лень и праздность поставляю верховным благом, безбожен до крайности, обременен болезнями, которые почти не дают мне работать из хлеба. Скажите, могу ли предаться мучительным беспокойствам преступлений, заботам и хитростям злодеев? Что ты ни говори, но тот, кто хочет вредить людям, от них не бегает: он может в уединении приготовлять свои удары, все поражает в обще-стве. Коварный человек хладнокровен и гибок; предатель всегда осторожен, всегда владеет собою: находишь ли во мне что-нибудь подобное? Чрезмерная вспыльчи¬вость, скорость в самом хладнокровии; вот мои недостатки. Злодей не может иметь их; он только пользуется ими для погубления того, кто их имеет.
Подумай о самом себе. Остерегись своего добродушия. Ты еще не знаешь, до какой степени пример и заблуждение могут развратить его. Хитрые льстецы никогда в глаза не хвалят, под видом коварной откровенности они уловляют простосердеч¬ного! Разве ты никогда не боялся их хитрости! Какая участь! Лучший из людей обма¬нут своим прямодушием, несчастное орудие в руках предателей! Знаю, что мысль сия противна самолюбию, но как бы то ни было, она достойна внимания рассудка.
Вот все.
Дидрот, войди в мое рассуждение, взвесь его и обдумай это письмо хорошенько, прежде нежели решишься отвечать на это письмо. Если оно тебя не тронет, все кон-чено; между нами нет никакого сношения, но если оно поразит тебя, мы объяснимся; ты возвратишь своего друга, тебя достойного, и, может быть, тебе не совсем бесполез-ного. Дидрот, я имею сильную причину требовать от тебя сего внимания.
Ты мог быть обольщен и обманут; между тем друг твой томится в уединении, забытый всем, что было ему дорого; он может прийти в отчаяние, может умереть, проклиная неблагодарного, который видел слезы его (1 слово нрзб.) и так жесток к нему в его несчастии.
Может быть* и то, что доказательства его невинности некогда рассеют твое заблуждение, принудят тебя почтить его память, но образ твоего друга, уединенно хладеющего на одре, поразит твою дуду, лишит тебя спокойствия во время ночи. Дидрот, подумай об этом. Я больше не скажу ни слова.
Письмо к Верну
Монморанси, 25 Марта 1758
Мне приятно уверять себя, мой милый Верн, что мы достойны любить друг друга и любим. Никакого сокровища на свете не предпочту сему счастию. Люби меня, друг мой, соотечественник мой, не думая ни о каких предложениях. Я богат твоим серд¬цем: все остальное ничто в страданиях тела и в горестях души! Бедность в дружбе есть истинная бедность. Во всякой другой умею помочь себе — нищета никогда не сделает мне зла: успокойся.
* Он обманулся!
— ИЗ ЧЕРНОВЫХ И НЕЗАВЕРШЕННЫХ РУКОПИСЕЙ —
Так много вещей, в которых мы согласны, что бесполезно заводить спор о мало¬сти. Я столько раз говорил тебе и говорю опять, что нет человека на свете, который бы так искренне почитал Евангелие, как я. Эта книга в глазах моих есть совершенство. Ее перечитываю с новым удовольствием, когда скучаю с другими. В ужасных случаях моей жизни, когда надежда и твердость умирали в моем сердце, я находил в ней отраду и утешение. Но эта книга неизвестна двум третям человеческого рода! Могу ли пове¬рить, чтобы африканец или скиф были меньше любезны Отцу Небесному; неужели нам одним даны способы узнавать Его и к Нему возвышаться мысленно! Лишены ли они сего блага! Нет, друг мой, не будем клеветать на Провидение; устремим взоры в человеческое сердце; на нем Милосердного рукою начертало оно свои законы.
Человек, кто бы ты ни был, войди в самого себя, покорись гласу совести, гласу натуры и будешь справедлив, невинен, добродетелен, преклонись перед Создате¬лем, и небо Его тебе откроется. Не полагаюсь ни на свой, ни на чужой рассудок! Но тишина души моей, но удовольствие, с каким живу и мышлю перед глазами вели¬кого существа, уверяют меня, что я не обманулся в своих об Нем заключениях и в той надежде, которой благость Его служит основанием. Как бы то ни было, друг мой, но я хотел не спорить с тобою, все мои чувства в твоей душе. Довольно! Такая мате¬рия не для писем.
Мое здоровье становится хуже. Что-то будет весною! Но я потерял всю надежду возвратиться в мое отечество.
Письмо к нему же
Монморанси, 25 мая 1758
Я пишу к тебе редко, любезный друг, но думаю о тебе ежедневно. Болезнь и сла-бость увеличивают мою лень. Одна душа моя в движении, но и в ней, кроме Бога, моего отечества, человеческого рода и тебя — не осталось ни к кому привязанно¬сти; опыты, открывшие мне глаза насчет людей, горестны и несчастны; теперь и твое вероломство не могло бы удивить меня: оно бы только растерзало мое сердце, но я не хочу и думать, чтобы ты мог быть к этому способен. Посети мое уединение, при¬вычка видеть и узнавать друг друга утвердит между нами эту истинную дружбу, кото¬рой сохранения так пламенно желаю. Если обстоятельства, состояние и собственное твое сердце не противны сему путешествию, приезжай скорее, но уведомь меня зара¬нее: я хочу приготовить себя к удовольствию прижать хотя один раз в жизни чест¬ного человека, верного друга, к своему сердцу.
Касательно до моей веры, скажу тебе искренне, что все твои опровержения нимало не убедительны. Имея в сердце твердую надежду на бессмертие, не должно так высоко ценить житейские блага и несчастия. Последние мне знакомы больше, нежели тебе, больше, нежели кому-нибудь, но я благословляю правосудное Прови¬дение; смешно бы было роптать на горести минутной жизни… Человек, проведший худую ночь в беспокойном трактире, имеет ли право называть себя несчастным… Однако перестанем спорить, любезный друг; помни, что ты защищал, что все, мною сказанное, было говорено в защиту моего мнения. Одобряю и твое, хотя не думаю, чтобы все непременно были обязаны почитать его справедливым.
ПРИЛОЖЕНИЯ

И. А. Айзикова
ПРОЗА В. А. ЖУКОВСКОГО
Уже в ранней эстетике Жуковского на первый план выдвигаются проблемы прозы, ее соотношения с поэзией, оценки русской художе¬ственной прозы, прежде всего, творчества Н. М. Карамзина, вопросы становления прозаического слога. Так, в своих конспектах западноев¬ропейской эстетики и критики, относящихся к 1804—1811 гг., Жуков¬ский предполагал сделать предметом специального рассмотрения «сравнение прозы с поэзиею». В «Конспекте» содержатся интересные размышления о жанровых аспектах этого соотношения, о «поэтиче¬ском» и «стихотворном» повествовании (Эстетика и критика. С. 59, 69—70, 96—97 и др.).
Вслед за Карамзиным*, который, как известно, выступал против ото¬ждествления «стихотворства» и «поэзии» и уже тем самым доказывал художественную правомочность прозы, Жуковский исходит из того, что стихотворная форма сама по себе не может быть достаточным кри¬терием разграничения поэзии и прозы, а тем более мерой оценки их эстетического достоинства. «Поэтическое» слово, независимо от того, стихотворное оно или прозаическое, считает Жуковский, это образное слово, передающее представление, отличное от того, которое состав¬ляет его лексическое значение. Опираясь на такое широкое понима¬ние «поэтического» как «художественного», а именно эта точка зре¬ния, по утверждению В. В. Виноградова, «решительно укреплялась» в начале XIX века в русской литературе**, Жуковский отстаивает сво¬боду писателя в выборе изобразительных средств***. Он, может быть,
* Ю. Н. Тынянов справедливо указывал, что уже В. К. Тредиаковский, утверж-давший в своем «Способе к сложению стихов», что «определенное число слогов (…) не отменяет их от Прозы», что «рифма (…) равным же образом не различает Сти¬ха с Прозою», что «высота стиля, смелость изображений, живость фигур (…) не от¬личают Стиха от Прозы», «пошел довольно далеко в определении специфичности стиха вне признаков стиховых систем» (Тынянов Ю. Н. Теория литературы // Тыня¬нов Ю. И. Литературный факт. М., 1993. С. 47. См. также: Тредиаковский В. К. Сочи¬нения. СПб., 1849. Т. 1. С. 123—125).
** Виноградов В. В. О художественной прозе. М.; Л., 1930. См. с. 85—91.
*** По мнению Жуковского, выраженному в «Конспекте», любое произведение яв¬ляется поэтическим, если оно достигает «назначенной цели — действия на душу». «Оселок всякого произведения есть его действие на душу. (…) Всякий выбирай
*5
И. А. Айзикова
одним из первых начинает использовать слова «поэзия» и «проза» как термины, обозначающие не только разные типы речи художествен¬ного произведения, но и разные типы художественного сознания, миромоделирования: поэзия как мир идеала или, по удачному выра¬жению Д. Н. Овсянико-Куликовского, «гармонического ритма души», проза как мир действительности, внешнего разнообразия, окружаю¬щего человека. Формулируя свое представление о цели искусства как о движении к жизни, о том, что действительность — источник искусства («Жизнь и Поэзия — одно»), Жуковский настойчиво ищет пути к сбли¬жению поэзии и прозы, к использованию потенций развития литера¬туры, заложенных в их взаимодействии.
Подобно Карамзину, Жуковский отталкивается от классицистиче¬ской жанрово-родовой иерархии, в рамках которой проза не только ставилась ниже поэзии, но нередко и вовсе выводилась за пределы художественной литературы. Напротив, он представляет прозу как явление более позднее, чем поэзия, возникающее в эпоху более зрелого эстетического сознания. Несмотря на кажущуюся простоту и близость к обычной речи, проза эстетически гораздо сложнее поэзии. Именно об этом Жуковский писал еще в 1800-е гг. на полях книги «О старом и новом слоге российского языка, адм. А. С. Шишкова»: «Язык тогда может назваться образованным, когда уже и проза обра¬зована. Известно, что поэзия предшествует прозе» (БЖ, I, 111). Крите¬рием зрелости литературы, как видим, признается именно уровень развития прозы, ее «образованность» определяет, по мнению Жуков¬ского, прогресс всей словесности в целом. Эта мысль, высказанная Жуковским в самом начале XIX века и во многом противоречившая общепринятым на то время «аксиомам», будет характерна и для пушкинской эпохи.
При этом, «подготавливает» прозу, как считает Жуковский, именно поэзия. Потому взгляд на прозу и поэзию как на самостоятельные кон¬струкции соединяется в сознании Жуковского с мыслью о том, что они не могут быть рассматриваемы без взаимной соотнесенности*,
свою дорогу», — записывает поэт в конспекте «Лекций по риторике и изящным ис¬кусствам» X. Блера (Эстетика и критика. С. 65).
Интересна позиция К. Н. Батюшкова по этому вопросу. Как бы в дополне¬ние к словам Жуковского он указывает на существование и «обратной зависимо¬сти»: «Для того, чтобы писать хорошо в стихах в каком бы то ни было роде, писать разнообразно, слогом сильным и приятным, с мыслями незаемными, с чувствами, надобно много писать прозою (…). «Она питательница стиха», — сказал Альфьери, если память мне не изменила» (Батюшков К. Н. Собр. соч. Т. 2. СПб., 1885—1886. С. 330). Не оставив подобных высказываний, Жуковский следовал этому правилу
— Проза В. А. Жуковского —
непосредственно на практике. В частности, его прозаические переводы сыграли немаловажную роль в становлении его как поэта.
*7
что проза, именно в силу своей «эстетической вторичности»