сокры¬лись, как ясные дни лета. Меч мой и палица закоснели в праздности; пыль на щите моем и шлеме. Угасаю, как заря на западе, как уголь ист¬левающий!

А ты, моя отчизна! Ты, незабвенная и в дикой пустыне, и на краю гроба! Куда девалось твое величие? Почто утратился блеск твоей славы? Печаль, как туман, покрывает тебя своим мраком. Не вижу храбрых сынов твоих: пали могущие или сокрылись. Иноплеменники ругаются над твоим бессилием; иноплеменники терзают тебя, как волки хищ¬ные свою добычу. К тебе, обожаемая, к тебе летят мои вздохи. По тебе унываю; но кто услышит мои стенания? Кто прольет отраду в иссохшее сердце?

Посреди скал уединенных и бесплодных увяну в горестном оди¬ночестве; земля не покроет костей моих; друг славы не посетит моей могилы. Набежит горный ветер, и прах мой рассеется; пропадут следы мои, как лучи вечерние на облаках летящих!..»

Старец замолчал; звуки арфы его исчезли в пространном воздухе — мрак всюду царствовал, и озеро невидимо шумело. Долго, уныло за¬думавшись, сидел пустынник и слушал свисты ветра; наконец встал и ушел в хижину. Яркий огонь, пылавший на очаге, освещал ее стены, почерневшие от дыму, и багровое сияние проливалось сквозь узкое окно и отверстия худой двери на мрачную зелень и кустарники, со всех сторон окружавшие хижину. Старец повесил арфу на стену, подле до¬спехов военных — щита, панциря, меча и шлема6, покрытых ржав¬чиною и паутиною, придвинул к огню сосновый отрубок, служивший ему стулом, сел и начал греть свои руки. Дым волновался, как пар, и вы¬ходил в узкое отверстие, на средине потолка оставленное. Старец был задумчив, мрачен; молчание царствовало в хижине; только изредка прерывалось оно шумом ветра и печальным криком сверчка. Вдруг по¬слышался шорох — дверь застучала. «Впустите странника, потерявшего

3^9

— ПРОЗА 1803 ГОДА —

дорогу!» — сказал голос. Вся внутренность старца содрогнулась: язык незабвенной, язык милой родины поразил слух его, долго внимавший одним волнам и ветрам. Со всею живостию молодых лет он бросился к двери, оттолкнул ее — и незнакомый юноша, прелестный, как Дагода, величественный, как Световид, с луком в руке7, с колчаном за спиною, представился его взорам*. Изумленный, долго не мог он произнести ни одного слова и быстрыми глазами смотрел на пришельца. «Позволь, добрый пустынник, — сказал юноша таким голосом, от которого запы¬лала вся душа старца, — позволь провести ночь в твоей хижине. Я за¬блудился; на дворе темно и холодно». — «Благословляю приход твой, незнакомец! Войди, согрейся. Никогда еще голос человека не веселил меня в сей дикой пустыне. Давно сердце мое не трогалось разговором дружелюбным. Благословляю тебя, странник! Прижмись к моей груди». Молодой незнакомец кинулся обнимать его с таким живым, искренним чувством, что пустынник на минуту забылся — вообразил себя в объя¬тиях милого сына. «Сядь к огню, добрый юноша! — сказал он. — Мой ужин прост и невкусен, постеля жестка и неспокойна; но ты устал и го¬лоден» — и юноша, ослабив тетиву своего лука и сняв с плеч колчан, туго набитый стрелами, сел подле очага, на котором блестящее пламя развевалось и дрова трещали. Старик между тем приготовил простой ужин, из плодов лесных и сушеной рыбы составленный; разостлал на полу медвежью кожу и сказал своему посетителю: «Вот все, чем богата моя хижина. Утоли свой голод и успокойся». Незнакомец поблагодарил гостеприимного пустынника, насытился, пожелал ему доброй ночи, и бросясь на медвежью кожу, скоро заснул глубоким сном.

Старик сидел, задумавшись над спящим незнакомцем; душа его была в волнении; сладкие, долго молчавшие струны в ней оживи¬лись. Очарованный взор его не мог отвратиться от сонного полубога, небрежно перед ним простертого. Сие лицо выразительное, запечат¬ленное добродушием; сей взгляд быстрый, пылающий; темно-русые волосы, мягкие, как шелк, и кудрями по плечам рассыпанные; величе¬ственный стан; высокая, белая грудь; нежный и мужественный голос — все вместе производило неизъяснимое действие над сердцем пустын¬ника. Темное воспоминание минувшего погружало его в тихую мелан¬холию; казалось, что вся протекшая слава, все протекшие радости и горести заключены были в одном очаровательном образе, в образе незнакомца, который так безмятежно покоился. Он пожирал его гла¬зами; сердце его трепетало, и слезы градом катились. Время быстро

* Дагода — Зефир, Световид — бог света и брани, которому поклонялись сла¬вяне острова Рюгена.

35°

— ПРОЗА 1803 ГОДА —

и неприметно мчалось. Огонь на очаге погас, мерцали одни уголья и бледным, трепещущим блистанием озаряли мрачную хижинку — то гасли, то опять оживлялись; наконец все исчезло; глубокая тьма и без¬молвие воцарились, и погруженный в мысли старец ничего не чувство¬вал: душа его летала над безднами протекшего. Вдруг мелькнула заря: он опомнился, осмотрелся — незнакомец еще спал, но утро уже цвело на восточном небе, и ночь стремилась к западу.

Он вышел из хижины — все блистало, все было великолепно. Не осталось ни одного следа ночной непогоды. Утихшее озеро алело; берега, озаренные и спокойные, изображались в нем, как в зеркале, и трепетали, как скоро мгновенный ветерок пролетал над тихою водою и к ней прикасался. На востоке парило солнце; голубые отдаленные леса, возвышаясь один над другим, подобно огромному, необозримому амфитеатру, были покрыты светлым, прозрачным туманом.

С мирною, обновленною душою стоял пустынник на утесе и безмолвно восхищался великолепным зрелищем. Изумленный, растроганный, он долго искал причины сей непонятной радости, которая так быстро про¬лилась в его сердце, — искал напрасно. Сей незнакомый, величествен¬ный странник своим явлением очаровал все предметы, перед ним рас¬сеянные; чувство нового, сильного бытия пробудилось в нем и пылало.

Наконец отворилась дверь хижины — полубог явился, оживленный, украшенный мирным спокойствием. Юношеское пламя играло на щеках его; смятые, густые волосы вились и развивались; на быстрых глазах его мелькали еще легкие оттенки сна… Он подошел к пустыннику с оным ясным, пленяющим взором, который потрясает сердце, и подал ему руку. Они обнялися; пожелали друг другу приятного утра. «Сон твой был сла¬док и спокоен, молодой незнакомец, — сказал пустынник, — живость и свежесть блистают на лице твоем. Я внутренно веселился, когда ты спал — так тихо и беспечно. Печаль и заботы неизвестны твоему сердцу. Завидная участь! А я, пустынный обитатель утесов, я в первый раз еще вижу красное утро в сем безмолвном уединении. Семь лет, продолжи¬тельных и мрачных, сокрылись, не оставив ни одного следа радости в душе моей. Приход твой, странник, оживил ее, как луч весенний иссо-хшее дерево. Давно, давно я не был так счастлив, так весел!»

Юноша, который совсем уже изготовился в путь, опершись на лук свой, пристально смотрел на старца, и нежное сострадание в глазах его блистало. «Ты ошибся, пустынник, — сказал он, — и мне достался мой удел печали; молодость не защитила меня от горя; пасмурно утро моей жизни! Так же, как и ты, скрываюсь в пустыне; как и ты, оставлен я миром! Уединенный гроб отца, изгнанника, убитого печалью, составляет все мое богатство. Не зови меня счастливцем; не завидуй моему счастию…»

351

— ПРОЗА 1803 ГОДА —

«Но кто ты, неизъяснимый?» — воскликнул пустынник с видимым беспокойством. — «Я — Вадим…»

«Вадим? О Перун!.. Вадим!» — «Разве ты меня знаешь?» — «Мне не знать тебя? Сердце мое не обманулось — не обманулось! — повторял старец, прижимая ко груди молодого человека и смотря ему в глаза с восторгом, — теперь понимаю, от чего такая радость, такое волнение в душе моей; от чего во всю ночь глаза мои не смыкались. Ты, несчаст¬ный! Ты в моей хижине, в моих объятиях! Но знаешь ли, кто перед тобою? Знаешь ли, кто дал тебе пристанище? Кто утолил твой голод, тебя успокоил?.. Гостомысл!»8

Вадим содрогнулся. «Ты Гостомысл!» — воскликнул он, упав на колена. «Ты Гостомысл! — повторил он, рыдая и прижав лицо к ногам пустынника, — о жребий человеческий!»

Несколько минут продолжилось унылое молчание. Старец, прижав ко груди Вадима, осыпал поцелуями лицо его. «Так, юноша! — гово¬рил он. — Гостомысл перед тобою! Славянский вождь, убогий, остав¬ленный, покрытый рубищем, перед тобою! Обними меня, обними, как сын отца обнимает. Твой образ оживил мою душу. Тайное предчув¬ствие потрясло ее, когда ты вошел в мою хижину, когда устремил на меня взоры. Ах! Мне казалось, что сам Радегаст, товарищ моей славы, отец твой, со всем очарованием юных лет и красоты цветущей, стоял передо мною! Мечта не обманула меня. Это Вадим — живой, украшен¬ный образ героя, любимца души моей!»

Вадим, безмолвный и горестный, мрачными глазами смотрел на пустынника. Сердце его разрывалось. Образ сего человека, поражен¬ного роком, но величественного на самых развалинах величия, приво¬дил его в трепет. «Ты Гостомысл, — повторял он, — ты друг отца моего? В сей пустыне, в сем бедном рубище?» И слезы его катились градом, и пламенные уста невольно прижимались к руке старца… «Успокойся, Вадим! Успокойся, сын мой! Тебе ли проливать слезы? Меня ли опла¬кивать? Вадим! Пощади Гостомысла! Твое сожаление да не оскорбит его! Кто выше бед и несчастий, тот может ли быть жалок? Скажи, что ужаснет мою душу в сей дикой пустыне, где узы ее все разорваны и где самая слава для нее не существует? О сын мой! Уже нет будущего в моей жизни: оно исчезло; желания, надежды не волнуют моего сердца, но память протекшего для меня священна; ему иногда посвящаю горест¬ные вздохи. Погибшая слава, отчизна горестная и вы, сокрывшиеся друзья мои, по вас унываю, по вас льются мои слезы, и по вас терзаюсь сердцем. Но дам ли пасть моему духу? Погибнет ли мое мужество? Нет, Вадим! Нет, друг мой! Среди утесов я свободен; среди утесов не знаю властелина: кто дерзнет пожалеть о судьбе моей?»

— ПРОЗА 1803 ГОДА —

Священный ужас таился в груди Вадима, и взор его неподвижно покоился на лице старца, которое пылало. В сию минуту Гостомысл, под рубищем пустынника, под сединами лет, казался божественным и грозным.

«Сядем, — продолжал старец, — сядем на сей гранитный отло¬мок. Утро ясно и тихо: посвятим его сладким воспоминаниям. Вадим! Говори мне об отце твоем!.. Где покоится прах великого Радегаста? В какой стране потухла жизнь его, славная и несчастная? Каким слу¬чаем заведен ты в сию пустыню?»

«Ах! — сказал Вадим, устремив задумчивый взор на южный берег Ладожского озера, — давно покрыты землею кости отца моего. Тихая могила Радигаста заросла травою и скрыта от взоров человеческих. Там, на сей высокой горе, окруженной соснами, опеняемой шумящим озе¬ром, жил