощены, и сон против воли одолел меня; государь, я заслуживаю смерть, но я надеюсь, что монарх мой — не ради сих ран, полученных мною на сражениях, но ради горестного вопля моих сирот— пощадит мою бедную жену, пощадит оставленных моих детей».
— ПРОЗА 1801 ГОДА —
— О, ты счастливый, — сказал со вздохом Теодорик, — как бы охотно поменялся с тобою своим жребием; ты невинен, старик, встань, я про¬щаю тебя, возвратись к жене своей, ты мне не нужен, я один охраняю вас всех.
Он сказал и робкими шагами пошел к спальне государыни; тихо постучался у дверей, трепеща, повернул замок и с потупленными взо¬рами вошел в горницу своей супруги.
В самую ночь сию хотела Ильдегерда тайным побегом укрыться от незаслуженного поношения и навсегда оставить столицу Дании. Она лежала на софе и, смотря в окно, дожидалась месячного восхода, чтобы, при свете лучей его, дойти к ближнему заливу, где скрывался корабль, ожидавший ее пришествия. У ног ее сидела верная Эльга; обе сохра¬няли глубокое молчание, обе погружены были в горестные, унылые мысли.
Вдруг что-то зашумело у дверей. Утихло, как будто удалилось, потом послышалось опять и гораздо ближе. Наконец застучал замок, и вдруг тихо отворилась дверь и скрыпом своим пробудила задумчивых.
— Государь! — сказала изумленная Эльга, распознавши пришедшего.
К счастию, бледная лампада разливала только слабый свет в гор¬нице, мрак покрывал пылающие щеки Ильдегерды, и замешательство ее укрылось от потупленных взоров Теодорика, который сам едва осме¬лился взглянуть на нее.
— Супруг мой! — сказала она робко, вообразив, что кто-нибудь открыл ему ее намерение. — Для чего так поздно в час полуночи?
Теодорик. Прости мне, любезная, страшный сон понудил меня встать с моей постели: мне снилось, будто ты лежала в моих объятиях и вдруг была похищена жестокою рукою — я хотел помочь, спасти тебя, хотел вскочить и броситься за тобою — и не мог, и чувствовал, что железные цепи связывали мои руки; я слышал твои стоны, твои упреки; я кипел яростию и — ах! Чем больше силился разорвать жестокие узы, тем больше запутывался в них, тем больше они меня обременяли. Наконец я проснулся… Холодный пот капал с лица моего, я вскочил и поспе¬шил к тебе.
Ильдегерда. Это пустой сон, не стоящий никакого внимания; только одно суеверие видит существенность в мечтах нашего воображения. Как можно, государь, бояться тебе таких снов? Кто вырвет меня из твоих объятий, когда я в твоем сердце.
Теодорик отвечал одним вздохом и с такою нежностию прижимался к ее сердцу, такими жаркими поцелуями покрывал горящее лицо ее, что Ильдегерда, которая все сие принимала за притворство, чувствовала ужасную горесть в душе своей. Для нее несносно было, что изменник,
18-5108
*75
— ПРОЗА 1801 ГОДА —
которого одним словом она изобличить могла, старался обмануть ее ложными своими ласками, она молчала, но отвечать нежности, с какою неверный лежал на груди ее, было для нее невозможно.
Месяц взошел, и с ним наступило время, назначенное для побега. Ильдегерда вырвалась из объятий клятвопреступного своего супруга, представила ему свою усталость и просила дать ей успокоиться. Он пошел.
Ах! Тут пробудились, как будто от электрического удара, все воспо¬минания пролетевших радостей любви, и горестная будущность пред¬ставилась глазам ее.
Может быть, впоследние — говорило ей сердце — может быть, впо-следние видишь ты любезного изменника, отца твоего сына! С отвер¬стыми объятиями, с обнаженною грудию полетела она за ним вслед, обхватила его лилейными своими руками и сказала: «Прости, Теодорик! Извини меня, что еще на минуту лишаю тебя спокойствия, ты не видал еще своего сына — посмотри его».
С сими словами, почти насильно, привела она смешавшегося госу¬даря к колыбели, в которой почивала невинность:
— Посмотри, это сын твой! Поцелуй и благослови его. Пускай, охра¬няемый благословением родителя и нежностию матери, безопасно он будет сражаться со всеми бурями, которые, может быть, судьба ему определяет.
Тут нагнулся Теодорик к почивающему своему первенцу, поцеловал румяную его щеку, и горячая слеза упала из глаз его на руку младенца.
— Для этой слезы прощаю тебя, — вскричала тронутая Ильдегерда и сокрылась во внутренность своих покоев.
Слова сии подобно кинжалу поразили сердце доброго государя, долго неподвижно стоял он на одном месте и смотрел за нею вслед, сердце его стеснилось, он не понимал самого себя и косными шагами возвратился в уединенный чертог свой.
Когда все стало тихо, когда в пустых переходах дворца ни малей¬ший звук не отражался от высоких сводов, тогда Ильдегерда отерла слезы свои и вышла, опираясь на руку своей подруги.
— Эльга, — сказала она, — кажется, полночь?
Эльга. Полночь! Все пусто, все мертво, только на небе сияет созвез¬дие Медведицы.
Ильдегерда. Хорошо! Пойдем! От чего сердце мое так рвется? Где сын мой? Где сын мой? Эльга. Он спит.
Ильдегерда (подходит к его колыбели и с матернею нежностию смотрит на спящее дитя). Он спит, и каким сладким сном! Эльга, так спит одна
— ПРОЗА 1801 ГОДА —
невинность; а отец его? Так же ли он спокоен! О! Как легко можно узнать следы совести на лице спящего! Как скоро усталость закроет глаза его, то из самого таинственного сердечного изгиба вырывается воспомина¬ние сделанного им добра или зла, оно поселяется мгновенно на щеках, его и тогда либо судорожные содрогания, либо кроткая улыбка его изо¬бражают! Как жаль мне разбудить бедного младенца! Может быть, он видит приятный сон! Но нет; рукою горести пробуждена мать его от приятнейшего сна, от сна любви и не смеет даже роптать. Пойдем, пой¬дем, я слышу крик петуха! Удалимся, покуда утро не воссияло.
Тут Эльга
