куч пепельных ты показываешь ему расту¬щие победные лавры.
Ты водишь плугом земледельца, в поте лица возделывающего поле свое, поддерживаешь ослабевающую руку его, предвещая ему щедрую награду за труд.
Ты управляешь кораблем мореходца, плывущего по зыбким хреб¬там непостоянной и грозной стихии в страны отдаленные, и веселишь сердце его, возвещая ему близкий предел его странствия, а там — несметные ожидающие его сокровища.
Ты радуешь нежную мать, неусыпно пекущуюся о детях своих. Ты говоришь ей, что они будут некогда украшением ее, подпорою, и извле¬каешь из очей ее слезы восторга.
Ты утешаешь нищего, оставленного человечеством, издыхающего на голом камне. Ты снимаешь благодетельною рукою покров с томных очей его и показываешь ему в отдалении будущее — он взирает и видит могилу, конец своих страданий, за нею Бога, вечную радость, видит — и вооружается твердостию.
Ты озаряешь лучами отрады темницу узника, обремененного око¬вами и не обретающего сожаления в сердцах братий своих. Ты рож¬даешь бодрость в унывающей душе его и льешь целительный бальзам в раны его сердца. Ты сопутствуешь ему до последней минуты горест¬ного бытия и провождаешь его даже за пределы гроба.
О надежда, усладительница наших горестей! Сопутствуй мне на мрачном пути сей жизни; сопутствуй до того времени, когда ангел смерти, отворив таинственные врата вечности, примет меня из объ¬ятий твоих и на крыльях бессмертия понесет в лучший, блаженный мир.
— ПРОЗА 1799 ГОДА
МЫСЛИ НА КЛАДБИЩЕ
Ночь наступает. Молчание, одеянное мраком, величественно несется на землю — все безмолвствует под кровом его ризы.
Луна, собеседница горестных, медленно подъемлет бледное чело свое из-за отдаленных гор; слабо осребряет она кремнистые их вер¬шины, и луч ее пробирается в дремлющий лес; кажется, тени, чада мол¬чаливой ночи, блуждают в густоте его.
Серые облачка опушают задумчивый образ луны — тем она любез¬нее, тем привлекательнее!.. Трепещущий луч ее, преломляясь о них, тихо несется долу.
Здесь, в обители смерти*, в долине спокойствия, разливает он бледное сияние на могилы, скрывающие в недре своем почивших, он мешается с юными чадами весны, дышащими на них благоуханием, и кажется, хочет проникнуть гробные камни, чтобы оживить тление.
Бьет полночь — это час смерти — луна на половине пути своего; она прямо над моею головою; свет ее ударяет в узкое окно развалившейся часовни и рисует решетки ее на руинах.
Облокотясь на падший столб, смотрю я вокруг себя — все молчит — почившие спят сном беспробудным. Гений уныния, в белой одежде, с поникшею главою, сидит на гробовых обломках и стонет о бренности всего подлунного.
Они спят — сии сыны тления! Они спят — и кто их пробудит?
Натура, одеянная мраком, дремлет на лоне полуночи; все молчит; ни единый глас не взывает к ним.
Все молчит в благоговейном ужасе. Пустынный ручей тихо струится по камням; соловей давно остановил громкие трели свои — все молчит!..
Но се грядет утро!.. С высоты отдаленных гор несется благотвор¬ное сияние его долу. Натура пробуждается: все творение возглашает гимны. Се грядет утро! Но они спят.
Они спят, не внемля гласу взывающего к ним дня; они спят — и кто их пробудит?
Спите, сыны тления! Еще не время — наступит утро бессмертия; жизненный луч его проникнет в сердце мира — и вы восстанете от сна своего.
Спите, сыны тления! Еще не время…
* На кладбище.
4i
— ПРОЗА 1799 ГОДА —
Последний луч зари угас на западе, и ночь на крыльях тишины спустилась на землю; луна в кротком сиянии катится по синему своду небес, и лучи ее осребряют верхи дубов.
Стою у чистого ручья; в струистом кристалле его трепещет образ луны; на берегу воздвигнут обелиск — смотрю и при свете луны вижу не изгладившуюся еще надпись: Победителю.
Победителю, сказал я, и грудь моя поколебалась от вздохов. Кто сей победитель? Конечно, убийца тысяч? И убийц называют победи¬телями, сооружают им памятники для того, чтоб потомство прослав¬ляло имена их!
Нет! Пускай прославляет их безумец; но тот, кто имеет сердце, кто любит добродетель, тот с ужасом отвратит взор от гордого обелиска, воспомнив, сколько жертв пало прежде, нежели он воздвигнут.
Герои! Куда стремитесь вы с обнаженными мечами? За чем бежите? За славою? За призраком, которого вы не достигнете? Оглянитесь: следы ваши обагрены кровью; тела убиенных покрывают путь ваш; злоба бежит с вами, потрясая пламенником своим; природа унывает вокруг вас, и бедствия льются от руки вашей.
Где же сия слава, которой вы так алкали? Венец на главе вашей, пустота в сердце — вы достигнете предела жизни своей; глыба земли покроет прах ваш; рука времени низложит гордый обелиск, в честь вам воздвигнутый; и гром дел ваших, раздавшись, подобно эху, умолкнет.
Слеза благодарности на могилу — вот венец славы Благословения несчастливца — вот песнь торжественная! Друг человечества — вот истинный герой, которого дела в сердцах, которого слава в вечности!
МАЛЬЧИК У РУЧЬЯ, ИЛИ ПОСТОЯННАЯ ЛЮБОВЬ
КНИЖКА ПЕРВАЯ
Любовь и дружба — вот чем можно Себя под солнцем утешать! Искать блаженства нам не должно, Но должно менее страдать! И кто любил, кто был любимым, Был другом нежным, свято чтимым, Тот в мире сем недаром жил, Недаром землю бременил.
Послание кД* 1
ГЛАВА I
Вильгельм сидел у ручья под березою. Из коры молодого ракитного сучка вырезал он для себя свирель и наигрывал на ней печальные, однозвучные песни; он часто останавливался, неподвижно устремляя глаза свои в ручей и плакал горькими слезами — шага на два от берегу лежала его шляпа, а в шляпе — кусок черного хлеба. Ласточки и коно¬плянки порхали около него с ветки на ветку; потом, спускаясь ниже, ниже, уселись без всякой церемонии на шляпу и начали клевать хлеб¬ные крошки, Вильгельм видел это, улыбался сквозь слезы и принуждал себя рыдать тише, чтоб не помешать маленьким гостям своим.
— Об чем ты плачешь, мальчик? — сказал вдруг толстый голос позади его.
— Об чем ты плачешь, мальчик? — повторил другой, тонкий и при¬ятный. Вильгельм испугался и покраснел, как будто бы его застали в дурном деле. Люди стыдятся благороднейшего своего отличия, сты-
4з
— ПРОЗА 1800 ГОДА —
дятся слез — никто не хочет, чтобы видели, как он плачет; всякий ста¬рается скрь!ть свои слезы — скрыть последний признак человечества.
Вильгельм не успел обтереть крупных капель, которые одна за дру¬гою катились по смуглым щекам его; он поднял черные, блестящие глаза свои и увидел подле себя толстого, пожилого человека, в широ¬ком темно-синем кафтане и в круглом, ненапудренном парике; в пра¬вой руке его была длинная натуральная трость с золотым набалдашни¬ком; а левою вел он миловидную, одиннадцатилетнюю девочку, кото¬рой алые щеки горели от солнца, а долгие светло-русые волосы разду¬вались шутливым ветерком.
— Об чем ты плачешь, мальчик? — повторила она тем же ласковым, нежным голосом, и слезка, покатившаяся по щекам ее, упала на букет колокольчиков, нарванных ею в поле.
— Ах, сударыня! — отвечал Вильгельм встав с своего места, — как мне не плакать! Бог знает, что со мной будет вперед?
— Разве ты сирота? — спросил толстый человек.
Вильгельм. Нет, я не сирота, у меня еще есть отец — вы, верно, его знаете; он часто работал в вашем доме. Толстый человек. Кто же твой отец?
Вильгельм. Носильщик Ганз Визе. По сю пору он позволял мне учиться в школе — я уже умею читать, писать, могу понимать своего Корнелия Непота2 и все теперь должен бросить! Батюшка говорит, что не может больше платить за меня и что мне надобно самому промыш¬лять деньги, то есть быть таким же носильщиком, как он.
Толстый человек. А этого тебе не хочется?
Вильгельм. Конечно, сударь! Я бы лучше стал чему-нибудь пут¬ному учиться.
Толстый человек. Друг мой! В этом мире всякий из нас носильщик; и тот, кто только из дому в дом переносит свою ношу и там сбрасывает ее с плеч своих, тот, поверь мне, не самый несчастный.
Вильгельм посмотрел на него пристально, и в больших глазах его было написано: «я вас не понимаю».
— Ты не понимаешь меня! — продолжал толстый человек. — Ах, мой друг, как бы хотел я сам не понимать себя! Сколько тебе лет?
Вильгельм. Тринадцать.
Толстый человек. Только? Ты еще молод и слаб для ремесла своего.
Вильгельм * От работы я не прочь, но вот чего мне жаль: я поза¬буду все, что учил в школе. Я всегда думал: будь прилежен, учись хоро¬шенько; кто знает, может статься, когда-нибудь сделаешься ты школь¬ным мастером и станешь кормить старого отца своего, когда он будет не в силах подымать ношу.
— ПРОЗА 1800 ГОДА —
«Помоги ему, милый папенька», — шепнула маленькая девочка, прижавшись к толстому человеку и уставя на него светлые глаза свои. Но как он не скоро отвечал на слова ее, то она прибавила просящим голосом: «Не оставь его, пожалуй! Нынче мое рождение, ты еще ничего не подарил мне!»
Добрый старик улыбнулся, потрепал ее ласково по щеке и сказал Вильгельму: «Не плачь, мальчик! Я буду платить за тебя в училище; приходи завтра поутру ко мне с отцом своим — мы поговорим побольше об этом деле».
Вильгельм схватил правую его руку и обливал ее слезами — малень¬кая девочка целовала левую; старик был очень растроган. Вильгельм подарил малютке свою пастушью свирель; она приняла ее с радостью, кивнула головой и отдала ему в замену свой букет полевых колокольчи¬ков. Они не говорили ни слова, но девочка с удовольствием посматри¬вала на свою флейту, а Вильгельм прижимал колокольчики к сердцу.
— До свиданья! — сказал толстый человек, и маленькая Грация, весело прыгая, бежала за ним между березовых кустов.
Вильгельм долго смотрел за нею вслед. Она часто оглядывалась назад, и всякий раз ласково кивала головкой, до тех пор, пока не про¬пала из глаз его. Тут схватил Вильгельм свою шляпу, с важностию при¬шпилил к ней букет, накрошил на траве хлеба для коноплянки и весело пошел домой.
ГЛАВА II
ПЕРВОЕ ПОСЕЩЕНИЕ
Кто ложится спать с мыслию: завтра ожидает тебя важное дело, тот обыкновенно встает рано. Не успело еще взойти солнце, как Вильгельм стоял уже перед разбитым карманным зеркалом, пудрил мукою волосы и старался как можно лучше заплести косу. Розовый, довольно тонкого сукна кафтан, который за три года перед тем был куплен у ветошника и, следственно, стал везде короток нашему герою, получил новое укра¬шение от букета полуувядших колокольчиков, приколотого на левой стороне его двумя пребольшими булавками. Отец повязал кофейный шелковый платок на шею и пригладил роговым гребнем свои остри¬женные в кружок волосы; потом вынул из сундука темно-синий празд¬ничный кафтан свой с алым камзолом, взял
