Единство, первый закон изящного, сохранено в точности. Все трогательно, уныло, величественно, спокойно. Я не стану описывать Эрменонвиля. Природа не производила другой пустыни, столь привлекательной и плодоносной. Здесь всякий ветерок, потрясающий листья или струящий воду, погружает сердце в мелан¬холию и сладкое забвение.
Следы Жан-Жака12 не исчезли в Эрменонвиле. Еще цела та хижина, которую посещал он ежедневно. Я насладился прелестным видом, кото¬рым некогда Руссо наслаждался в этом месте. При конце жизни своей не хотел он иметь сообщения ни с кем, кроме поселян; останавливал тех, которых лица ему нравились; говорил с ними по нескольку часов и платил им деньги за потерянное время в разговоре.
Жаль, что, по смерти Жан-Жака, Эрменонвиль достался в худые руки. Обыкновенные люди не умеют обходиться с изящным и не знают ни в чем меры. Они заговариваются, желая все выговорить. Эрменонвиль испещрен глупыми надписями. Где природа великолепна и прекрасна, там не нужны украшения искусства: они оскорбляют ее девственные прелести. Господин Жирарден и его предшественники загромоздили
23*
357
— ПРОЗА 1803 ГОДА —
Эрменонвиль храмами, алтарями, фигурами. Все глупее стихи, везде написанные. Конечно, владельцы боялись забыть, что сад принадле¬жал точно им. Здесь не гуляешь, а тебя водят на веревке и на всяком шагу говорят: «тут ты должен спать, там плакать, а там смеяться» и пр. Признаюсь, такое тиранство уменьшило приятность моей прогулки. Но больше всего рассердил меня один алтарь, поставленный на таком месте, которое природою создано для мирных размышлений и пиити¬ческих восторгов. Нельзя быть в нем без сладкой сердечной меланхо¬лии — но у вас перед глазами гипсовый алтарь, с надписью: «Задумчи¬вости», «а la reverie» — и все очарование исчезает!
Одна только надпись мне понравилась, на стене, откуда видны пре¬красные ландшафты:
Нарру the тап whose wish and саге afew paternal acres bound, and who breathe his native air on his native groundVi.
Счастлив человек беззаботный, ограниченный в своих желаниях; он дышит воздухом своей родины и никогда не оставляет родительской хижины.
Один простой памятник обратил на себя все мое внимание. Это гроб неизвестного молодого человека, который за 12 лет перед сим явился в Эрменонвиле и жил в нем несколько недель в совершенном уединении, наслаждаясь красотами природы. В одно утро нашли его мертвого: он прострелил себе голову. В кармане у него было письмо к г. Жирарденю, из которого узнали, что горестная любовь заставила его возненавидеть жизнь. Несчастного погребли на том самом месте, на котором он умерт¬вил себя; два камня лежат на его могиле. Прошедшим летом видели здесь неизвестную девицу. Она приходила на гроб юноши, плакала, целовала камни и написала на одном из них стихи, которые остались в моей памяти. Вот они:
Оставленная всем, забытая судьбою,
К тебе, священный прах, иду я слезы лить! —
Когда откроется могила предо мною?
Ах! Долго ль жизнь сию влачить?
Мелькнули годы и сокрылись,
А горе верное со мной!
Тоскою чувства изнурились; С угасшей, мертвою душой, Как блага, смерти ожидаю! — Когда? — когда? — увы, не знаю!
ИЗ ЧЕРНОВЫХ И НЕЗАВЕРШЕННЫХ РУКОПИСЕЙ
Чувства отца на гробе сына
Натура, плачь со мною, нет сына моего! Увяла юная роза, увяла, не успевши развернуться — его нет! Один прах (его) остался, душа отлетела на небеса, в оби¬тель света, к которой тленность не дерзает приближиться, хладное тело его лежит предо мною — тщетно ищу улыбки на сих бледных устах — они отвердели; тщетно ищу огня, блиставшего в сих глазах, они закрылись, закрылись навеки!! Гора сырой земли покроет его тело, в котором обитала ангельская душа, горсть сырой земли скроет все мои надежды, — все радости, которых я ожидал от тебя, сын мой. Не родительский поцелуй будет гореть на устах твоих; алчный червь источит бездуш¬ные твои остатки, и я, один, один, оставленный в природе, тщетно буду искать радо¬сти, она с тобой исчезла — тогда только почувствую ее, когда, преступив предел гроба, узрю тебя в полях эфирных, там, где творец природы, одеянный лучами любви, восседает на престоле милости — там увижу тебя, сын мой, и только тогда радость оживит меня.
Но здесь? — здесь лютая тоска грызет мое сердце, слезы мои льются, и никто их не разделяет со мною; они орошают хладную землю — погасло в груди моей чувство жизни. Ах! Жизнь мне несносна! Натура, внимай гласу моему и участвуй в горести Отца. Подобно розе, расцветал сын мой — в глазах его блистала нежность, на щеках горел румянец скромности, и уста его улыбались добродетелью — я видел в нем все, им ощущал жизнь свою, им чувствовал радость, им питал дух свой.
Часто, под светлым небом, сидя на холме, пробегал с ним взором в простран¬ную картину природы, наставлял его добродетели, учил познавать Бога — его душа пылала тогда восторгом, и он — в юном сердце своем — клялся быть добродетельным.
А когда с сыновнею нежностию прижимался он к груди моей, когда слезы радости катились из глаз его и упадали на горячее родительское мое сердце, тогда — тогда чувствовал я рай в душе своей — казалось, небеса улыбались, и вся природа торже-ствовала радость отца.
Сердце мое было полно, на нем было сердце моего сына — ах! И горесть тогдаш-няя была бы мне блаженством в сии минуты — ее разделял сын. Светлее для меня горело тогда утреннее солнце на востоке, прозрачнее казалась кристальная вода, и душистее были цветы — ах! Я знал тогда, что каждый выход сего солнца разделял со мною сын мой — и оно было для меня предвестником радости — но теперь!.. Увы!..
Скоро пробежало время счастия, оно погасло, подобно вечерней заре, и с ним потухла жизнь в моем сердце. Скорыми шагами* бежала смерть к моему сыну, не остановилась она при виде прелестей юноши; не содрогнулась рука ее, пагубная коса восшумела в воздухе — и где сын мой? Хладное тело его лежит предо мною, тщетно хочу я жизнь свою излить в его сердце, он бездыханен, и стон родителя не возбуж¬дает его — все исчезло для меня! Нет в мире сердца, которое бы трепетало моею горестью, нет слез, которые бы лились для меня, и я еще жив, и я еще не пал мертв на тело моего сына — скоро остатки твои покроются камнем, единственный друг мой; он ощутит мои слезы, сей камень! Мрак ночи и свет дня услышат стоны мои над
* Он был болен.
359
— ИЗ ЧЕРНОВЫХ И НЕЗАВЕРШЕННЫХ РУКОПИСЕЙ —
твоей могилой; — пускай сердце мое сохнет от горести; торжественная минута насту¬пит, и глухой звук колокола возвестит природе: «Отец идет в объятия сына»*.
Примеры слога, выбранные из лучших французских прозаических писателей и переведенные на русский язык Василием Жуковским
О слоге
Во всякое время были люди, сильные даром красноречия, но только в одних про-свещенных веках находим великих писателей и великих ораторов. Сильное напря-жение гения и образование рассудка соединено с истинным красноречием, которое весьма далеко от сей натуральной легкости изъясняться, таланта, качества людей, ода-ренных сильными страстями, гибкими органами и быстротою воображения. Аюди сии чувствуют с живостью, трогаются сильно и выразительно обнаруживают свои чув¬ства, и совершенно механическим впечатлением переселяют в других свой энтузи¬азм и пламень. Тело говорит телу; все движения, все знаки соединенно действуют и поражают. Скажите, что надобно для обольщения толпы народной, для убеждения и большей части других людей! Сильный и мужественный голос, выразительные телод-вижения, слова быстрые и звучащие. Но малое число мыслящих, имеющих вкус неж-ный, чувство разборчивое, презирающих ничтожные украшения наружности, зву¬ков и телодвижений, требует мыслей, рассуждений, доказательств, предложенных в порядке, в натуральной постепенности. Недовольно того, что пленять ухо и занимать взоры: надобно действовать на душу, трогать сердце, говоря рассудку.
Слог есть не иное что как порядок и движение наших мыслей. Он силен, быстр и важен, когда идеи стеснены и сжаты; растянут, слаб и жидок, когда их течение мед-ленно и связь состоит в одних словах, приятных для слуха, но малозначащих.
Прежде начертания сего порядка наших мыслей мы должны иметь перед гла¬зами другой, общий, постояннейший, в который входят одни первоначальные виды, одни главные идеи: назначив их место на сем первом плане, мы ограничим пред¬мет свой и узнаем обширность его; беспрестанно имея перед глазами сие начальное начертание, мы определим истинные промежутки между главными идеями и вместе найдем идеи относительные и средние, которыми их наполним. Силою гения пред¬ставим себе в цепи, в настоящем их расположении сии общие и частные идеи. Тон¬кою разборчивостью отделим идеи бесплодные от обильных и проницательностью, которую получаем от привычки писать, откроем все главные следствия сих различ¬ных действий рассудка. Трудно окинуть одним взглядом или проникнуть в целости единым и первым усилием гения предмет обширный и имеющий множество отно-шений. Трудно даже по многим размышлениям узнать его в совершенной точности. Итак, устремляйте на него все ваше внимание: вот единственное средство усилить, распространить и возвысить ваши мысли. Чем больше будете образовывать и объяс-нять их размышлением, тем свободнее изобразите их словами.
Сей план не есть еще самый слог, а только его основание: он им управляет, опре-деляет его движение и подчиняет его законам. Без него лучший писатель теряется;
* Подчеркнуто В. а. Жуковским. — И. Л.
— ИЗ ЧЕРНОВЫХ И НЕЗАВЕРШЕННЫХ РУКОПИСЕЙ —
покорствует перу своему, которое бросает на бумаге черты неправильные и фигуры одна другой противные. Блестящие краски и красоты частные не могут заменить бес¬порядка или несообразности в целом, которое одно составляет достоинство сочине¬ния. Тогда, удивляясь уму автора, мы скажем, что он не имеет гения. Вот отчего все те, которые пишут, как говорят, пишут дурно, которые предаются первому пламени воображения, не выдерживают своего тона; которые боятся потерять свои мысли, рассеянные и отдельные, и сочиняют отрывками в разное время, соединяют их при¬нужденно и не могут обойтись без натяжки; одним оловом, вот отчего видим так много книг, составленных из клочков, и так мало связных, напитанных одним духом.
(ПОВЕСТВОВАНИЯ) Дружба, или Дамон и Пифиас
На одном из островов Эгейского моря, в тени древних тополей находится алтарь, посвященный дружбе. День и ночь сжигали на нем фимиам, чистый и приятный богине. Но скоро узрела она перед собою толпу обожателей недостойных, друзей корыстолюбивых и скрытных. Она сказала наперснику Креза1: «Не приемлю твоих приношений: ты жертвуешь не мне, а фортуне». Жителю Афин, который называл себя другом Солона2 и об нем молился: «Ты хочешь прославиться дружбою мудрого чело-века и загладить свои преступления». Двум женщинам из
