руки, вос-клицает и не может произнести ни слова: бег и смятение почти лишили его памяти; вениамитянин замечает сие восхищение, сей быстрый взор, угадывает истину: взды-хает и, готовый удалиться, видит отца Аксы, который к нему приближается.
Это был самый тот старец, который подал совет вениамитянам. Он сам наиме¬новал Эльмасина супругом своей дочери; но прямодушие воспрепятствовало ему
— ИЗ ЧЕРНОВЫХ И НЕЗАВЕРШЕННЫХ РУКОПИСЕЙ —
открыть Аксе опасность, которой подвергал он дев Силомских. Он берет ее за руку и говорит ей: «Акса, ты знаешь мое сердце! Я люблю Эльмасина; Эльмасин был бы моею радостью, моим счастием при старости; но спасение твоего народа, но честь отца твоего должны победить любовь к Эльмасину. Исполни свою должность, милая дочь, сохрани меня от стыда перед лицом братий моих; я подал совет сынам Вениа-миновым». Акса, опустив голову, отвечала одним вздохом; но взоры ее, поднявшись, встретились с выразительным взглядом почтенного старца; взгляд сей был красно-речивее слов его: в минуту Акса решилась: не смея взглянуть на любезного, слабым дрожащим голосом произносит она имя Эльмасина и слабое последнее прости, потом полумертвая обращается к вениамитянину и падает в его объятия. Народ зашумел, поколебался. Но Эльмасин выходит перед собранием и дает знак рукою: все умол¬кает, он говорит: «О Акса, о любезная моего сердца, услышь торжественную клятву Эльмасина. Ты одна была мною любима, никто кроме тебя не будет обладать моим сердцем; отныне все мое блаженство заключается в прелестных воспоминаниях моей юности, украшенной любовью и непорочностью. Никогда железо не прикасалось к голове моей, никогда уста мои вином не орошались; я чист сердцем и телом: священ-ник Бога Живого, посвящаю себя его служению; примите назареянина Господня91».
В сию минуту все девы Силомские, оживленные внезапным вдохновением, под-вигнутые примером Аксы, стремятся ей уподобиться. Забывают своих любезных и летят в объятия вениамитян.
Израиль, пораженный сим трогательным зрелищем, восклицает громогласно: «Девы Эфраимские, вами оживится погибший род Вениамина, благословение Богу отцов наших; есть еще добродетельные в Израиле».
Письма к Саре
Jam, пес spes animi credula mutui
Ног.92
От сочинителя
Следующие четыре письма сочинены по вызову. Хотели знать, может ли быть смешным любовник, проживший полвека. Мне казалось, что человек, во всякое время жизни, подвержен искушению, что всякий седой обожатель, не опасаясь поте¬рять уважение честных людей, может написать четыре любовных письма, не больше. На что говорить о причинах, которые заставили меня так думать. Их угадают, читая сии письма, и будут судить об них по прочтении.
ПИСЬМО ПЕРВОЕ
Ты читаешь в моем сердце, милая Сара, тайны его тебе открыты. Я это вижу, чувствую. Ты беспрестанно за мною следуешь любопытными взорами. Хочешь видеть, как сильно действуют твои прелести. Жестокая, сии презрительные ласки, сей довольный вид, сие очаровательное обхождение со мною уверяют меня, что ты веселишься втайне моим страданиям. С улыбкою в насмешку ты торжествуешь над несчастным, отчаянным, для которого любовь есть поношение. Ошибаешься, милая Сара, я не смешон, а только несчастлив, достоин жалости, не презрения, потому что
26*
— ИЗ ЧЕРНОВЫХ И НЕЗАВЕРШЕННЫХ РУКОПИСЕЙ —
не льщу своему самолюбию, не говорю, что я молод, хорош, могу нравиться, любя страстно. Гибельное очарование, ослепившее мое сердце, украсившее тебя всеми прелестями в глазах моих, не совсем лишило меня рассудка: смотря на Сару с вос-торгом, я могу смотреть на себя с хладнокровием. Во всем кроме самого себя могу обмануться; всему кроме любви твоей могу поверить.
Обманчивые ласки твои прибавляют к моему унижению; люблю с ужасной досто-верностью, что ты не можешь любить меня.
Будь же довольна, Сара. Вот мое признание: люблю тебя до безумия, пылаю к тебе страстью самою сильною, неизлечимою; но если смеешь, покусись приковать меня к своей колеснице как воздыхателя с седыми волосами, как старого прелест¬ника, не потерявшего еще (1 слово нрзб.) быть приятным, мечтающего, в сумасброд¬стве своем, о правах на сердце молодой девушки. Нет, Сара, не обманывайся, ты не получишь такой победы, я не брошусь к ногам твоим, не буду смешить тебя любов¬ным вздором и мучить своими вздохами. Я могу плакать, не от любви, от бешенства. Смейся, если хочешь, над моею слабостью; но я клянусь, что никогда не будешь сме¬яться над моим легковерием.
Я не мог равнодушно говорить о своей страсти: презрение тягостно, унижение нестерпимо: но страсть моя, слепая и безумная, спокойна, жива и тиха, как ты, моя Сара. Лишившись надежды, я погиб для своего счастия и живу только твоею жиз¬нью. В твоих удовольствиях нахожу свои. Одни твои наслаждения имеют для меня прелесть; для одних желаний твоих открыто мое сердце. Я буду любить моего сопер-ника, если он понравится моей Саре, буду желать, чтобы он ей понравился, чтобы имел мое сердце, для ее счастия, для нежной и постоянной страсти. Вот желание, позволенное тому, кто любит, не будучи любезным! О, Сара, люби и будь любима. Видя, что спокойна и довольна, я умру без горести.
ПИСЬМО ВТОРОЕ
Я писал к тебе, Сара, пишу опять. Мой первый проступок влечет другой за собою, но я, не сомневайся в этом, могу остановиться. Твое обхождение со мною, ослеплен-ным, будет мерою чувств моих, когда исчезнет очарование. Напрасно хочешь пока-зывать, что не читала письма моего: притворство! Я знаю, что ты его читала. Непри-нужденный, спокойный вид твой меня не обманет; ты теперь такова точно, как пре-жде, как всегда; верный знак, что никогда не была искренна. Не примечая моего без-умства, ты надеешься его увеличить; не довольствуешься моими письмами, хочешь видеть меня у ног своих; хочешь сделать меня совершенно смешным, глупым, забав-ляться надо мною, может быть, забавляешь и других; почитаешь неполною свою победу, если я не лишен чести, не совершенно унижен.
Ясно видно, коварная очаровательница, из притворной скромности, кото¬рою надеешься обмануть меня; из этой притворной непринужденности, кото¬рою, по-видимому, хочешь загладить воспоминание моего проступка, показывая, что ничего об нем не знаешь; повторяю, ты читала мое письмо. Я в этом уверен, я это видел: ты держала в руках ту книгу, в которую оно положено было, и бросила ее с торопливостью, когда я вошел в горницу, покраснела, замешалась. Смущение жестокое, очаровательное, и может быть, такое притворное! Ни один пронзитель¬ный взгляд твой не действовал на меня так сильно и непобедимо, как оно подей¬ствовало! Что сделалось со мною при этом виде, который и теперь еще волнует всю
<о6 — ИЗ ЧЕРНОВЫХ И НЕЗАВЕРШЕННЫХ РУКОПИСЕЙ — мою душу. Сто раз в минуту я был готов упасть к ногам надменной! Какое жесто-кое, опасное сражение с самим собой; но я победил; победил и трепетал от радо¬сти, что не унизился. Одной этой минутою отмщаю за все твои оскорбления. Сара, не гордись: я могу торжествовать над тобою; страсть моя не совсем еще непобедима. Несчастный, бедный человек! Мечты моего самолюбия приписывать твоей гордости. Ах, если бы я имел счастливое право думать, что ты мною занимаешься. Да, Сара, занимаешься, хотя бы для того, чтобы только мучить обветшалого любовника, не слишком много для него чести. Нет, ты не имеешь другого искусства, кроме равноду-шия; невнимание — вот все твое кокетство! Ты терзаешь меня, забывая, что я есть на свете. Я так несчастлив, что самым своим дурачеством не могу занять тебя на минуту. Твое презрение не хочет удостоить меня даже насмешки. Ты прочла мое письмо и забыла о нем; ты не сказала ни слова об моем страдании, потому что перестала об нем думать. Как, неужели я совсем ничто для Сары! Неужели мое бешенство, мои муче¬ния ее не трогают и даже ею не замечены? Ах! Где же это милое добродушие, блестя¬щее в глазах ее? Где же это нежное чувство, которым они оживляются?.. Жестокая... К чему же ты чувствительна? Лицо твое обещает душу. Оно лжет! Ты имеешь одно только зверство... Ах! Сара! Я ожидал от твоего сердца, по крайней мере, утешения. ПИСЬМО ТРЕТЬЕ Наконец ты довольна, Сара! Я пристыжен! Я совершенно унижен! Моя досада, мои жестокие сражения с самим собою, мое постоянство и твердость были напрасны: вот к чему они привели меня! Я был бы не столь низок, если бы меньше противился! Как! И я мог сравниться с ветреным мальчиком: мог целые два часа стоять на коленях перед ребенком; обливать слезами ее руки; мог ей позволить утешать меня, жалеть обо мне, отирать мои слезы, помраченные летами! Я мог принимать ее советы, одобре¬ния! К чему же послужила мне долговременная опытность: какую пользу извлек я из горестных моих размышлений. Как часто в двадцать лет краснел я от того, что делаю в пятьдесят! Ах! Я жил только для посрамления! По крайней мере, хотя бы прямое рас-каяние могло возвысить мои чувства: но нет, я люблю свое исступление, люблю свою низость. Воображая себя на коленях перед тобою, видя свои седины, я бешусь и муча-юсь; но сердце мое забывается, исчезает в неизъяснимом восторге, воспалившем его в ту минуту. Ах! В эту единственную минуту я не мог себя видеть, не мог ничего видеть, кроме тебя, несравненная! Твои прелести, твои слова, твои чувства живили, состав¬ляли все бытие мое, твоя молодость, ум, добродетель были тогда моими! Ты показы¬вала ко мне почтение — мог ли я презирать себя! Ты называла меня своим другом — мог ли я себя ненавидеть! Увы, эта отеческая нежность, которой ты от меня требовала, милым трогательным голосом, это имя дочери, которым хотела называться, возвра¬тили мне память. Твои разговоры, твои очаровательные ласки и восхищали меня, и мучили, слезы стремились ручьями из глаз моих. Я чувствовал, что бедность моя была моим счастием: с большими правами на любовь Сары я бы не получил ее милостей. Но я мог тронуть твое сердце. Сожаление затворяет его для любви, знаю, но твое сожаление имеет для меня прелесть неизъяснимую. Как! Я видел слезы на томных глазах твоих, слезы, мне посвященные! Чувствовал пламень одной, упавшей на мою щеку? О, эта слеза! Какое пожирающее воспаление она причинила! И я не счастли-вейший человек на свете! Ах! Я счастлив, выше меры, выше ожидания, самого сме-лого, самого дерзкого. — ИЗ ЧЕРНОВЫХ И НЕЗАВЕРШЕННЫХ РУКОПИСЕЙ — Так пускай беспрестанно возобновляются сии минуты неизъяснимого наслаж-дения! Пускай наполняется ими или бессмертным их воспоминанием весь остаток моей жизни! Что имеет она в себе достойного сравнения с тем чувством, которое оду-шевляло меня у ног твоих! Я был унижен, безумен, смешон, но я был счастлив, я наслаждался