пожертвования добродетели, сии вели¬кие дарования были достойны; по крайней мере, он принес отраду и оживил угас¬шее мужество.
Говорят, что Гиппократ велел для очищения воздуха зажигать огни по улицам; другие уверяют, что первый, употребивший сие средство с успехом, был Акрон29, лекарь агригентский.
Сначала видели множество примеров детской любви, дружбы великодушной и героической, но они были всегда напрасны и впоследствии сделались редкими.
375
— ИЗ ЧЕРНОВЫХ И НЕЗАВЕРШЕННЫХ РУКОПИСЕЙ —
Тогда разорвались святейшие связи; глазам, готовым закрыться и угаснуть, пред-ставлялись отовсюду пустота и уединение; слезы перестали орошать мертвых.
Сие ожесточение произвело необузданный разврат. Потеря такого множества добродетельных людей, брошенных в один гроб с злодеями, падение стольких домов блестящих и знатных, которых остатки достались в добычу гражданам слабым, неиз-вестным и недостойным, поразили сильно воображение людей, обуздываемых одним страхом. Уверясь, что более не приемлют участия в добродетельности и что наказа¬ние законов не так быстро, как смерть, им угрожавшая, они решились воспользо¬ваться жизнью, которой непостоянство и превратность была так очевидна, и насла¬диться быстротою кратких немногих минут, судьбою им оставленных.
По истечении двух лет язва несколько успокоилась. Но скоро явилась она в новой силе, свирепствовала целый год, и те же сцены ужаса и горести возобнови¬лись. Во все ее продолжение погибло множество граждан, между прочим, пять тысяч мужей, способных носить оружие, и с ними человек, которого потеря ничем не могла замениться. Перикл30, умерший в третий год войны от следствия сей болезни.
Бартелеми. (Анахарсис)
Кто из вас, о граждане Рима, не желал сему великому человеку бессмертия или не просил от богов продолжительной старости? Увы! Сии благотворные души так редки, и земля наслаждается ими так мало! Бедствия гонят, утесняют нас и лишь только является могущий дух для утешения страждущих, лишь только мир, увяд¬ший в несчастиях, подъемлется и начинает предчувствовать свое блаженство, под¬пора его падает. Хранитель его скрывается и вместе с одним человеком исчезает сча¬стие целого столетия. Марк Аврелий еще два года пробыл посреди нас. Вечные врата Рима в третий раз увлекли его в Германию31. Слабый здоровьем, он возвратился на брега Дуная. Там лишились мы его, трудами обремененного. Я видел его в послед¬ние минуты. Он был все тот же мудрец, великий человек, не смущаемый болезнью, покорный природе, которой законы познал размышлением. Аполлоний32 так некогда говорил: «Все изменяется, вчера вселенная была не та, которую видим нынче; наутро будет она другая. Посреди всех сих бесчисленных движений могу ли один остаться неподвижным? Я должен уступить стремлению. Все уверяют, что некогда бытие мое прекратится. Земля сия, на которой теперь существую, была жилищем миллионов, которые исчезли. Все сии летописи империи, все сии развалины градов, сии урны, статуи не говорят ли о том, чего уже нет!.. Сие солнце сияет над гробами». Так сей великий монарх-философ заране усиливал и приготовлял к размыслительной минуте свою душу: он не изумился, когда она наступила.
Внимая словам его, я возвышался душою. О римляне, великий человек, умираю-щий, имеет в себе нечто небесное, священное; отделяясь от земли, он, кажется, при-емлет черты оного сего божества, с которым скоро соединится. Я с трепетом почте¬ния прикасался к сим рукам, уже ослабевшим, и ложе, на котором он ожидал смерти, казалось мне святилищем. Между тем воинство было в унынии, ратник стенал под шатром своим; сама природа казалась облеченною в покров печали, и небо чернело, затмевалось тучами; бури колебали верхи лесов, окружавших лагерь, и мрачность сих предметов как будто согласовалась с нашею печалью. Он хотел несколько вре¬
376
— ИЗ ЧЕРНОВЫХ И НЕЗАВЕРШЕННЫХ РУКОПИСЕЙ —
мени посвятить уединению, хотел перед лицом Всевышнего существа устремить взоры на протекшую жизнь свою и насладиться в последний раз своими мыслями. Наконец он повелел призвать нас. Все друзья сего великого человека, все вожди воинства оступили его ложе. Лицо его было бледно, взоры тусклы, уста уже мертвы. Но мы заметили нежное беспокойство, на челе его изображенное. Для тебя, о, госу-дарь, [Комод**] оживился он на минуту! Умирающая рука его представила тебя сим старцам, при нем служившим; он поручил им твою молодость! «Будьте ему вместо отца, — сказал он. — Ах! Будьте ему вместо отца». Тогда он дал тебе свои последние наставления, такие наставления, какие один умирающий Марк Аврелий может дать своему сыну, и скоро потом Рим и вселенная потеряли его.
Томас. (Похвальное слово Марку Аврелию)
Смерть Тюреня34
Тюрень умирает — все смущается, фортуна колеблется, победа медлит, мир спе¬шит удалиться, союзники в нерешимости, мужественные воины, убитые печалью, оживленные одним мщением; лагерь неподвижен; раненые забыли о ранах и помнят об одной потере своей; умирающие отцы посылают сыновей плакать над мертвым своим полководцем; воинство горестное и мрачное воздает ему последний долг, и слава, разносящаяся здесь необычайными слухами, поражает всю Европу чудесным описанием жизни сего человека и горьким, но бесплодным сожалением о его смерти.
Все плачет, все уныло в градах и селах, повсюду раздаются хвалебные оды. Один, видя расцветающие поля свои, воздыхает горестно и еще раз благословляет память их защитника; другой, в тишине мира наслаждающийся наследием отцов своих, молит Бога: «Да наградит спокойствием вечности сей усмиритель народов сего сохра-нившего сельские кровы от разорения». Здесь приносят святую жертву И. Христу, во спасение души великого мужа, и кровь, и жизнь отдавшего за отечество.
Там, вместо победного торжества готовят для него почести погребения; все устремляют взоры на сию жизнь, столь славную и прелестную и, увы, столь внезапно пресеченную; все хотят усладить свою печаль хвалением, и все, прерываемые сле¬зами и вздохами, чудятся протекшему, сожалеют о настоящем и трепещут будущего. Так целая земля оплакивает своего хранителя, и потеря единого человека есть бед¬ствие всеобщее.
Флешье. (Надгробное слово Тюреню)
Первый человек в первые минуты бытия своего
И теперь еще помнят сию минуту радости и смятения, сию минуту, в которую ощутил я, в первый раз, чудесное бытие свое, не знавши, кто я, где и откуда?
Открываю глаза: новое, сильнейшее чувство! Сияние дня, свод неба, прелестная зелень, светлая вода, все меня занимает, веселит и наполняет душу мою необъясни¬мым чувством удовольствия: думаю, что все сии предметы во мне, что все они состав¬ляют часть бытия моего. Устремляю глаза на солнце, поражаюсь сиянием, закрываю их, снова чувствую легкую боль в сию минуту мрака. Воображаю, что бытие мое пре-кратилось.
377
— ИЗ ЧЕРНОВЫХ И НЕЗАВЕРШЕННЫХ РУКОПИСЕЙ —
Пораженный, печальный, размышляю о сей чудесной перемене и в душе слышу звуки. Пение птиц, смешанное с тихим журчанием ветерка, производило гармонию, которой приятность очаровывает мою душу: слушаю долго и уверяюсь, что сия гар-мония есть Я.
Занявшись совершенно сим бытием нового рода, забываю о свете, другой части существа моего, прежде мне известной. В другой раз открываю глаза! Какая радость, сии блестящие предметы сделались опять моими; удовольствие мое сильнее преж¬него. Прелестное действие звуков на несколько времени прекращается!
Смотрю на множество различных предметов и скоро замечаю, что могу терять их и снова находить, могу разрушать и возобновлять свободно сию прекрасную часть самого меня, которая по разнообразному действию света и красок казалась мне необъятно пространною, но заключенною только в некоторых теснейших пределах бытия моего.
Уже не смущаясь, начинаю наслаждаться зрением и слухом. Веет свежий благо-творный ветерок, и новое внутреннее чувство меня оживотворяет: ощущаю некото¬рую любовь к самому себе.
Движимый силами разнообразных ощущений, волнуемый удовольствиями сего бытия, столь прелестного и великого, вдруг встаю, и мне кажется, что неизвестная сила меня увлекает, ступаю шаг, и новость от положения делает меня неподвижным, останавливаюсь в несказанном изумлении; мне казалось, что бытие мое убегало: с моим движением менялись предметы, воображаю, что все пришло в беспорядок.
Кладу руку на голову; ощупываю лоб, глаза, все тело и нахожу, что рука есть глав-ный орган существа моего. Ее впечатления так явственны, так полны, мое удоволь-ствие так совершенно в сравнении с тем приятным чувством, которое возбуждалось во мне светом, звуками, что я прилепляюсь всеми силами к сей твердейшей части бытия моего, и мысли мои делаются тверже, существеннее. Каждая часть моего тела отвечает моим чувством на чувство, и каждое прикосновение производит в душе моей двойную идею.
Скоро замечаю, что сия способность ощущать разлита по всему моему составу, и наконец узнаю пределы бытия моего, казавшегося прежде обширным и необъятным.
Смотрю на свое тело, нахожу его столь великим, что все предметы, доселе пред-стававшие глазам моим, кажутся в сравнении с ним одними блестящими точками.
Долго рассматриваю себя со вниманием, с удовольствием, следую глазами за рукою, замечаю ее движения. Все сие производит во мне самые странные понятия; движение руки мне кажется бытием преходящим, исчезающим, попеременным явле-нием одиноких предметов; подношу ее к глазам, нахожу, что она обширнее всего моего тела; множество предметов, прежде видимых, за нею скрывается.
Начинаю подозревать, что сие чувство, зрением производимое, обманчиво.
Знаю по опыту, рука есть малейшая частица моего тела, не понимаю, каким чудом могла она так чрезмерно расшириться, наконец, решаюсь не верить никакому образу бытия и чувства, кроме осязания, которое еще не было обмануто.
Сия предосторожность была не бесполезна. Иду вперед, подняв голову к небу, нахожу на пальму, пугаюсь и кладу руку на сей предмет, который кажется мне чуж-дым, потому что не отвечает чувством на чувство. Отвращаюсь с некоторым ужасом и в первый раз узнаю, что есть вещи, вне меня существующие.
Пораженный сим новым, из всех важнейшим для меня открытием, долго не могу успокоиться, наконец, по некотором размышлении, полагаю, надобно судить
— ИЗ ЧЕРНОВЫХ И НЕЗАВЕРШЕННЫХ РУКОПИСЕЙ —
о других предметах так, как я судил о моем теле, и уверяться в существовании их осязанием.
Хочу ко всему прикоснуться, хочу осязать солнце, обнять горизонт и нахожу одну пустоту воздуха.
При каждом новом опыте изумляюсь: все предметы кажутся равно ко мне близ-кими, наконец, повторяя опыты, научаю глаза управлять рукою. Но понятия, ося-занием сообщаемые, не сходствуют с идеями зрения, и в мыслях моих происходит несогласие, мои суждения несовершенны, все бытие мое представляется мне беспо-рядочным.
Занимаюсь собою, тем, что я был, что буду. Беспрестанные противоречия погру-жают меня в уныние, все кажется мне сомнительным, нерешимость сия беспокоит, волнует мою душу, чувствую слабость, колена мои подгибаются, погружаюсь в при-ятное забвение, сия минута спокойствия дает новые силы моим чувствам.
Сижу под тенью прекрасного дерева; плоды, красного цвета, висят кистями над моею головою; простираю руку, прикасаюсь к одному из них, он падает, как фига во время ее зрелости. Беру плод, радуюсь своей добыче, веселюсь способности заклю¬чать в руке
