исто-щался. Жемми пил его медленно, глаза его не спускались с той, которая была ему драгоценна, и довольный сим взором, довольный своим путе¬шествием и своим днем, он возвращался к отцу своему, занимаясь изо¬бретением нового предлога, чтобы посетить Мелькталя.

Так жили оба семейства; так жил народ братьев, в котором старцы, дети, матери и супруги не знали другого блаженства, другого богатства, других радостей, кроме трудолюбия, невинности, любви и равенства. Вдруг смерть Родольфова5 похитила у них сии сокровища.

Родольф, вознесенный счастием на престол кесарей, всегда чтил свободу швейцаров. Преемник его, гордый Алберт6, надменный сует¬ными своими титлами, пространством своего владычества и могуще¬ственным соединением всех сил Империи и Австрии, вознегодовал, что в странах, ему повинующихся, несколько пастырей, несколько земле¬дельцев не имели имени подданных. Наместник был от него назначен на угнетение кантонов, и сей наместник был Геслер7, самый жестокий, самый малодушный из льстецов юного императора.

Геслер, сопровождаемый вооруженными рабами, из которых по воле выбирал он палачей своих, назначил местом пребывания сво¬его стены Альторфа; Геслер, неукротимый, пламенный, подозритель¬ный, пожираемый алчностию, которую только бедствия удовлетво¬рить могли, Геслер мучил самого себя, чтобы усовершенствоваться в

3°3

— ПРОЗА 1801 ГОДА —

искусстве мучить людей. Трепеща при одном имени свободы, подобно волку, преследуемому ловцами, трепещущему от свисту стрел, он обе¬щал, поклялся самому себе истребить и самое сие имя. Все было позво¬лено от него сообщникам его; он сам подавал им пример хищничества, убийства, развращения. Вотще вопиял народ; жалобы его были нака¬заны. Робкая добродетель скрывалась в хижинах; юная дева трепетала подле унывающей матери своей; земледелец проклинал землю, которую обливал потом своим и от которой не надеялся получить жатвы; старцы, радуясь летам своим, которые представляли им близкую смерть изба¬вительницею от бед, соединяли обеты свои к обетам чад своих, требо¬вавших от неба смерти; одним словом, везде в трех несчастных канто¬нах раскинут был мрачный покров несчастия рукою жестокого Геслера.

С прибытием Геслера Тель предчувствовал бедствия своей отчизны. Не говоря ни слова Мелькталю, не возмущая своего семейства, он в великой душе своей приготовился не страдать, а спасти бедную страну свою. Преступления усугублялись; три области, пораженные ужасом, трепетали у ног Геслера; Вильгельм не трепетал, Вильгельм не изу¬млялся: он смотрел на злодеяние тирана, как на терновник, выраста-ющий на песчаном утесе. Скоро необузданный Мелькталь обнаружил при нем свое бешенство. Вильгельм внимал ему безмолвно; слезы не катились по щекам его, неизменяемое чело и взоры его не обнаружи¬вали его предприятий. Почитая друга своего, будучи в нем уверен, как в самом себе, но страшась его пылкости, он скрывал от него горесть свою, дабы не раздражить его горести; он скрывал от него тайну свою до минуты исполнения. Его предусмотрительность показывала ему сию минуту еще отдаленною. Тихо, мрачно, угрюмо проводил он медли¬тельные дни, не обращая взоров на супругу свою, не обнимая своего сына; прежде обыкновенного часа он вставал, обуздывал волов своих, выводил их в поле, которое взрывал рассеянно; плуг выпадал из рук его, незапно останавливался он посреди недоконченной бразды, голова его преклонялась к груди, взоры его устремлялись в землю; неподвижно, уныло, едва дыша, мысленно измерял, рассчитывал он силы тирана, средства разрушить их; полагал на весы рассудка своего, с одной сто¬роны, жестокого Геслера, окруженного грозною стражею, ополченного необоримою властию и подкрепленного всеми силами Империи, а с другой, земледельца с одною мыслию свободы.

Одним вечером Вильгельм и его супруга сидели у дверей своей хижины; они смотрели на Жемми, который в некотором отдалении испытывал силы свои против овна, предводителя стада; образ сего младенца, предающегося невинным удовольствиям, картина ужасных бедствий, которые неволя ему приготовляла, повергли чувствительного

— ПРОЗА 1801 ГОДА —

Теля в мрачную задумчивость, и в первый раз в жизни слезы потекли из глаз его. Эдме смотрела на него; долго не решалась она говорить с ним; наконец, уступив пламенному побуждению любви, побуждению разделить горести своего любезного, она подходит, берет руку своего супруга и смотрит пристально в глаза его. «Друг мой, — говорит она, — что сделала я тебе, что ты меня забываешь? Для чего лишил ты меня доверенности своей, которою я так гордилась? Ты страдаешь, а супруга твоя не знает страданий твоих; разве хочешь ты, чтобы она более тебя терзалась? Пятнадцать лет мысли мои твои мысли; пятнадцать лет только тогда верю счастию и им наслаждаюсь, когда оно от тебя проис¬ходит. Увы! Напрасно я рассматриваю себя; сердце мое всегда то же; для чего же твое переменилось? Убежище наше все одинаково; супруг мой уже не тот! Посмотри на сию хижину, свидетельницу любви нашей; посмотри на это поле, возделанное рукою твоею и обещающее нам жатву изобильную; посмотри на сию луну, которая восходом возвещает нам день, столь же счастливый, как и протекший; наконец посмотри на сына нашего: радость, улыбка его, кажется, побуждают нас радоваться, улыбаться и быть счастливыми столько, сколько он сам счастлив. Чего недостает тебе, о мой Вильгельм? Говори, душа моя алчет уже того, чего ты желаешь!»

«Эдме, — отвечает ей Тель, — не произноси имени счастия: ты отяг¬чишь бремя, беспрестанно меня подавляющее. Злополучная! Сожалею о тебе, если ты можешь верить счастию, находя его в постыдном спо¬койствии, которым одолжены мы неизвестности. Но Швейцария страж¬дет; Геслер угнетает нас, изгибает наши головы под железным бичом своим. Ты показываешь мне на сию жатву, воспитанную трудолюбием нашим, но одно слово Геслера — и мы лишены ее. Ты показываешь мне на сию хижину, театр семейственных добродетелей в течение трехсот лет — Геслер одним мановением может ее разрушить; а этот младенец, которого я обожаю, который, обладая всею любовию моею, увеличи¬вает ее к тебе, этот младенец зависит от Геслера. Нет, нет, не говори мне больше ничего. Душа моя не вмещает моих предприятий. Бойся меня отвлекать от них; бойся размягчить меня, занимая сердце мое собою и моим сыном! Невольник не имеет сына, невольник не имеет супруги. Я невольник, и вся природа перестала существовать для меня. Взоры твои, ослепленные любовию, с удовольствием устремляются на сию хижину, на прелестные места сии, в которых некогда наслаждались мы счастием, мои глаза, открытые добродетелью, не видят ничего, кроме сих грозных стен, сооруженных на оном утесе на устрашение Ури».

«Или ты думаешь, — отвечает Эдме, — что сердце мое, недостойное твоего, давно уже не страдало при имени неволи? Или ты думаешь, что

305

— ПРОЗА 1801 ГОДА —

я могла любить Теля, не ненавидя тиранов? Ах! Бойся презирать сих нежных и чувствительных смертных, которые, кажется, живут одними кроткими чувствами. О друг мой! Чувствительность, иногда рожда¬ющая слабости, чаще рождает великие дела. Тот, кто льет слезы при виде бедствий или слыша о делах добродетельных, тот способен усла¬дить первые и сотворить последние. Суди супругу твою по себе самом! Ужели два существа в нас? Ты обожаешь отчизну твою; суди же, могу ли я не обожать ее, когда она вместе и твоя, и моя отчизна? Все свойства души твоей вдвое для меня прелестнее от того, что они твои. Я была бы добродетельна и без тебя, но с тобой добродетельна вдвое. Будь же откровенен, обнаружь мне твои предприятия. Пол мой не допускает меня быть твоим помощником; но он не препятствует мне умереть для твоей пользы».

Тель при сих словах обнимает Эдме и готовится открыть ей душу свою, как незапно вопли, смешанные с рыданиями, послышались близ хижины. Супруги встают поспешно; они видят своего сына в слезах, с поднятыми к небу руками, бегущего к ним с ужасом. «О родитель мой! — кричал он прерывающимся голосом, — помогите ему, помогите ему…. Мелькталь, старик Мелькталь — жестокие! Они осмелились…» Тут показывается Клера, поддерживающая колеблющего несчастного старца. Он опирался правою рукою на свой посох, а левою держал руку неутешной Клеры. Он восклицал при каждом шаге: «Тель, друг мой! Тель, где ты?» И руки его простирались, чтобы обнять Теля, но, споты¬каясь о камни, он принужден был опять опираться на свою Клеру.

Вильгельм прибегает, бросается к старцу, прижимает его к груди своей, смотрит на него, восклицает ужасным образом; волосы его стано¬вятся дыбом; он не находит на сем почтенном лице ничего, кроме кро¬вавых следов очей, похищенных острым железом. В ужасе и изумлении Тель отступает с трепетом; обессилев, он опирается о скалу. Эдме упа¬дает без чувств. Жемми старается подать ей помощь; а Клера, призы¬вая Вильгельма, показывает ему на слепого старца и устремляет слез¬ные взоры к небу.

— Ты бежишь от меня, единственный друг мой! — восклицает Мель¬кталь. — Ты боишься обагриться кровию, которая льется из ран моих. Ах! Приди, приди на грудь мою. Сердце мое еще оставлено; дай мне почувствовать его биение на твоем сердце: да уверюсь я, обнимая тебя, что жестокие, лишив меня очей, не лишили друга.

— Прости, — отвечает Тель, бросаясь в объятия старца, — про¬сти невольному движению моего сострадания и ужаса! О добродетель-нейший из смертных! Твое несчастие не увеличит моего к тебе почте¬ния; оно усугубит только мою нежность; оно усилит и сделает для меня

306

— ПРОЗА 1801 ГОДА —

священнейшими узы, нас соединяющие! Скажи! Скажи! Как, за что, в каком месте сии злодеи, алчущие преступлений, дерзнули поднять на тебя руку и посягнуть на дряхлость твою и на добродетель? Что сделал ты им, Мелькталь? Где сын твой? Или он погиб, защищая тебя? Ах, если бы он жив был, он бы тебя не покинул, не поручил бы тебя попечениям слабой, несчастной дочери, которая, увы, только плакать в состоянии! Но я буду сыном твоим; я наследую ныне и нежность его, и мщение.

— Не обвиняй моего сына, — ответствует старец, — не суди друга твоего поспешно! Посадите меня посреди вас, дети мои! Вильгельм, сядь подле меня! Клера, не оставляй старца, а вы, Эдме и Жемми, вни¬майте словам моим.

Старца посадили на дерновую скамью. Тель садится подле него; Эдме, стоя за ним, поддерживает, покоит на груди своей седую главу несчастного; Клера и Жемми, на коленях пред ним, целуют его руки и обливают их слезами.

— Внимайте мне, — говорит им Мелькталь, — удержите негодование любви своей и исступления своего гнева. Сим утром, в ту самую минуту, как солнце в последний раз для меня озлатило верхи гор, я, сын мой и Клера были на поле. Клера связывала вместе со мною снопы жатвы нашей; сын мой обременял ими волов. Вдруг является воин, один