Перенесем

Свои надежды в мир потомства…

Увы! «Димитрия» творец*

Не отличил простых сердец

От хитрых, полных вероломства.

Зачем он свой сплетать венец

Давал завистникам с друзьями?

Пусть Дружба нежными перстами

Из лавров сей венец свила —

В них Зависть терния вплела;

И торжествует: растерзали

Их иглы славное чело —

Простым сердцам смертельно зло:

Певец угаснул от печали.

Ах! если б мог достигнуть глас

Участия и удивленья

К душе, не снесшей оскорбленья,

И усладить ее на час!

Чувствительность его сразила*;

Чувствительность, которой сила

Моины* душу создала,

Певцу погибелью была.

Потомство грозное, отмщенья!..

И нам, друзья, из отдаленья

Рассудок опытный велит

Смотреть на сцену, где гремит

Хвала — гул шумный и невнятный;

Подале от толпы судей!

Пока мы не смешались с ней,

Свобода друг нам благодатный;

Мы независимо, в тиши

Уютного уединенья,

Богаты ясностью души,

Поем для муз, для наслажденья,

Для сердца верного друзей;

Для нас все обольщенья славы!

Рука завистников-судей

Душеубийственной отравы

В ее сосуд не подольет,

И злобы крик к нам не дойдет.

Страшись к той славе прикоснуться,

Которою прельщает Свет —

Обвитый розами скелет;

Любуйся издали, поэт,

Чтобы вблизи не ужаснуться.

Внимай избранным судиям:

Их приговор зерцало нам;

Их одобренье нам награда,

А порицание ограда

От убивающия дар

Надменной мысли совершенства.

Хвала воспламеняет жар;

Но нам не в ней искать блаженства —

В труде… О благотворный труд,

Души печальныя целитель

И счастия животворитель!

Что пред тобой ничтожный суд

Толпы, в решениях пристрастной,

И ветреной, и разногласной?

И тот же Карамзин, друзья,

Разимый злобой, несраженный

И сладким лишь трудом блаженный,

Для нас пример и судия.

Спросите: для одной ли славы

Он вопрошает у веков,

Как были, как прошли державы,

И чадам подвиги отцов

На прахе древности являет?

Нет! он о славе забывает

В минуту славного труда;

Он беззаботно ждет суда

От современников правдивых,

Не замечая и лица

Завистников несправедливых.

И им не разорвать венца,

Который взяло дарованье;

Их злоба — им одним страданье.

Но пусть и очаруют свет —

Собою счастливый поэт,

Твори, будь тверд; их зданья ломки;

А за тебя дадут ответ

Необольстимые потомки.

Послания к кн. Вяземскому и В.Л. Пушкину*

1

Милостивый государь Василий Львович и ваше сиятельство князь Петр Андреевич!

Вот прямо одолжили,

Друзья! вы и меня писать стихи взманили.

Посланья ваши — в добрый час сказать,

В худой же помолчать —

Прекрасные; и вам их грации внушили.

Но вы желаете херов,

И я хоть тысячу начеркать их готов,

Но только с тем, чтобы в зоилы

И самозванцы-судии

Меня не завели мои

Перо, бумага и чернилы.

Послушай, Пушкин-друг, твой слог отменно чист;

Грамматика тебя угодником считает,

И никогда твой вкус не ковыляет.

Но, кажется, что ты подчас многоречист,

Что стихотворный жар твой мог бы быть живее,

А выражения короче и сильнее;

Еще же есть и то, что ты, мой друг, подчас

Предмет свой забываешь!

Твое «посланье» в том живой пример для нас.

В начале ты завистникам пеняешь:

«Зоилы жить нам не дают! —

Так пишешь ты. — При них немеет дарованье,

От их гонения один певцу приют —

Молчанье!»

Потом ты говоришь: «И я любил писать;

Против нелепости глупцов вооружался;

Но гений мой и гнев напрасно истощался:

Не мог безумцев я унять!

Скорее бороды их оды вырастают,

И бритву критики лишь только притупляют;

Итак, пришлось молчать!»

Теперь скажи ж мне, что причиною молчанья

Должно быть для певца?

Гоненье ль зависти? Или иносказанья,

Иль оды пачкунов без смысла, без конца?..

Но тут и все погрешности посланья;

На нем лишь пятнышко одно,

А не пятно.

Рассказ твой очень мил: он, кстати, легок, ясен!

Конец прекрасен!

Воображение мое он так кольнул,

Что я, перед собой уж всех вас видя в сборе,

Разинул рот, чтобы в гремящем вашем хоре

Веселию кричать: ура! и протянул

Уж руку, не найду ль волшебного бокала.

Но, ах! моя рука поймала

Лишь Друга юности,*и всяких лет!

А вас, моих друзей, вина и счастья, нет!..

Теперь ты, Вяземский, бесценный мой поэт,

Перед судилище явись с твоим «посланьем».

Мой друг, твои стихи блистают дарованьем,

Как дневный свет.

Характер в слоге твой есть точность выраженья,

Искусство — простоту с убранством соглашать,

Что должно в двух словах, то в двух словах сказать

И красками воображенья

Простую мысль для чувства рисовать!

К чему ж тебя твой дар влечет, еще не знаю,

Но уверяю,

Что Фебова печать на всех твоих стихах!

Ты в песне с легкостью порхаешь на цветах,

Ты Рифмина убить способен эпиграммой,

Но и высокое тебе не высоко,

Воображение с тобою не упрямо,

И для тебя летать за ним легко

По высотам и по лугам Парнаса.

Пиши! тогда скажу точней, какой твой род;

Но сомневаюся, чтоб лень, хромой урод,

Которая живет не для веков, для часа,

Тебе за «песенку» перелететь дала,

А много, много за «посланье».

Но кстати о посланье;

О нем ведь, помнится, вначале речь была.

Послание твое — малютка, но прекрасно,

И все в нем коротко, да ясно.

«У каждого свой вкус, свой суд и голос свой!» —

Прелестный стих и точно твой.

«Язык их — брань; искусство —

Пристрастьем заглушать священной правды чувство;

А демон зависти — их мрачный Аполлон!»

Вот сила с точностью и скромной простотою!

Последний стих — огонь; над трепетной толпою

Глупцов, как метеор, ужасно светит он!

Но, друг, не правда ли, что здесь твое потомство

Не к смыслу привело, а к рифме вероломство!

Скажи, кто этому словцу отец и мать?

Известно: девственная вера

И буйственный глагол — ломать.

Смотри же, ни в одних стихах твоих примера

Такой ошибки нет. Вопрос:

О ком ты говоришь в посланье?

О глупых судиях, которых толкованье

Лишь косо потому, что их рассудок кос.

Где ж вероломство тут? Оно лишь там бывает,

Где на доверенность прекрасныя души

Предательством злодей коварный отвечает.

Хоть тысячу зоил паскви́лей напиши,

Не вероломным свет хулителя признает,

Но злым завистником иль попросту глупцом.

Позволь же заклеймить хером

Твое мне вероломство.

«Не трогай! (ты кричишь) я вижу, ты хитрец;

Ты в этой тяжбе сам судья и сам истец;

Ты из моих стихов потомство

В свои стихи отмежевал,

А в утверждение из Фебова закона

Еще и добрую статейку приискал!

Не тронь! иль к самому престолу Аполлона

Я с апелляцией пойду

И вмиг с тобой процесс за рифму заведу!»

Мой друг, не горячись, отдай мне вероломство;

Грабитель ты, не я;

И ум — правдивый судия,

Не на твое, а на мое потомство

Ему быть рифмой дал приказ,

А Феб уж подписал и именной указ.

Поверь, я стою не укора,

А похвалы.

Вот доказательство: «Как волны от скалы,

Оно несется вспять!» — такой стишок умора.

А следующий стих, блистательный на взгляд:

«Что век зоила — день! век гения — потомство!»

Есть лишь бессмыслицы обманчивый наряд,

Есть настоящее рассудка вероломство!

Сначала обольстил и мой рассудок он;

Но… с нами буди Аполлон!

И словом, как глупец надменный,

На высоту честей Фортуной вознесенный,

Забыв свой низкий род,

Дивит других глупцов богатством и чинами,

Так точно этот стих-урод

Дивит невежество парадными словами;

Но мигом может вкус обманщика сразить,

Сказав рассудку в подтвержденье:

«Нельзя потомству веком быть!»

Но станется и то, что и мое решенье

Своим «быть по сему»

Скрепить бог Пинда не решится;

Да, признаюсь, и сам я рад бы ошибиться:

Люблю я этот стих наперекор уму.

Еще одно пустое замечанье:

«Укрывшихся веков» — нам укрываться страх

Велит; а страха нет в веках.

Итак, «укрывшихся» — в изгнанье;

«Не ведает врагов» — не знает о врагах —

Так точность строгая писать повелевает,

И муза точности закон принять должна,

Но лучше самого спроси Карамзина:

Кого не ведает или о ком не знает,

То самой точности точней он должен знать.

Вот все, что о твоем посланье,

Прелестный мой поэт, я мог тебе сказать.

Чур не пенять на доброе желанье;

Когда ж ошибся я, беды в ошибке нет;

При этой критике есть и ответ:

Прочти и сделай замечанье.

А в заключение обоим вам совет:

«Когда завистников свести с ума хотите

И вытащить глупцов из тьмы на белый свет —

Пишите!»

2

На этой почте все в стихах,

А низкой прозою ни слова.

Вот два посланья вам — обнова,

Которую для муз скроил я второпях.

Одно из них для вас, а не для света;

В нем просто критика, и запросто одета,

В простой, нестихотворный слог.

Другим я отвечать хотел вам на «посланья»,

В надежде заслужить рукоплесканья

От всех, кому знаком парнасский бог.

Но вижу, что меня попутала поспешность;

В моем послании великая погрешность;

Слог правилен и чист, но в этом славы нет:

При вас, друзья, писать нечистым слогом стыдно,

Но связи в нем не видно

И видно, что спешил поэт!

Нет в мыслях полноты и нет соединенья,

А кое-где есть повторенья.

Но так и быть,

«Бедой своей ума мы можем прикупить!»

Так Дмитриев, пророк и вкуса и Парнаса,

Сказал давно,

И аксиомой быть для нас теперь должно:

«Что в час сотворено, то не живет и часа.

Лишь то, что писано с трудом, читать легко.

Кто хочет вдруг замчаться далеко,

Тот в хлопотах умчит и глупость за собою!

Спеши не торопясь, а твердою стопою,

И ни на шаг вперед,

Покуда тем, что есть, не сделался довольным,

Пока назад смотреть не смеешь с духом вольным,

Иначе от задов переднее умрет

Или напишутся одни иносказанья!»*

Простите. Ваши же «посланья»

Оставлю у себя, чтобы друзьям прочесть,

У вас их список есть;

К тому же, Вяземский велит жить осторожно:

Он у меня свои стихи безбожно,

На время выпросив, на вечность удержал;

Прислать их обещал,

Но все не присылает;

Когда ж пришлет,

Об этом знает тот,

Кто будущее знает.

Милостивые государи, имею честь пребыть вашим покорнейшим слугою.

В. Жуковский.

Смерть («То сказано глупцом и признано глупцами…»)*

То сказано глупцом и признано глупцами,

Что будто смерть для нас творит ужасным свет!

Пока на свете мы, она еще не с нами;

Когда ж пришла она, то нас на свете нет!

Максим*

Скажу вам сказку в добрый час!

Друзья, извольте все собраться!

Я рассмешу, наверно, вас —

Как скоро станете смеяться.

Жил-был Максим, он был неглуп;

Прекрасен так, что заглядеться!

Всегда он надевал тулуп —

Когда в тулуп хотел одеться.

Имел он очень скромный вид;

Был вежлив, не любил гордиться;

И лишь тогда бывал сердит —

Когда случалось рассердиться.

Максим за пятерых едал,

И более всего окрошку;

И рот уж, верно, раскрывал —

Когда в него совал он ложку.

Он был кухмистер, господа,

Такой, каких на свете мало, —

И без яиц уж никогда

Его яишниц не бывало.

Красавиц восхищал Максим

Губами пухлыми своими;

Они, бывало, все за ним —

Когда гулял он перед ними.

Максим жениться рассудил,

Чтоб быть при случае рогатым;

Но он до тех пор холост был —

Пока не сделался женатым.

Осьмое чудо был Максим

В оригинале и портрете;

Никто б не мог сравниться с ним —

Когда б он был один на свете.

Максим талантами блистал

И просвещения дарами;

И вечно прозой сочинял —

Когда не сочинял стихами.

Он жизнь свободную любил,

В деревню часто удалялся;

Когда же он в деревне жил —

То в городе не попадался.

Всегда учтивость сохранял,

Был обхождения простова;

Когда он в обществе молчал —

Тогда не говорил ни слова.

Он бегло по складам читал,

Читая, шевелил губами;

Когда же книгу в руки брал —

То вечно брал ее руками.

Однажды бодро поскакал

Он на коне по карусели,

И тут себя он показал —

Всем тем, кто на него смотрели.

Ни от кого не трепетал,

А к трусости не знал и следу;

И вечно тех он побеждал —

Над кем одерживал победу.

Он жив еще и проживет

На свете, сколько сам рассудит;

Когда ж, друзья, Максим умрет —

Тогда он, верно, жив не будет.

К князю Вяземскому*

Нам славит древность Амфиона:

От струн его могущих звона

Воздвигся город сам собой…

Правдоподобно, хоть и чудно.

Что древнему поэту трудно?

А нынче?.. Нынче век иной.

И в наши бедственные леты

Не только лирами поэты

Не строят новых городов,

Но сами часто без домов,

Богатым платят песнопеньем

За скудный угол чердака

И греются воображеньем

В виду пустого камелька.

О Амфион! благоговею!

Но, признаюсь, не сожалею,

Что дар твой: говорить стенам,

В наследство не достался нам.

Славнее говорить сердцам

И пробуждать в них чувства пламень,

Чем оживлять бездушный камень

И зданья лирой громоздить.

С тобой хочу я говорить,

Мой друг и брат по