игру, Зеленый сказал: «Со мною нет денег.
Хочешь ли? Вот тебе перстень; возьми: он сто́ит дороже;
Камень редкий, карбункул; в нем же есть тайная сила».
В третий раз кличут в окошко: «Выдь, Вальтер, пока еще время». —
«Пусть кричит, — Зеленый сказал, — покричит и отстанет.
Что ж, возьмешь ли мой перстень? Бери, в убытке не будешь.
Знай: как скоро нет денег, ты перстень на палец да смело
Руку в карман — и вынется звонкий серебряный талер.
Но берегися… раз на́ день, не боле; и в будни, не в праздник;
Слышишь ли, слышишь ли, Вальтер? Я сам не советую в праздник.
Если ж нужда случится во мне; ты крикни лишь: Бука!
(Букой слыву я в народе) — откликнусь тотча́с. До свиданья».
Что-то делает Мина?.. Одна, запершися в каморке,
Мина сидит над разодранной библией в тяжкой печали.
Муж пришел, и война поднялась. «Ненасытная плакса,
Долго ль молитвы тебе бормотать? Когда ты уймешься?
Вот, горемыка, смотри, что я выиграл: перстень, карбункул».
Мина, взглянув, обомлела: карбункул! Творец милосердый,
Доля недобрая!.. сердце в ней сжалось, и замертво пала…
Бедная Мина, зачем ты, зачем ты в себя приходила?
Сколько б кручины жестокой тебя миновало на свете.
Вот чем дале, тем хуже; день ли в деревне торговый,
Ярманка ль в праздник у церкви — Вальтер наш там. Кто заглянет
В полночь в трактир, иль в полдень, иль в три часа пополудни —
Вальтер сидит за столом и тасует крапленые карты.
Брошены дети; что было, то сплыло; поле за полем
Проданы все с молотка, и жена пропадает от горя.
Дома же только и дела, что крик, да упреки, да слезы;
Нынче драка, а завтра к пасто́ру, а там для ответа
В суд, а там и в тюрьму на хлеб с водой попоститься.
Плох он пойдет, а воротится хуже. Бука не дремлет;
Бука в уши свистит и желчи в кровь подливает.
Так проходят семь лет. Ну, послушайте ж: Вальтера Бука
Вывел опять из тюрьмы. «Не зайти ль по дороге, — сказал он, —
Выпить чарку в трактире? С чем ты покажешься дома?
Как тебя примут? Ты голоден, холоден, худ и оборван.
Что на свиданье жена припасла, то тебя не согреет.
Правду молвить, ты мученик; лопнуть готов я с досады,
Видя, какую ты от жены пьешь горькую чашу.
Много ль подобных тебе? Что сутки, то талер, и даром.
Пра́ва пословица: счастлив игрою, несчастлив женою.
Будь ты один — ни забот, ни хлопот; женился — каков ты?
Нет лица на тебе; как усопший; кожа да кости.
Выпей же чарку, дружок: авось на душе просветлеет».
Мина тем временем, руки к сердцу прижавши, в потемках
Дома сидит одинешенька, смотрит сквозь слезы на небо.
«Так, семь лет, семь крестов!.. (и слезы ручьем полилися)
Все, как должно, сбылось; пошли же конец, мой создатель!»
Молвила, книжку взяла и молитву прочла по усопшем.
Вдруг растворилася дверь, и Вальтер вбежал как безумный.
«Плачешь, змея? (загремел он) плачь! теперь не напрасно!
Ужин, проворнее!» — «Где взять? Все пусто; в доме ни корки». —
«Ужин, тебе ль говорят? Хоть тресни, иль нож тебе в сердце!» —
Что ж, чем скорее, тем лучше: в могилу снесут, да и только;
Мне же там быть не одной: детей давно ты зарезал». —
«Сгинь же!» — он гаркнул… и Мина в крови ударилась об пол.
«Ах! мое кровавое сердце! (она простонала)
Где ты, заступ? Твоя череда: закопай меня в землю».
Ужас, как холод, облил убийцу… бежит неоглядкой;
Ночь; под ним шевелится земля; в орешнике шорох.
«Бука, где ты?» — он крикнул… Громко откликнулось в поле.
Бука стоит за орешником… выступил… «Что ты?» — спросил он.
«Бука… я Мину зарезал… скажи, присоветуй, что делать?..» —
«Только? — тот возразил. — Чего ж испугался, безмозглый?
Мину зарезал — великое диво! туда и дорога!
Но… послушай, здесь оставаться теперь не годится;
Будет плохо; Рейн близко — ступай, переедем;
Лодка у берега есть…» Садятся, плывут, переплыли,
На берег вышли и по полю бегом. В сторонке, в трактире,
Светится свечка. Зеленый сказал: «Зайдем на минутку;
Тут есть добрые люди; помогут тебе разгуляться».
Входят. В трактире сидят запоздалые, пьют и играют.
Вальтер с Зеленым подвинулись к ним, и война закипела.
«Бей!» — кричат. «Подходи!» — «Я лопнул!» — «Козырь!» — «Зарезал!»
Вот они козыряют, а маятник ходит да ходит.
Стрелка взошла на двенадцать… Ах! белокуренький мальчик,
Стукни в окошко!.. Не стукнет: дело кончается, Вальтер.
Как же ты плохо играешь!.. зарезал… глубоко, глубоко
В сердце к нему заронилось тяжелое слово; а Бука,
Только что взятку возьмут, повторит да на Вальтера взглянет.
Вот пробило двенадцать. К Вальтеру масть, как на выбор,
Все негодная сыплет; мелком он проигрыш пишет.
Вот… и первого четверть. С перстнем на пальце он руку
Всунул в карман: «Разменяйте мне талер». Плохая монета,
Вальтер, плохая монета: в кармане битые стекла…
Руку отдернув, в страхе глаза он уставил на Буку;
Бука сидит да винцо попивает, и нет ему дела.
«Вальтер (допивши, сказал он), пора! хозяин уж дремлет.
Нынче праздник, двадцать пятое августа; много
Будет в трактире гостей; пойдем, зачем нам тесниться?
Полно перстнем вертеть; не трудись, ничего не добудешь».
Праздник!.. Ах! Вальтер, как бы ты рад был ослышаться! как бы
Рад был ногами к столу прирасти, чтоб не сдвинуться с места!
Поздно, поздно; ничто не поможет… Бледен как мертвый,
Встал он, ни слова не молвил, и в поле темное с Букой —
Бука вперед, а он позади — побрел, как ягненок
Вслед за своим мясником бредет к кровавой колоде.
Бука ставит его на выстрел ружейный от места.
«Видишь, Вальтер? — сказал он. — Звезды на небе смеркли.
Видишь? Тяжелыми тучами небо кругом обложилось;
Воздух душен; ветка, не тронется; листик не дрогнет.
Вальтер, что же ты так замолчал?.. Уж не молишься ль, Вальтер?
Или считаешь свой проигрыш? Все проиграл невозвратно.
Как быть! а выбор остался плохой, я сам признаюся.
Вот тебе нож… я украл у убийцы, когда обдирал он
Мертвое тело… зарежь себя сам, так за труд не заплатишь».
Так рассказывал дедушка внучкам. Чуть смея дыханье
В страхе отвесть, говорит ему бабушка: «Скоро ль ты кончишь?
Девки боятся; на что их стращать небывальщиной? Полно!» —
«Я докончил, — старик отвечал, — Там лежит он, и с перстнем,
В дикой крапиве, где нет дроздов и не водятся пташки».
Тут Луиза примолвила: «Бабушка, кто же боится?
Или, думаешь, трудно до смысла сказки добраться?
Я добралася: Бука есть искушение злое.
Разве не вводит оно нас в грех и в напасти, когда мы
Бога не помним, советов не любим, не делаем дела?
Мальчик в окошечке… кто он? Верный учитель наш, совесть.
О! я дедушку знаю, я знаю и все его мысли».
Цеикс и Гальциона*
Отрывок из Овидиевых «Превращений»
Цеикс, тревожимый ужасом тайных, чудесных видений,
Был готов испытать прорицанье Кларийского бога —
В Дельфы же путь заграждали Форбас и дружины флегиан.
Он приходит к своей Гальционе, верной супруге,
Ей сказать о разлуке… сказал… ужаснулась, и хладом
Грудь облилася, бледность ланиты покрыла, слезами
Очи затмились, трикраты ответ начинала — трикраты
Скованный горем язык изменял; наконец возопила,
Частым рыданием томно-печальную речь прерывая:
«Милый супруг мой, какою виной от себя удалила
Я твое сердце? Ужели не стало в нем прежней любови?
Ты равнодушно теперь покидаешь свою Гальциону;
Путь выбираешь дальнейший; я уж милей в отдаленье.
Странствуй ты по земле — тогда бы сердце не знало
Страха в печали; была бы тоска без заботы… но моря,
Моря страшусь; ужасает печальная мрачность пучины;
Волны — я зрела вчера — корабельны обломки носили;
Здесь не раз на гробницах пустых имена я читала.
Друг, не вверяйся надежде бесстрашного сердца; не льстися
Дружбой родителя, бога Эола, могущего силу
Ветров смирять и море по воле мутить и покоить.
Раз овладевши волнами, раскованны ветры не знают
Буйству границ; и земля и моря им покорны; сгоняют
Тучи на небо и страшным огнем зажигают их недра.
Ах! чем боле их знаю (а знать их должна; я младенцем
Часто в жилище отца их видала), тем боле страшусь их.
Если ж ни просьбы, ни слезы мои над тобою не властны,
Если уж в море далекое должно, должно пускаться,
Друг, возьми с собою меня: мы разделим судьбину;
Зная, чем стражду, менее буду страдать; что ни встретим,
Всё заодно; без разлуки неверным волнам предадимся».
Тронутый жалобной речью супруги, сын Люциферов
Долго безмолвствовал, в сердце тая глубокое горе.
Но, постоянный в желанье, он вверить своей Гальционы
Вместе с собой произволу опасного моря не смеет.
Хочет ее убедить ободрительным словом… напрасно!
Нет убежденья печальной душе. Наконец он сказал ей:
«Долго разлука и краткая длится; но я Люцифером
Светлым клянусь возвратиться, если допустит судьбина,
Прежде чем дважды луна в небесах совершиться успеет».
Сим обетом надежду на скорый возврат ожививши,
Он повелел спустить на волны ладью и, не медля,
Снасти устроить и всё изготовить к далекому бегу.
Видит ладью Гальциона и, вещей душой предузнавши
Будущий рок, содрогнулась, слезы ручьем полилися;
Нежно прижалась к супругу лицом безнадежно печальным;
Томно шепнула: «прости!» — и пала без чувства на бреге.
Медлит унылый супруг; но пловцы уж рядами взмахнули
Весла, прижав их к могучим грудям, и согласным ударом
Вспенили влагу. Тронулось судно. Она отворила
Влажные очи и видит его у кормы… Удаляясь,
Знаком прощальным руки он последний привет посылает;
Тем же знаком она отвечала. Дале и дале
Берег уходит, и очи лица распознать уж не могут;
Долго, долго преследует взором бегущее судно;
Но когда и оно в отдаленье пространства пропало,
Силится взором поймать на мачте играющий парус;
Скоро и парус пропал. И безмолвно в чертог опустелый
Тихо пошла Гальциона и пала на одр одинокий…
Ах! и чертог опустелый, и одр, и все раздражало
Грустное сердце, твердя о далекоплывущем супруге.
Судно бежит. Вдруг ветер шатнул неподвижные верви;
Праздные весла к бокам ладии прислонив, корабельщик
Волю дал парусам и пустил их свободно по мачте:
Полные ветром попутным, шумя, паруса натянулись.
Море браздя, половину пути уж ладья совершила;
Берег повсюду равно отдален, повсюду невидим.
Вдруг перед ночью надулися волны, море белеет;
Сильный порывистый ветер внезапно ударил от юга.
«Свить паруса!» — возопил ужаснувшийся кормщик… напрасно!
Ветра могучий порыв помешал повеленье исполнить;
Шумом ревущей волны заглушило невнятное слово.
Сами гребцы на работу бегут; один убирает
Весла, другой чини́т расколовшийся бок, тот исторгнуть
Силится парус у ветра; а тот, из ладьи выливая
В трещины бьющую воду, волны волнам возвращает.
Всё в беспорядке, а буря грозней и грозней; отовсюду
Ветры, слетаяся, бьются, и море, вздымаяся, воет;
Кормщик бодрость утратил, и сам, признавая опасность,
Где они, что им начать, от чего остеречься, не знает.
Властвует буря, ничтожны пред нею искусство и опыт;
Вихорь, вопли гребцов, скрыпенье снастей, непрерывный
Плеск отшибаемых волн и гром отовсюду… ужасно!
Воды буграми, и море то вдруг до самого неба
Рвется допрянуть и темные тучи волнами обрызгать;
То, подымая желтый песок из глубокия бездны,
Мутно желтеет; то вдруг чернее стигийския влаги;
То, опадая и пеной шипящей разбившись, белеет.
Мчится трахинское легкое судно игралищем бури;
Вдруг возлетит и как будто с утесистой горной стремнины
Смотрит в глубокий дол, в глубокую мглу Ахерона;
Вдруг с волной упадет и, кругом взгроможденному морю,
Видит как будто из адския бездны далекое небо.
Страшно гремит ладия, отшибая разящие волны:
Так раздаются удары в стене, тяжелым тараном
Глухо разимой иль брошенным тяжким обломком утеса.
Словно как пламенный лев свирепеет, теснимый ловцами,
Бешен встает на дыбы и