в руки большую березовую трость с костяным набалдашником и надел на голову шляпу с тремя преострыми углами.
4>
— ПРОЗА 1800 ГОДА —
Нарядившись таким образом, пошли они к толстому человеку Ста¬рый Ганз от всей души благодарил Бога за то, что Он внушил сердцу язычника сожаление к бедному его Вильгельму.
Как! Разве толстый человек язычник?
Да, любезный читатель! Для протестантов; для католиков он истин¬ный, правоверный христианин, потому что сам католик.
Г. Жером, которого жители города Л** обыкновенно называли Шроммом, был французский эмигрант, выгнанный из Франции не Эдиктом Нантским и не Национальным Конвентом3, а только худым своим счастием, которого принужден был искать по белу свету, потому что оно упрямилось само искать его; он был ревностный католик и при¬лежный чулочный фабрикант; жил около двадцати лет в Германии, где, влюбившись в пару прекрасных глаз, до того забылся, что взял за себя протестантскую язычницу, которая, в наказание за свое прегрешение, спустя год после брака умерла, оставив ему дочь; эта дочь называлась Лизой.
Господин Жером был толст; но когда несчастный прижимался к его груди, то биение сердца его было очень ощутительно. Он охотно смеялся, любил пить бургонское, особливо когда был вместе с дру¬зьями или поутру сделал какое-нибудь доброе дело. Благотворения развеселяют наше сердце, и веселый всегда скорее сделает добро, чем угрюмый.
Двери растворились настежь, как скоро доложили о приходе Ганза и Вильгельма. Господин Жером курил тогда трубку кнастеру4, а Лиза обмакивала крендель в чай. Вильгельмова свирель лежала подле ее чашки. Она ласково кивнула головой, как скоро его увидела; он шар¬кнул ногою, и щеки его сделались краснее отцовского камзола. Лиза посматривала то на него, то на флейту, как будто хотела сказать: «Видишь ли, как мне мил твой подарок!» Он потуплял глаза свои и играл колоколь-чиками, как будто хотел отвечать: «И мне тоже!»
Ганз Визе первый начал разговор. Он говорил много о христиан¬ских добродетелях, о благословении Божием и даже утверждал, что человек, творящий добро бедным сиротам, несмотря на свои заблужде¬ния, может иногда попасть в число праведников Господних.
Господин Жером улыбался, посматривал на свою трубку, как будто хотел сказать: «Дым или туман — все равно».
— Я буду рад, — говорил он с ласковым движением головы, — я буду рад, когда этот малый станет хорошо учиться и порядочно вести себя; я охотно стану платить за него деньги и стараться, чтобы он ни в чем не терпел нужды — пускай он каждый день ходит на фабрику обедать с моими работниками; я буду узнавать об его успехах.
46
— ПРОЗА 1800 ГОДА —
— Ну, Вильгельм, благодари! — сказал старый Ганз, ударив своего сына по руке широким обшлагом своим, — поди, поцелуй у доброго господина ручку.
Бог знает, как это случилось! Только Вильгельм, замешавшись, подошел к чайному столу и поцеловал руку у Лизы. Щеки девушки вспыхнули; Ганз Визе закричал: «Экой болван!» А Господин Жером улыбнулся. «Не тронь его, старик, — сказал он, — малый совершенно прав; он по-настоящему всем обязан моей дочери».
После многих неловких поклонов, которые бы всякий танцмейстер опорочил, и многих нескладных выражений благодарности, которые добрый Жером все принял к сердцу, распрощался старый Визе с своим благодетелем. Вильгельм хотел сперва из учтивости пройти боком в дверь, но самолюбие шепнуло ему на ухо: «Оборотись, чтоб прекрасная маленькая девушка увидела твою красивую распудренную косу». Про-ворно оборотился он и важными шагами вышел из дверей.
ГЛАВА III
Вильгельм вырастал больше и больше, учился писать, читать, петь, арифметике и знал наизусть весь маленький Лютеров Катехизис. Лиза также вырастала и училась еще больше, нежели Вильгельм. Но они обыкновенно забывали все выученное, когда случались друг с дру¬гом вместе. Всякий день обедал Вильгельм с работниками господина Жерома; по воскресеньям нередко сажали его за стол с его благоде¬телем, потому что он был любезный, скромный мальчик. Никогда не забывал он пить за здоровье присутствующих и обыкновенно проли¬вал несколько капель красного вина на скатерть, ибо рука его дрожала, когда, смотря вокруг себя, взглядывал он на Лизу.
Ежегодно торжествовал он день рождения господина Жерома пре¬долгими ямбическими шестистопными стихами, которые, чисто пере¬писав на тетрадке из голландской бумаги, сшитой голубым шелком, подносил своему благодетелю. Лизино рождение было не меньше про¬славляемо, только не ямбами, а дактилями, и тетрадка сшивалась не голубым, а алым шелком! Отец при таких случаях обыкновенно дарил его гульденом5, а дочь ласковым взглядом; гульден клал он в карман, а ласковый взгляд оставался в сердце.
Человек не может дать себе отчета в сладостных ощущениях души своей, потому что они, благодаря Всевышнего, составляют некоторую
47
— ПРОЗА 1800 ГОДА —
часть существа его и рождены вместе с ним его потребностями; нена¬висть, клевета, зависть и все оные фурии, слишком часто терзающие грудь его, не иное что, как выродки общественного союза. Вильгельм никогда не думал, для чего выбирал алую шелковинку для Лизы и от чего при ней сердце его прыгало, как его дактили; а Лиза, со своей стороны, не знала, почему она в час обеда, когда надлежало прийти Вильгельму, сидела у ворот и для чего по воскресеньям, разливая суп, выбирала ему лучшие куски. Причиною сему было только то, что мы в течение первой половины своей жизни беспрестанно зреем для любви, так как в течение последней — для смерти; любовь и смерть во многом сходны между собою. Никто не может противиться их доле; обе стере¬гут и ловят нас, как разбойник путника средь ночи; обе переселяют нас в Елисейские поля6; умирающий и любящий сходны между собою в том, что посторонний замечает скорее, нежели они сами, то, что в них проис¬ходит. К счастию, сего не случилось с Вильгельмом и Лизой, ибо госпо¬дин Жером и представить не мог, чтобы дочь его в прекрасном юноше забыла носильщикова сына или чтобы Вильгельм осмелился думать о дочери фабриканта, но он забыл, что свобода и равенство — девиз и любви, и смерти.
Подбородок Вильгельмов начинал уже покрываться нежным пухом, и косынка на груди Лизы подымалась выше, как плутишка Амур сыскал случай развернуть семена, посеянные им в младенческих неопытных сердцах их.
Господин Жером, которого все почитали зажиточным человеком, имел между прочим сад у городских ворот, в котором часто, в летние вечера, наслаждался он собственным своим летним вечером; сюда часто, промучив целый день бедную свою память, ходил Вильгельм есть зем¬лянику с свежими сливками.
Однажды, в ясный осенний вечер, захотелось Лизе отведать яблока, которое краснелось на самой вершине дерева. Вильгельм тотчас собрался на него лезть; желание принести ей удовольствие соедини¬лось с маленьким честолюбием показать ей, как искусно и скоро умеет он лазить на самые высокие дерева; возбудить удивление любезной есть самое сладостное чувство.
Уже вскарабкался он на половину дерева и проворно лазил с сука на сук. «Ты упадешь, Вильгельм!» — закричал старик из ближней садовой беседки. «О! Нет, не бойтесь», — перехватил наш рыцарь смело и про¬тянул руку за милым яблоком. Но как рука была немного коротка, а он слишком перегнулся вперед, то потерял равновесие, обрушился, схва¬тился за сук, который, к несчастию, высох; сей переломился, и Виль-гельм упал на землю.
— ПРОЗА 1800 ГОДА —
Лиза вскрикнула! «Вот! Ведь я говорил!» — сказал старик и пота¬щился к нему. Сучья изодрали в кровь правую щеку смельчака. «Виль¬гельм, ты в крови!» — кричала дрожащая Лиза.
— Это ничего! — сказал Вильгельм, наморщив болезненно лицо свое и валяясь по траве.
Господин Жером. Так встань же.
Лиза. Ради Бога! Что ты? Встань поскорее!
Вильгельм. Я не могу.
Лиза. Для чего?
Вильгельм. Я переломил ногу!
Лиза при сих словах чуть не упала в обморок. Она так горько пла¬кала и кричала, что Вильгельм жалел только о том, что переломил не обе ноги. Его положили на носилки, бережно отнесли в город, в дом Жеромов, где со всею заботливостью ходили за ним целых шесть недель. Ежедневно дважды приходила к нему Лиза с позволения отца своего и ежедневно сто раз приходила она без его ведома; носила боль¬ному желе, варенья, супы и все сие приправляла ласковыми, чрезвы¬чайно целительными взорами.
— Каков ты, Вильгельм? — сказала она однажды, в начале седьмой недели.
— Ах! К несчастию, совсем здоров, — отвечал он жалобным голо¬сом, — счастливые дни моей жизни миновались!
— Ты бредишь, Вильгельм, что за счастливые дни — беспрестанно лежать в постели и терпеть страшную боль!
— Ах! Как легко забывал я все, когда входила ко мне Лиза!
С сими словами закрыл он горящее лицо свое в подушках, а Лиза, раскрасневшись, подошла за каким-то делом к окну и неосторожно сро¬нила с него три пузырька с лекарством. Сим на первый раз и кончи¬лось. Скоро лекарь объявил своего больного совершенно здоровым, и он с тяжким вздохом оставил дом, где в наслаждениях сердца забывал и свою ногу, и свои страдания. Зима наступила. Вильгельм и Лиза виде¬лись реже, но при каждом свидании приходили они в некоторое неиз¬вестное для них замешательство.
Учители самым лестным образом отзывались о Вильгельме. «Он при¬лежен и имеет изрядные способности, — говорили они, — только жаль, что часто задумывается, сидит по целому часу на одном месте и, разинув рот, смотрит перед собою; ему говоришь, он не слышит; толкнешь его, он вздрагивает; спросишь, о чем он думал, отвечает: «Так, ни о чем»».
«Я без вас знаю, о чем думаю; но вам этого не узнать никогда, — говорил Вильгельм сам с собою, — какая вам до меня нужда?» Лизе
49
— ПРОЗА 1800 ГОДА —
также казалось, что и она об этом знала, но подобно Вильгельму, она никому этого сказать не хотела.
ГЛАВА IV
Уже весна прогнала зиму и пробудила натуру к жизни и любви, как господин Жером снова начал посещать сад свой. Там часто сидела Лиза под несчастною яблонею и удивлялась, что грудь ее, которая стала гораздо полнее прежнего, сжималась более, нежели когда-нибудь; ей казалось, что и в шнуровке не было ей так тесно, как теперь; но с шну¬ровкою прошли и радости младенческих лет ее. Прошедшею весною любила она яблоню только для одних плодов ее; теперь и самый ее цвет был для нее привлекателен. Тогда ей весело было гонять по гор¬нице чижа с обстриженными крылышками; теперь она охотнее слу¬шала голос его на вершине березы. Младенец любит разрушать; юноша наслаждается; муж охотно бы возобновил все, но бывает настигнут старцем и засыпает на руках.
Лиза не оставила
