так хочу! смелей!

Не все ли мы равны! Вы б сами то ж сказали,

Когда бы так, как я, философов читали!

Я, детушки, не чван! Вы знатности моей

Не трусьте! Ну, начнем!» Мартышки верть глазами

И, веря (как и все) приветника словам,

Опять играть; гвоздят друг друга по рукам.

Брат царский хлоп! и вдруг под царскими когтями

Из лапки брызжет кровь ключом!

Мартышка — ой! — и прочь, тряся хвостом,

Кто бил, не думав, отгадала;

Однако промолчала.

Хохочет князь; другие, рот скривя,

Туда ж за барином смеются,

Хотя от смеха слезы льются;

И задом, задом, в лес! Бегут и про себя

Бормочут: не играй с большими господами!

Добрейшие из них — с когтями!

Кот и зеркало*

Невежды-мудрецы, которых век проходит

В искании таких вещей,

Каких никто никак в сем мире не находит,

Последуйте коту и будьте поумней!

На дамском туалете

Сидел Федотка-кот

И чистил морду… Вдруг, глядь в зеркало: Федот

И там. Точь-в-точь! сходней двух харей нет на свете.

Шерсть дыбом, прыг к нему и мордой щелк в стекло,

Мяукнул, фыркнул!.. «Понимаю!

Стекло прозрачное! он там! поймаю!»

Бежит… О чудо! — никого.

Задумался: куда б так скоро провалиться?

Бежит назад! Опять Федотка перед ним!

Постой, я знаю как! уж быть тебе моим!

Наш умница верхом на зеркало садится,

Боясь, чтоб, ходя вкруг, кота не упустить

Или чтоб там и тут в одну минуту быть!

Припал, как вор, вертит глазами;

Две лапки здесь, две лапки там;

Весь вытянут, мурчит, глядит по сторонам;

Нагнулся… Вот опять хвост, лапки, нос с усами.

Хвать-хвать! когтями цап-царап!

Дал промах, сорвался и бух на столик с рамы;

Кота же нет как нет. Тогда, жалея лап

(Заметьте, мудрецы упрямы!)

И ведать не хотя, чего нельзя понять,

Федот наш зеркалу поклон отвесил низкий;

А сам отправился с мышами воевать,

Мурлыча про себя: «Не все к нам вещи близки!

Что тягостно уму, того не нужно знать!»

Смерть («Однажды Смерть послала в ад указ…»)*

Однажды Смерть послала в ад указ,

Чтоб весь подземный двор, не более как в час,

На выбор собрался в сенате,

А заседанью быть в аудиенц-палате.

Ее величеству был нужен фаворит,

Обычнее — министр. Давно уж ей казалось, —

Как и история то ясно говорит, —

Что адских жителей в приходе уменьшалось.

Идут пред страшный трон владычицы своей —

Горячка бледная со впалыми щеками,

Подагра, чуть тащась на паре костылей,

И жадная Война с кровавыми глазами.

За ловкость сих бояр поруки мир и ад,

И Смерть их приняла с уклонкой уваженья!

За ними, опустив смиренно-постный взгляд,

Под мышкою таща бичи опустошенья,

Является Чума;

Грех молвить, чтоб и в ней достоинств не сыскалось:

Запас порядочный ума!

Собранье всколебалось.

«Ну! — шепчут. — Быть министром ей!» —

Но сценка новая: полсотни лекарей

Попарно, в шаг идут и, став пред Смертью рядом,

Поклон ей! «Здравствовать царице много лет!»

Чтоб лучше видеть, Смерть хватилась за лорнет.

Анатомирует хирургов строгим взглядом.

В сомненье ад! как вдруг пороков шумный вход

Отвлек монархини вниманье.

«Как рада! — говорит. — Теперь я без хлопот!»

И выбрала Невоздержанье.

Сон могольца*

Однажды доброму могольцу снился сон,

Уж подлинно чудесный:

Вдруг видит, будто он,

Какой-то силой неизвестной,

В обитель вознесен всевышнего царя

И там — подумайте — находит визиря.

Потом открылася пред ним и пропасть ада.

Кого ж — прошу сказать — узнал он в адской мгле?

Дервиша… Да, дервиш, служитель Орозмада,

В котле,

В клокочущей смоле

На ужин дьяволам варился.

Моголец в страхе пробудился;

Скорей бежать за колдуном;

Поклоны в пояс; бьет челом:

«Отец мой, изъясни чудесное виденье». —

«Твой сон есть божий глас, — колдун ему в ответ. —

Визирь в раю за то, что в области сует,

Средь пышного двора, любил уединенье.

Дервишу ж поделом; не будь он суесвят;

Не ползай перед тем, кто силен и богат;

Не суйся к визирям ходить на поклоненье».

Когда б, не бывши колдуном,

И я прибавить мог к словам его два слова,

Тогда смиренно вас молил бы об одном:

Друзья, любите сень родительского крова;

Где ж счастье, как не здесь, на лоне тишины,

С забвением сует, с беспечностью свободы?

О блага чистые, о сладкий дар Природы!

Где вы, мои поля? Где вы, любовь весны?

Страна, где я расцвел в тени уединенья,

Где сладость тайная во грудь мою лилась.

О рощи, о друзья, когда увижу вас?

Когда, покинув свет, опять без принужденья

Вкушать мне вашу сень, ваш сумрак и покой?

О! кто мне возвратит родимые долины?

Когда, когда и Феб и дщери Мнемозины

Придут под тихий кров беседовать со мной?

При них мои часы весельем окрыленны;

Тогда постигну ход таинственных небес

И выспренних светил стези неоткровенны.

Когда ж не мой удел познанье сих чудес,

Пусть буду напоен лесов очарованьем;

Пускай пленяюся источников журчаньем,

Пусть буду воспевать их блеск и тихий ток!

Нить жизни для меня совьется не из злата;

Мой низок будет кров, постеля не богата;

Но меньше ль бедных сон и сладок и глубок?

И меньше ль он души невинной услажденье?

Ему преобращу мою пустыню в храм;

Придет ли час отбыть к неведомым брегам —

Мой век был тихий день, а смерть успокоенье.

Старый кот и молодой мышонок*

Один неопытный мышонок

У старого кота под лапою пищал

И так его, в слезах, на жалость преклонял:

«Помилуй, дедушка! Ведь я еще ребенок!

Как можно крошечке такой, как я,

Твоим домашним быть в отягощенье?

Твоя хозяюшка и вся ее семья

Придут ли от меня, малютки, в разоренье?

И в чем же мой обед? Зерно, а много два!

Орех мне — на неделю!

К тому ж теперь я худ! Едва-едва

Могу дышать! Вчера оставил лишь постелю;

Был болен! Потерпи! Пусти меня пожить!

Пусть деточки твои меня изволят скушать!» —

«Молчи, молокосос! тебе ль меня учить?

И мне ли, старику, таких рассказов слушать!

Я кот и стар, мой друг! прощения не жди,

А лучше, без хлопот, поди

К Плутону, милости его отведать!

Моим же деточкам всегда есть что обедать!»

Сказал, мышонка цап; тот пискнул и припал.

А кот, покушавши, ни в чем как не бывал!

Ужель рассказ без поученья?

Никак, читатель, есть!

Всем юность льстит себя! все мыслить приобресть!

А старость никогда не знает сожаленья!

Каплун и сокол*

Приветы иногда злых умыслов прикраса.

Один

Московский гражданин,

Пришлец из Арзамаса,

Матюшка-долгохвост, по промыслу каплун,

На кухню должен был явиться

И там на очаге с кухмистером судиться.

Вся дворня взбегалась: цыпь! цыпь! цыпь! цыпь! — Шалун

Проворно,

Смекнувши, что беда,

Давай бог ноги! «Господа,

Слуга покорный!

По мне, хотя весь день извольте горло драть,

Меня вам не прельстить учтивыми словами!

Теперь: цыпь! цыпь! а там меня щипать,

Да в печку! да, сморчами

Набивши брюхо мне, на стол меня! а там

И поминай как звали!»

Тут сокол-крутонос, которого считали

По всей окружности примером всем бойцам,

Который на жерди, со спесью соколиной,

Раздувши зоб, сидел

И с смехом на гоньбу глядел,

Сказал: «Дурак каплун! с такой, как ты, скотиной

Из силы выбился честной народ!

Тебя зовут, а ты, урод,

И нос отворотил, оглох, ко всем спиною!

Смотри пожалуй! я тебе ль чета? но так

Не горд! лечу на свист! глухарь, дурак,

Постой! хозяин ждет! вся дворня за тобою!»

Каплун, кряхтя, пыхтя, советнику в ответ:

«Князь сокол, я не глух! меня хозяин ждет?

Но знать хочу, зачем? а этот твой приятель,

Который в фартуке, как вор с ножом,

Так чванится своим узорным колпаком,

Конечно, каплунов усердный почитатель?

Прогневался, что я не падок к их словам!

Но если б соколам,

Как нашей братье каплунам,

На кухне заглянуть случилось

В горшок, где б в кипятке их княжество варилось,

Тогда хозяйский свист и их бы не провел;

Тогда б, как скот каплун, черкнул и князь сокол!»

Кот и мышь*

Случилось так, что кот Федотка-сыроед,

Сова Трофимовна-сопунья,

И мышка-хлебница, и ласточка-прыгунья,

Все плу́ты, сколько-то не помню лет,

Не вместе, но в одной дуплистой, дряхлой ели

Пристанище имели.

Подметил их стрелок и сетку — на дупло.

Лишь только ночь от дня свой сумрак отделила

(В тот час, как на полях ни темно, ни светло,

Когда, не видя, ждешь небесного светила),

Наш кот из норки шасть и прямо бряк под сеть.

Беда Федотушке! приходит умереть!

Копышется, хлопочет,

Взмяукался мой кот,

А мышка-вор — как тут! ей пир, в ладоши бьет,

Хохочет.

«Соседушка, нельзя ль помочь мне? — из сетей

Сказал умильно узник ей. —

Бог добрым воздаянье!

Ты ж, нещечко мое, душа моя, была,

Не знаю почему, всегда мне так мила,

Как свет моих очей! как дне́вное сиянье!

Я нынче к завтрене спешил

(Всех набожных котов обыкновенье),

Но, знать, неведеньем пред богом погрешил,

Знать, окаянному за дело искушенье!

По воле вышнего под сеть попал!

Но гневный милует: несчастному в спасенье

Тебя мне бог сюда послал!

Соседка, помоги!» — «Помочь тебе! злодею!

Мышатнику! Коту! С ума ли я сошла!

Избавь его себе на шею!» —

«Ах, мышка! — молвил кот. — Тебе ль хочу я зла?

Напротив, я с тобой сейчас в союз вступаю!

Сова и ласточка твои враги:

Прикажешь, в миг их уберу!» — «Я знаю,

Что ты сластёна-кот! но слов побереги:

Меня не обмануть таким красивым слогом!

Глуха я! оставайся с богом!»

Лишь хлебница домой,

А ласточка уж там: назад! на ель взбираться!

Тут новая беда: столкнулася с совой.

Куда деваться?

Опять к коту; грызть, грызть тенета! удалось!

Благочестивый распутлялся;

Вдруг ловчий из лесу с дубиной показался,

Союзники скорей давай бог ноги, врозь!

И тем все дело заключилось.

Потом опять коту увидеть мышь случилось,

«Ах! друг мой, дай себя обнять!

Боишься? Постыдись; твой страх мне оскорбленье!

Грешно союзника врагом своим считать!

Могу ли позабыть, что ты мое спасенье,

Что ты моя вторая мать?» —

«А я могу ль не знать,

Что ты котище-объедало?

Что кошка с мышкою не ладят никогда!

Что благодарности в вас духу не бывало!

И что по ну́жде связь не может быть тверда?»

Сокол и филомела*

Летел соко́л. Все куры всхлопотались

Скликать цыплят; бегут цыпляточки, прижались

Под крылья к маткам; ждут, чтобы напасть прошла,

Певица филомела,

Которая в лесу пустынницей жила

И в тот час, на беду, к подружке полетела

В соседственный лесок,

Попалась к соколу. «Помилуй, — умоляет, —

Ужели соловьев соколий род не знает!

Какой в них вкус! один лишь звонкий голосок,

И только! Вам, бойцы, грешно нас, певчих, кушать!

Не лучше ль песенки моей послушать?

Прикажешь ли? спою

Про ласточку, сестру мою…

Как я досталася безбожнику Терею…» —

«Терей! Терей! я дам тебе Терея, тварь!

Годится ль твой Терей на ужин?» — «Нет, он царь!

Увы! сему злодею

Я вместе с Прогною сестрой

На жертву отдана безжалостной судьбой!

Склони соколий слух к несчастной горемыке!

Гармония мила чувствительным сердцам!..» —

«Конечно! натощак и думать о музы́ке!

Другому пой! я глух!» — «Я нравлюсь и царям!» —

«Царь дело, я другое!

Пусть царь и тешится музы́кою твоей!

Для нас, охотников, она — пустое!

Желудок тощий — без ушей!»

Похороны львицы*

В лесу скончалась львица.

Тотчас ко всем зверям повестка. Двор и знать

Стеклись последний долг покойнице отдать.

Усопшая царица

Лежала посреди пещеры на одре,

Покрытом кожею звериной;

В углу, на алтаре

Жгли ладан, и Потап с смиренной образиной —

Потап-мартышка, ваш знакомец, — в нос гнуся,

С запинкой, заунывным тоном,

Молитвы бормотал. Все звери, принося

Царице скорби дань, к одру с земным поклоном

По очереди шли, и каждый в лапу чмок,

Потом поклон царю, который, над женою

Как каменный сидя и дав свободный ток

Слезам, кивал лишь молча головою

На все поклонников приветствия в ответ.

Потом и вынос. Царь выл голосом, катался

От горя по земле, а двор за ним вослед

Ревел, и так ревел, что гулом возмущался

Весь дикий и обширный лес;

Еще ж свидетели с божбой нас уверяли,

Что суслик-камергер без чувств упал от слез

И что лисицу с час мартышки оттирали!

Я двор зову страной, где чудный род людей:

Печальны, веселы, приветливы, суровы;

По виду пламенны, как лед в душе своей;

Всегда на все готовы;

Что царь, то и