пришедшего в Европу и хотящего заключить о нравах по состоянию наук и совершенству изящных искусств между нами, по строгой благопристойности наших зрелищ, по нашей приятности в общении, любезности в разговоре, по сим бесконеч-ным изъявлениям благосклонности и дружбы, наконец, по сему стечению людей вся-кого возраста и состояния, живущих, по-видимому, для того, чтобы с утра до вечера одолжать и услуживать — сей чужестранец, говорю, получил бы о наших нравах идею совершенно противную настоящей.
Нет действия, нет и причины. Здесь действие очевидно — испорченность их нео-спорима. Наши нравы развратились по мере возвышения наук и художеств? Не ска¬жут ли, что несчастие принадлежит в особенности нашему веку. Нет, милостивые государи, бедствия, причиненные безрассудным любопытством сынов адамовых, современны миру. Не столь покорен вседневный прилив и отлив океана течению светила, сияющего во время ночи, как участь наших нравов — успехам наук и худо-жеств. Они являлись, и добродетель исчезала — феномен, замеченный во всех стра¬нах, во всякое время.
Взгляните на Египет — сию колыбель наук и просвещенья, климат плодотвор¬ный под раскаленным небом — отечество Сезостриса60, который хотел обладать все-ленной.
Что же? Являются философия и художества и вскоре за ними победы греков, рим-лян, арабов и наконец турков.
Взгляните на Грецию, некогда населенную героями, двукратно победившими Азию: перед стенами Иллиона61 и на отечественных полях своих. Словесность еще не поселила разврата в сердцах ее обитателей. Но изящные искусства, испорченность нравов и македонское иго быстро последовали друг за другом. И Греция, всегда ученая, всегда сладострастная, всегда низкая, переходя из рабства в рабство, нако¬нец, исчезла в своих развалинах. Все Демосфеново красноречие62 не могло возвра¬тить жизни сему телу, расслабленному роскошью и искусствами. Во время Энниев63 и Теренциев начинает упадать сей Рим, основанный пастухом и прославленный зем-ледельцами. Но после Овидиев и Катуллов, Марциалов и сей толпы развращенных писателей, которых одно имя ужасает целомудрие, величественных ранее, сие свя-тилище добродетели обращается в ужасный вертеп преступлений, и посрамленный, ничтожный, рассыпается под ногами варваров. Сия столица приемлет с покорно¬стью то иго, под которым стенало такое множество народов, и в самый день постыд¬ного порабощения один из граждан ее поименован судьею вкуса.
* Люблю, — говорит Монтень, — рассуждать и спорить, но только для себя и с не-многими. Выставлять напоказ свой ум и красноречие, забавлять ими знатных господ по¬читаю ремеслом, недостойным благородного человека. По несчастию, это есть ремесло всех наших остроумцев, кроме одного.
395
— ИЗ ЧЕРНОВЫХ И НЕЗАВЕРШЕННЫХ РУКОПИСЕЙ —
Что скажу о сей метрополии Востока, о сей Византии, которая по своему поло-жению казалась средоточием и царицею мира, о сем убежище наук и художеств, изгнанных из Европы не столь варварством, сколько мудростью предусмотритель¬ною и осторожною. Все, что испорченность и разврат имеют постыднейшего: преда-тельство, отравы, убийства; ужасного: скопище преступлений всякого рода лютого и жестокого, — вот в двух словах содержание истории Константинополя, вот чистый источник просвещения, которым наш век прославляется.
Но для чего в далеких временах искать доказательств истины, которые у нас перед глазами. На краю Азии видим страну обширную, где уважаемая ученость воз¬водится на первые степени государства. Когда бы науки очищали нравы, одушев¬ляли мужество и научали жертвовать жизнью за отечество, тогда бы в обитателях Китая мы нашли мудрецов свободных и непобедимых. Но если нет порока, им незна¬комого, преступления, им чуждого, если все просвещение министров, вся мудрость законов, вся сила народа бесчисленного не могли сохранить империю от ига татар необразованных и грубых, то к чему послужила ей сия толпа ученых? Что извлекла она из сих почестей, которыми они освещены. Ничего, кроме рабства и развращения.
Левит Ефраимский*1 ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
Священный гнев добродетели, оживи мой голос. Трепещу, говоря о преступле¬ниях Вениаминовых65, о мщении сынов Израиля. Злодейства неслыханные! Бес¬примерное наказание! — О смертные, любите красоту, храните невинность и свя¬тость нравов и гостеприимства; будьте справедливы не жестокостью; милосердны без малодушия. Знайте, что лучше простить преступника, чем наказать невинного.
Какое зрелище представлю вам, друзья добродетели, враги бесчеловечных, вам, которые, ужасаясь одного вида злодеев, братия, оставляете их без наказания, какое зрелище? Тело женщины, разорванное на части; нежные члены ее истерзанные, окровавленные, трепещущие, перед глазами двенадцати колен Израильских; целый народ в ужасе, в трепете пред лицом небесного правосудия, с исступлением в один голос восклицавшие: «Нет, никогда Израиль не видал подобных ужасов!» Подвиг-нись, народ священный, произнеси приговор строгий! Да погибнут преступники. Один малодушный, один предатель правосудия удалится и не дерзнет воззреть на подобное злодейство. Друг человечества смотрит на него баз слабости, узнает его, чтобы осудить, возненавидеть его. Осмелимся войти в подробности, откроем истоки к вражде междуусобной, погубившей одно из колен священного народа, кровопро-литной и ужасной. Вениамин, сын болезни и горести, невинный убийца матери66, твои потомки осквернились преступлением неслыханным, приводящим в трепет; на них пала грозная рука мщения!
Во дни свободы, когда не имел царя народ израильский, было время смятений и безначалия, не знали покорности. Противились верховной власти, внимали соб-ственным страстям необузданным. Израиль, обитавший рассеянно по полям цвету-щим, не имел городов пространных и пышных, простой обычаями и нравами, не чувствовал нужды в законах. Но чистота невинности не всем была драгоценна; под кровом добродетели мирной и беспечной порок находил убежище.
396
— ИЗ ЧЕРНОВЫХ И НЕЗАВЕРШЕННЫХ РУКОПИСЕЙ —
В один из сих промежутков тишины и согласия, неизвестных и неславных потому, что никакие преступления властолюбивых, никакое злодейство не запечатлеет их, Левит Ефраимских гор67 увидел в Вифлееме девушку прелестную, во цвете лет, и полюбил ее сердцем. «Дочь Иуды, — сказал он ей, — ты не из одного колена со мной, ты не имеешь брата, ты подобна дочерям Сакнаидовым; я не могу быть супругом твоим по закону Божию. Но мое сердце принадлежит тебе; приди в дом мой; живи со мною; будем свободны в своем союзе и счастливы друг с другом». Левит был молод и прекрасен; молодая девушка улыбнулась; они соединились и пошли на горы.
Там, наслаждаясь мирным спокойствием, столь драгоценным для сердец простых и нежных, он вкушал в своем уединении все приятности любви взаимной. Там часто на златой цитре, для прославления Всевышнего настроенной, прославлял он кра¬соту юной супруги своей. Сколько раз гремящий отзыв повторял пение его на горе Гебале!68 Сколько раз водил он свои любезную в Сихамские долины69 под тень про-хладную; пленялся вместе с нею журчанием и свежестью ручейков; украшал грудь ее полевыми розами. Иногда из расселин утесов похищал для нее соты златого меда, которым она услаждала вкус свой; иногда на зеленых оливах скрывал обманчивые западни для птичек и приносил к ней робкую горлицу — она целовала ее, гладила нежной рукою; прижимала ко груди своей и восклицала от жалости, чувствуя, как птичка билась и трепетала.
«Дочь Вифлеема, — говорил он ей, — для чего проливаешь слезы по родным твоим и по отчизне? Разве дети Ефраима не имеют праздников? Разве девы цвету¬щего Сихема не прелестны и не веселы? Разве обитатели древнего Афарота70 бес¬сильны и непроворны? Будь свидетельницею и украшением блестящих игрищ! Оживи душу мою твоим веселием, о любезная! Могу ли радоваться жизнью, когда ты унываешь?»
Но Левит наскучил молодой девушке, может быть потому, что не оставил ничего желать ее сердцу. Она исчезает, возвращается к своему отцу, к своей нежной матери, к резвым сестрам; надеется опять наслаждаться удовольствиями невинного младен-чества, как будто бы сердце ее было все то же: и быстрые лета не улетали.
Но Левит, покинутый непостоянною, не мог изгладить ее образ из сердца. Все говорило ему о днях счастливых, проведенных вместе с нею и неприметно про¬текших, об играх, удовольствиях, ссорах и нежных примирениях. Восходящее ли солнце осыпало златыми лучами вершины холмов Гелбоезских71; вечерний ли вете¬рок прилетал с моря и прохлаждал раскаленные утесы, несчастный оставленный бродил уединенно по местам прелестным, для него унылым и опустевшим, и ночью один на брачном ложе обливал его слезами горести.
Наконец, колебавшись долго между печалью и досадою, подобно как ребенок, выгнанный из игры товарищами, сперва скрывает свое желание к ним возвратиться, притворяется довольным и веселым, потом со слезами просит, чтобы его опять при-няли, молодой Левит, побежденный любовью, собирается поспешно в путь, берет с собою служителя и двух ослов эфаонских72, навьюченных припасами и дарами для родителей молодой девушки; едет в Вифлеем, чтобы с ней примириться и склонить ее к возвращению на горы.
Молодая супруга, увидев его издали, затрепетала, полетела к нему навстречу, взяла его с ласкою за руку и повела в дом родительский. Отец восхищенный благо¬словляет приход своего сына, прижимает его к сердцу, старается угостить его друже¬любно; назначает место для служителя и ослов его. Но Левит молчал, имея сжатое
397
— ИЗ ЧЕРНОВЫХ И НЕЗАВЕРШЕННЫХ РУКОПИСЕЙ —
сердце. Наконец, растроганный приемом добродушного старца, он поднял глаза на молодую супругу свою и сказал ей: «Дочь Израиля, для чего убегаешь меня? Какое зло я тебе сделал!» — Молодая девушка заплакала, закрыв лицо руками. Потом он сказал отцу: «Возврати мне мою подругу, из любви к ней возврати ее! Как жить ей одной и оставленной? Мне отдала она цвет невинности! Один я могу называть ее именем супруги».
Отец посмотрев на дочь свою; дочь его была тронута возвращением Левита. Отец сказал Левиту: «Сын мой, проведи с нами три дня в удовольствиях безмятежных; на четвертый возьмешь дочь мою и пойдешь с миром». Левит провел три дня с отцом своей супруги, с ее матерью и сестрами, в приятном согласии, в откровенных разго-ворах. На четвертый, проснувшись с солнцем, хотел идти, но старец остановил его за руку и сказал: «Для чего так рано? Раздели с нами наш завтрак и потом пойдешь на заре». Они сели за стол, насытились, отец сказал Левиту: «Сын мой, останься в нынешний день с нами». Левит противился, хотел ехать; всякая минута, которую проводил он не в своем уединении, не один с любезною, казалась ему потерею для любви и счастия. Но доброму отцу было трудно расстаться с милой дочерью, он устремил на нее умоляющие взоры; молодая девушка сказала одно нежное слово сво-ему супругу, и он остался.
Наутро, изготовясь в путь, он еще раз был оставлен своим тестем, еще раз при-нужден сесть за стол, и время пролетало неприметно. «Сын мой, — сказал отец, удер-жав опять за руку молодого человека, совсем готового к отъезду, — солнце на закате, вечер близок, уже поздно, утешь мое родительское сердце, проведи сей вечер с нами!