небесной росой окропите;

Пусть он не зрит ненавистного Стикса,

Быть да мечтает одним из богов!

Шумит, заблистала

Небесная влага,

Спокоилось сердце,

Провидели очи.

Утешение в слезах*

«Скажи, что так задумчив ты?

Все весело вокруг;

В твоих глазах печали след;

Ты, верно, плакал, друг?»

«О чем грущу, то в сердце мне

Запало глубоко;

А слезы… слезы в сладость нам;

От них душе легко».

«К тебе ласкаются друзья,

Их ласки не дичись;

И что бы ни утратил ты,

Утратой поделись».

«Как вам, счастливцам, то понять,

Что понял я тоской?

О чем… но нет! оно мое,

Хотя и не со мной».

«Не унывай же, ободрись;

Еще ты в цвете лет;

Ищи — найдешь; отважным, друг,

Несбыточного нет».

«Увы! напрасные слова!

Найдешь — сказать легко;

Мне до него, как до звезды

Небесной, далеко».

«На что ж искать далеких звёзд?

Для неба их краса;

Любуйся ими в ясну ночь,

Не мысли в небеса».

«Ах! я любуюсь в ясный день;

Нет сил и глаз отвесть;

А ночью… ночью плакать мне,

Покуда слезы есть».

Жалоба пастуха*

На ту знакомую гору

Сто раз я в день прихожу;

Стою, склоняся на посох,

И в дол с вершины гляжу.

Вздохнув, медлительным шагом

Иду вослед я овцам

И часто, часто в долину

Схожу, не чувствуя сам.

Весь луг по-прежнему полон

Младой цветов красоты;

Я рву их — сам же не знаю,

Кому отдать мне цветы.

Здесь часто в дождик и в гро́зу

Стою, к земле пригвожден;

Все жду, чтоб дверь отворилась…

Но то обманчивый сон.

Над милой хижинкой светит,

Видаю, радуга мне…

К чему? Она удалилась!

Она в чужой стороне!

Она все дале! все дале!

И скоро слух замолчит!

Бегите ж, овцы, бегите!

Здесь горе душу томит!

Мина*

(романс)

Я знаю край! там негой дышит лес,

Златой лимон горит во мгле древес,

И ветерок жар неба холодит,

И тихо мирт и гордо лавр стоит…

Там счастье, друг! туда! туда

Мечта зовет! Там сердцем я всегда!

Там светлый дом! на мраморных столбах

Поставлен свод; чертог горит в лучах;

И ликов ряд недвижимых стоит;

И, мнится, их молчанье говорит…

Там счастье, друг! туда! туда

Мечта зовет! Там сердцем я всегда!

Гора там есть с заоблачной тропой!

В туманах мул там путь находит свой;

Драконы там мутят ночную мглу;

Летит скала и воды на скалу!..

О друг, пойдем! туда! туда

Мечта зовет!.. Но быть ли там когда?

К месяцу*

Снова лес и дол покрыл

Блеск туманный твой:

Он мне душу растворил

Сладкой тишиной.

Ты блеснул… и просветлел

Тихо темный луг:

Так улыбкой наш удел

Озаряет друг.

Скорбь и радость давних лет

Отозвались мне,

И минувшего привет

Слышу в тишине.

Лейся, мой ручей, стремись!

Жизнь уж отцвела;

Так надежды пронеслись;

Так любовь ушла.

Ах! то было и моим,

Чем так сладко жить,

То, чего, расставшись с ним,

Вечно не забыть.

Лейся, лейся, мой ручей,

И журчанье струй

С одинокою моей

Лирой согласуй.

Счастлив, кто от хлада лет

Сердце охранил,

Кто без ненависти свет

Бросил и забыл,

Кто делит с душой родной,

Втайне от людей,

То, что презрено толпой

Или чуждо ей.

Арзамасские стихи*

Протокол двадцатого арзамасского заседания*

Месяц Травный*, нахмурясь, престол свой отдал Изоку;

Пылкий Изок* появился, но пасмурен, хладен, насуплен;

Был он отцом посаженым у мрачного Грудня*. Грудень, известно,

Очень давно за Зимой волочился; теперь уж они обвенчались.

С свадьбы Изок принес два дождя, пять луж, три тумана

(Рад ли, не рад ли, а надобно было принять их в подарок).

Он разложил пред собою подарки и фыркал. Меж тем собирался

Тихо на береге Карповки* (славной реки, где не водятся карпы,

Где, по преданию, Карп-Богатырь кавардак по субботам

Ел, отдыхая от славы), на береге Карповки славной

В семь часов ввечеру Арзамас двадесятый, под сводом

Новосозданного храма, на коем начертано имя

Вещего Штейна*, породой германца, душой арзамасца.

Сел Арзамас за стол с величавостью скромной и мудрой наседки,

Сел Арзамас — и явилось в тот миг небывалое чудо:

Нечто пузообразное, пупом венчанное вздулось,

Громко взбурчало, и вдруг гармонией Арфы стало бурчанье.

Члены смутились. Реин дернул за кофту Старушку,

С страшной перхотой Старушка бросилась в руки Варвику,

Журка клюнул Пустынника, тот за хвост Асмодея.

Начал бодать Асмодей Громобоя, а этот облапил,

Сморщась, как дряхлый сморчок, Светлану. Одна лишь Кассандра

Тихо и ясно, как пень благородный, с своим протоколом,

Ушки сжавши и рыльце подняв к милосердому небу,

В креслах сидела. «Уймись, Арзамас! — возгласила Кассандра. —

Или гармония пуза Эоловой Арфы тебя изумила?

Тише ль бурчало оно в часы пресыщенья, когда им

Водка, селедка, конфеты, котлеты, клюква и брюква

Быстро, как вечностью годы и жизнь, поглощались?

Знай же, что ныне пузо бурчит и хлебещет недаром;

Мне — Дельфийский треножник оно. Прорицаю, внимайте!»

Взлезла Кассандра на пузо, села Кассандра на пузе;

Стала с пуза Кассандра, как древле с вершины Синая

Вождь Моисей ко евреям, громко вещать к арзамасцам:

«Братья-друзья арзамасцы! В пузе Эоловой Арфы

Много добра. Не одни в нем кишки и желудок.

Близко пуза, я чувствую, бьется, колышется сердце!

Это сердце, как Весты лампада, горит не сгорая.

Бродит, я чувствую, в темном Дедале поблизости пуза

Честный отшельник — душа; она в своем заточенье

Все отразила прельщенья бесов и душиста добро́той

(Так говорит об ней Николай Карамзин, наш историк).

Слушайте ж, вот что душа из пуза инкогнито шепчет:

Полно тебе, Арзамас, слоняться бездельником! Полно

Нам, как портным, сидеть на катке и шить на халдеев,

Сгорбясь, дурацкие шапки из пестрых лоскутьев Беседных;

Время проснуться! Я вам пример. Я бурчу, забурчите ж,

Братцы, и вы, и с такой же гармонией сладкою. Время,

Время летит. Нас доселе обирала беспечная шутка;

Несколько ясных минут украла она у бесплодной

Жизни. Но что же? Она уж устала иль скоро устанет.

Смех без веселости — только кривлянье! Старые шутки —

Старые девки! Время прошло, когда по следам их

Рой обожателей мчался! теперь позабыты; в морщинах,

Зубы считают, в разладе с собою, мертвы не живши.

Бойся ж и ты, Арзамас, чтоб не сделаться старою девкой.

Слава — твой обожатель; скорее браком законным

С ней сочетайся! иль будешь бездетен, иль, что еще хуже,

Будешь иметь детей незаконных, не признанных ею,

Светом отверженных, жалких, тебе самому в посрамленье.

О арзамасцы! все мы судьбу испытали; у всех нас

В сердце хранится добра и прекрасного тайна; но каждый,

Жизнью своей охлажденный, к сей тайне уж веру теряет;

В каждом душа, как светильник, горящий в пустыне,

Свет одинокий окрестный мглы не осветит. Напрасно

Нам он горит, он лишь мрачность для наших очей озаряет.

Что за отрада нам знать, что где-то в такой же пустыне

Так же тускло и тщетно братский пылает светильник?

Нам от того не светлее! Ближе, друзья, чтоб друг друга

Видеть в лицо и, сливши пламень души (неприступной

Хладу убийственной, жизни), достоинства первое благо

(Если уж счастья нельзя) сохранить посреди измененья!

Вместе — великое слово! Вместе, твердит, унывая,

Сердце, жадное жизни, томятся бесплодным стремленьем.

Вместе! Оно воскресит нам наши младые надежды.

Что мы розно? Один, увлекаем шумным потоком

Скучной толпы, в мелочных затерялся заботах. Напрасно

Ищет себя, он чужд и себе и другим; каменеет,

К мертвому рабству привыкнув, и, цепи свои презирая,

Их разорвать не стремится. Другой, потеряв невозвратно

В миг единый все, что было душою полжизни,

Вдруг меж развалин один очутился и нового зданья

Строить не смеет; и если бы смел, то где ж ободритель,

Дерзкий создатель — Младость, сестра Вдохновенья? Над грудой развалин

Молча стоит он и с трепетом смотрит, как Гений унывший

Свой погашает светильник. Иной самому себе незнакомец,

Полный жизни мертвец, себя и свой дар загвоздивший

В гроб, им самим сотворенный, бьется в своем заточенье:

Силен свой гроб разломить, но силе не верит — и гибнет.

Тот, великим желаньем волнуемый, силой богатый,

Рад бы разлить по вселенной — в сиянье ль, в пожаре ль — свой пламень;

К смелому делу сзывает дружину, но… голос в пустыне.

Отзыва нет! О братья, пред нами во дни упованья

Жизнь необъятная, полная блеска, вдали расстилалась.

Близким стало далекое! Что же? Пред темной завесой,

Вдруг упавшей меж нами и жизнию, каждый стоит безнадежен;

Часто трепещет завеса, есть что-то живое за нею,

Но рука и поднять уж ее не стремится. Нет веры!

Будем ли ж, братья, стоять перед нею с ничтожным покорством?

Вместе, друзья, и она разорвется, и путь нам свободен.

Вместе — наш Гений-хранитель! при нем благодатная Бодрость;

Нам оно безопасный приют от судьбы вероломной;

Пусть налетят ее бури, оно для нас уцелеет!

С ним и Слава, не рабский криков толпы повторитель,

Но свободный судья современных, потомства наставник;

С ним и Награда, не шумная почесть, гремушка младенцев,

Но священное чувство достоинства, внятный не многим

Голос души и с голосом избранных, лучших согласный.

С ним жизнедательный Труд с бескорыстною целью — для пользы;

С ним и великий Гений — Отечество. Так, арзамасцы!

Там, где во имя Отечества по две руки во едину

Слиты, там и оно соприсутственно. Братья, дайте же руки!

Все минувшее, все, что в честь ему некогда жило,

С славного царского трона и с тихой обители сельской,

С поля, где жатва на пепле падших бойцов расцветает,

С гроба певцов, с великанских курганов, свидетелей чести,

Всё к нам голос знакомый возносит: мы некогда жили!

Все мы готовили славу, и вы приготовьте потомкам! —

Вместе, друзья! чтоб потомству наш голос был слышен!»

Так говорила Кассандра, холя десницею пузо.

Вдруг наморщилось пузо, Кассандра умолкла, и члены,

Ей поклонясь, подошли приложиться с почтеньем

К пузу в том месте, где пуп цветет лесной сыроежкой.

Тут осанистый Реин разгладил чело, от власов обнаженно,

Важно жезлом волшебным махнул — и явилося нечто

Пышным вратам подобное, к светлому зданью ведущим.

Звездная надпись сияла на них: Журнал арзамасский.

Мощной рукою врата растворил он; за ними кипели

В светлом хаосе призра́ки веков; как гиганты, смотрели

Лики славных из сей оживленный тучи; над нею

С яркой звездой на главе гением тихим неслося

В свежем гражданском венке божество — Просвещенье, дав руку

Грозной и мирной богине Свободе. И все арзамасцы,

Пламень почуя в душе, к вратам побежали… Всё скрылось.

Реин сказал: «Потерпите, голубчики! я еще не достроил;

Будет вам дом, а теперь и ворот одних вам довольно».

Члены, зная, что Реин — искусный строитель, утихли,

Сели опять по местам, и явился, клюкой подпираясь,

Сам Асмодей. Погонял он бичом мериносов Беседы.

Важен пред стадом тащился старый баран, волочивший

Тяжкий курдюк на скрипящих колесах, — Шишков седорунный;

Рядом с ним Шутовско́й, овца брюхатая, охал.

Важно вез назади осел Голенищев-Кутузов

Тяжкий с притчами воз, а на козлах мартышка

В бурке, граф Дмитрий Хвостов, тряслась; и, качаясь на дышле,

Скромно висел в чемодане домашний тушканчик Вздыхалов.

Стадо загнавши, воткнул Асмодей на вилы Шишкова,

Отдал честь Арзамасу и начал китайские тени

Членам показывать. В первом явленье предстала

С кипой журналов Политика, рот зажимая Цензуре,

Старой кокетке, которую тощий гофмейстер Яценко

Вежливо под руку вел, нестерпимый Дух издавая.

Вслед за Политикой вышла Словесность; платье богини

Радужным цветом сияло, и следом за ней ее дети:

С лирой, в венке из лавров и роз, Поэзия-дева

Шла впереди; вкруг нее как крылатые звезды летали

Светлые пчелы, мед свой с цветов чужих и домашних

В дар ей собравшие. Об руку с нею поступью важной

Шла благородная Проза в длинной одежде. Смиренно

Хвост ей несла Грамматика, старая нянька (которой,

Сев в углу на словарь*, Академия делала рожи).

Свита ее была многочисленна; в ней отличался

Важный маляр Демид-арзамасец*. Он кистью, как древле

Тростью Цирцея, махал, и пред ним, как из дыма, творились

Лица, из видов заемных в свои обращенные виды.

Все покорялось его всемогуществу, даже Беседа

Вежливой чушкою лезла, пыхтя, из-под докторской ризы.

Третья дочь Словесности: Критика с плетью, с метелкой

Шла, опираясь на Вкус и смелую Шутку; за нею

Князь Тюфякин* нес на закорках Театр, и нещадно

Кошками секли его пиериды, твердя: не дурачься.

Смесь