Аполлону!

Склонись к знакомой лиры звону;

Один в нас пламенеет жар;

Но мой удел на свете — струны,

А твой: и сладких песней дар

И пышные дары фортуны.

Послушай повести моей

(Здесь истина без украшенья):

Был пастырь, образец смиренья;

От самых юношеских дней

Святого алтаря служитель,

Он чистой жизнью оправдал

Все то, чем верных умилял

В христовом храме как учитель;

Прихо́жан бедных тесный мир

Был подвигов его свидетель;

Невидимую добродетель

Его лишь тот, кто наг, иль сир,

Иль обречен был униженью,

Вдруг узнавал по облегченью

Тяжелыя судьбы своей.

Ему науки были чужды —

И нет в излишнем знанье нужды —

Он редкую между людей

В простой душе носил науку:

Страдальцу гибнущему руку

В благое время подавать.

Не знал он гордого искусства

Умы витийством поражать

И приводить в волненье чувства;

Но, друг, спроси у сироты:

Когда в одежде нищеты,

Потупя взоры торопливо,

Она стояла перед ним

С безмолвным бедствием своим,

Умел ли он красноречиво

В ней сердце к жизни оживлять

И мир сей страшный украшать

Надеждою на провиденье?

Спроси, умел ли в страшный час,

Когда лишь смерти слышен глас,

Лишь смерти слышно приближенье,

Он с робкой говорить душой

И, скрыв пред нею мир земной,

Являть пред нею мир небесный?

Как часто в угол неизвестный,

Где нищий с гладною семьей

От света и стыда скрывался,

Он неожиданный являлся

С святым даяньем богачей,

Растроганных его мольбою!..

Мой милый друг, его уж нет;

Судьба незапною рукою

Его в другой умчала свет,

Не дав свершить здесь полдороги;

Вдовы ж наследство: одр убогий,

На коем жизнь окончил он,

Да пепел хижины сгорелой,

Да плач семьи осиротелой…

Скажи, вотще ль их жалкий стон?

О нет! Он, землю покидая,

За чад своих не трепетал,

Верней он в час последний знал,

Что их найдет рука святая

Неизменяющего нам;

Он добрым завещал сердцам

Сирот оставленных спасенье.

Сирот в семействе бога нет!

Исполним доброго завет

И оправдаем провиденье!

К Вяземскому*

Ответ на его послание к друзьям

Ты, Вяземский, хитрец, хотя ты и поэт!

Проблему, что в тебе ни крошки дара нет,

Ты вздумал доказать посланьем,

В котором, на беду, стих каждый заклеймен

Высоким дарованьем!

Притворство в сторону! знай, друг, что осужден

Ты своенравными богами

На свете жить и умереть с стихами,

Так точно, как орел над тучами летать,

Как благородный конь кипеть пред знаменами,

Как роза на лугу весной благоухать!

Сноси ж без ропота богов определенье!

Не мысли почитать успех за обольщенье

И содрогаться от похвал!

Хвала друзей — поэту вдохновенье!

Хвала невежд — бряцающий кимвал!

Страшися, мой певец, не смелости, но лени!

Под маской робости не скроешь ты свой дар;

А тлеющий в твоей груди священный жар

Сильнее, чем друзей и похвалы и пени!*

Пиши, когда писать внушает Аполлон!

К святилищу, где скрыт его незримый трон,

Известно нам, ведут бесчисленны дороги;

Прямая же одна!

И только тех очам она, мой друг, видна,

Которых колыбель парнасским лавром боги

Благоволили в час рожденья осенить!

На славном сем пути певца встречает Гений;

И, весел посреди божественных явлений,

Он с беззаботностью младенческой идет,

Куда рукой неодолимой,

Невидимый толпе, его лишь сердцу зримый,

Крылатый проводник влечет!

Блажен, когда, ступив на путь, он за собою

Покинул гордости угрюмой суеты

И славолюбия убийственны мечты!

Тогда с свободною и ясною душою

Наследие свое, великолепный свет,

Он быстро на крылах могущих облетает

И, вдохновенный, восклицает,

Повсюду зря красу и благо: я поэт!

Но горе, горе тем, на коих Эвмениды,

За преступленья их отцов,

Наслали Фурию стихов!

Для них страшилищи и Феб и Аониды!

И визг карающих свистков

Во сне и наяву их робкий слух терзает!

Их жребий — петь назло суровых к ним судей!

Чем громозвучней смех, тем струны их звучней,

И лира, наконец, к перстам их прирастает!

До Леты гонит их свирепый Аполлон;

Но и забвения река их не спасает!

И на брегу ее, сквозь тяжкий смерти сон,

Их тени борются с бесплотными свистками!

Но, друг, не для тебя сей бедственный удел!

Природой научен, ты верный путь обрел!

Летай неробкими перстами

По очарованным струнам

И музы не страшись! В нерукотворный храм

Стезей цветущею, но скрытою от света

Она ведет поэта.

Лишь бы любовью красоты

И славой чистою душа в нас пламенела,

Лишь бы, минутное отринув, с высоты

Она к бессмертному летела —

И муза счастия богиней будет нам!

Пускай слепцы ползут по праху к похвалам,

Венцов презренных ищут в прахе

И, славу позабыв, бледнеют в низком страхе,

Чтобы прелестница-хвала,

Как облако, из их объятий не ушла!

Им вечно не узнать тех чистых наслаждений,

Которые дает нам бескорыстный Гений,

Природы властелин,

Парящий посреди безбрежного пучин,

Красы верховной созерцатель

И в чудном мире сем чудесного создатель!

Мой друг, святых добра законов толкователь,

Поэт, на свете сем — всех добрых семьянин!

И сладкою мечтой потомства оживленной…

Но нет! потомство не мечта!

Не мни, чтоб для меня в дали его священной

Одних лишь почестей блистала суета!

Пускай правдивый суд потомством раздается,

Ему внимать наш прах во гробе не проснется,

Не прикоснется он к бесчувственным костям!

Потомство говорит, мой друг, одним гробам;

Хвалы ж его в гробах почиющим невнятны!

Но в жизни мысль о нем нам спутник благодатный!

Надежда сердцем жить в веках,

Надежда сладкая — она не заблужденье;

Пускай покроет лиру прах —

В сем прахе не умолкнет пенье

Душой бессмертной полных струн!

Наш гений будет, вечно юн,

Неутомимыми крылами

Парить над дряхлыми племен и царств гробами;

И будет пламень, в нас горевший, согревать

Жар славы, благости и смелых помышлений

В сердцах грядущих поколений;

Сих уз ни Крон, ни смерть не властны разорвать!

Пускай, пускай придет пустынный ветр свистать

Над нашею с землей сравнявшейся могилой —

Что́ счастием для нас в минутной жизни было,

То будет счастием для близких нам сердец

И долго после нас; грядущих лет певец

От лиры воспылает нашей;

Внимая умиленно ей,

Страдалец подойдет смелей

К своей ужасной, горькой чаше

И волю промысла, смирясь, благословит;

Сын славы закипит,

Ее послышав, бранью

И праздный меч сожмет нетерпеливой дланью…

Давно в развалинах Сабинский уголок,

И веки уж над ним толпою пролетели —

Но струны Флакковы еще не онемели!

И, мнится, не забыл их звука тот поток

С одушевленными струями,

Еще шумящий там, где дружными ветвями

В кудрявые венцы сплелися древеса!

Там под вечер, когда невидимо роса

С роскошной свежестью на землю упадает

И мирты спящие Селена осребряет,

Дриад стыдливых хоровод

Кружи́тся по цветам, и тень их пролетает

По зыбкому зерцалу вод!

Нередко в тихий час, как солнце на закате

Лиет румяный блеск на море вдалеке

И мирты темные дрожат при ветерке,

На ярком отражаясь злате, —

Вдруг разливается как будто тихий звон,

И ветерок и струй журчанье утихает,

Как бы незримый Аполлон

Полетом легким пролетает —

И путник, погружен в унылость, слышит глас:

«О смертный! жизнь стрелою мчится!

Лови, лови летящий час!

Он, улетев, не возвратится».

Любовная карусель, или Пятилетние меланхолические стручья сердечного любления*

(тульская баллада)

В трактире тульском тишина,

И на столе уж свечки,

Като* на канапе одна,

А Азбукин* у печки!

Авдотья*, Павлов Николай

Тут с ними — нет лишь Анны.

«О, друг души моей, давай

Играть с тобой в Татьяны!» —

Като сказала так дружку,

И милый приступает,

И просит скромно табачку,

И жгут крутой свивает.

Катошка милого комшит,

А он комшит Катошку;

Сердца их тают — стол накрыт,

И подают окрошку.

Садятся рядом и едят

Весьма, весьма прилежно.

За каждой ложкой поглядят

В глаза друг другу нежно.

Едва возлюбленный чихнет —

Катошка тотчас: здравствуй;

А он ей головой кивнет

И нежно: благодарствуй!

Близ них Плезирка-пес кружит

И моська ростом с лось!

Плезирка! — милый говорит;

Катоша кличет: — мось!

И милому дает кольцо…

Но вдруг стучит карета —

И на трактирное крыльцо

Идет сестра Анета*!

Заметьте: Павлов Николай

Давно уж провалился,

Анета входит невзначай —

И милый подавился!

«О милый! милый! что с тобой?» —

Катоша закричала.

«Так, ничего, дружочек мой,

Мне в горло кость попала!»

Но то лишь выдумка — злодей!

Он струсил от Анеты!

Кольцо в глаза мелькнуло ей

И прочие конжеты!

И говорит: «Что за модель?

Извольте признаваться!»

Като в ответ: «Ложись в постель», —

И стала раздеваться…

Надела спальный свой чепец

И ватошник свой алый

И скомкалася наконец

Совсем под одеяло!

Оттуда выставя носок,

Сказала: «Я пылаю!»

Анета ей в ответ: «Дружок,

Я вас благословляю!

Что счастье вам, то счастье мне!»

Като не улежала

И бросилась на шею к ней, —

Авдотья заплясала.

А пламенный штабс-капитан:

Лежал уже раздетый!

Авдотья в дверь, как в барабан,

Стучит и кличет: «Где ты?»

А он в ответ ей: «Виноват!»

«Скорей!» — кричит Анета.

А он надел, как на парад,

Мундир, два эполета,

Кресты и шпагу нацепил —

Забыл лишь панталоны…

И важно двери растворил

И стал творить поклоны…

Какой же кончу я чертой?

Безделкой: многи лета!

Тебе, Василий! вам, Като,

Авдотья и Анета!

Веселье стало веселей;

Печальное забыто;

И дружба сделалась дружней;

И сердце всё открыто!

Кто наш — для счастья тот живи,

И в землю провиденью!

Ура, надежде и любви

И киселя терпенью!

Плач о Пиндаре*

(быль)

Однажды наш поэт Пестов*,

Неутомимый ткач стихов

И Аполлонов жрец упрямый,

С какою-то ученой дамой*

Сидел, о рифмах рассуждал,

Свои творенья величал, —

Лишь древних сравнивал с собою

И вздор свой клюквенной водою,

Кобенясь в креслах, запивал.

Коснулось до Пиндара слово!

Друзья! хотя совсем не ново,

Что славный был Пиндар поэт

И что он умер в тридцать лет,

Но им Пиндара жалко стало!

Пиндар великий! Грек! Певец!

Пиндар, высоких од творец!

Пиндар, каких и не бывало,

Который мог бы мало-мало

Еще не том, не три, не пять,

А десять то́мов написать, —

Зачем так рано он скончался?

Зачем еще он не остался

Пожить, попеть и побренчать?

С печали дама зарыдала,

С печали зарыдал поэт —

За что, за что судьба сослала

Пиндара к Стиксу в тридцать лет!

Лакей с метлою тут случился,

В слезах их видя, прослезился;

И в детской нянька стала выть;

Заплакал с нянькою ребенок;

Заплакал повар, поваренок;

Буфетчик, бросив чашки мыть,

Заголосил при самоваре;

В конюшне конюх зарыдал, —

И словом, целый дом стенал

О песнопевце, о Пиндаре.

Да, признаюся вам, друзья,

Едва и сам не плачу я.

Что ж вышло? Все так громко выли,

Что все соседство взгомозили!

Один сосед к ним второпях

Бежит и во́пит: «Что случилось?

О чем вы все в таких слезах?»

Пред ним все горе объяснилось

В немногих жалобных словах.

«Да что за человек чудесный?

Откуда родом ваш Пиндар?

Каких он лет был? молод? стар?

И что о нем еще известно?

Какого чину? где служил?

Женат был? вдов? хотел жениться?

Чем умер? кто его лечил?

Имел ли время причаститься?

Иль вдруг свалил его удар?

И словом — кто таков Пиндар?»

Когда ж узнал он из ответа,

Что все несчастья от поэта,

Который между греков жил,

Который в славны древни годы

Певал на ска́чки греков оды,

Язычник, не католик был;

Что одами его пленялся,

Не понимая их, весь свет,

Что более трех тысяч лет,

Как он во младости скончался, —

Поджав бока свои, сосед

Смеяться начал, да смеяться

Так, что от смеха надорваться!

И смотрим, за соседом вслед

Все — кучер, повар, поваренок,

Буфетчик, нянька и ребенок,

Лакей с метлой, и сам поэт,

И дама — взапуски смеяться!

И хоть я рад бы удержаться,

Но признаюся вам, друзья,

Смеюсь за ними вслед и я!

К Воейкову («О Воейков! Видно, нам…»)*

О Воейков! Видно, нам

Помышлять об исправленье!

Если должно верить снам,

Скоро Пиндо-преставленье,

Скоро должно наступить!

Скоро, предлетящим громом,

Аполлон придет судить

По стихам, а не по томам!

Нам известно с древних лет,

Сны, чудовищей явленья

Грозно-пламенных комет

Предвещали измененья

В муравейнике земном!

И всегда бывали правы

Сны в пророчестве своем.

В мире Феба те ж уставы!

Тьма страшилищ меж стихов,

Тьма чудес… дрожу от страху!

Зрел обверткой пирогов*

Я недавно Андромаху.

Зрел, как некий Асмодей

Мазал, вид приняв лакея,

Грозной кистию своей

На заклейку окон Грея.*

Зрел недавно, как Пиндар,*

В воду огнь свой обративши,*

Затушил в Москве пожар,*

Всю дожечь ее грозивший.*

Зрел, как Сафу бил голик,*

Как Расин кряхтел под тестом,

Зрел окутанный парик

И Электрой и Орестом*.

Зрел в ночи, как в высоте

Кто-то, грозный и унылый,

Избоченясь, на коте

Ехал рысью; в шуйце вилы,

А в деснице грозный Ик;

По-славянски кот мяукал,

А внимающий старик*

В такт с усмешкой Иком тукал.

Сей скакун по небесам

Прокатился метеором;

Вдруг отверзтый вижу храм,

И к нему идут собором

Феб и музы… Что ж? О страх!

Феб — в ужасных рукавицах,

В русской шапке и котах;

Кички на его сестрицах!

Старика ввели во храм,

При