будто в забытьи, стучал

Ружьем он в пол; потом, очнувшись, сыну

Сказал: «За мной!» И он пошел; за ним

Пошел и сын. Неся ружье под мышкой,

Он прямо путь направил к лесу. Мать,

Схватив его за полу платья: «Он

Твой сын! твой сын!» — кричала. Вырвав полу

Из рук ее, он прошептал: «А я

Его отец, пусти». Поцеловавши

С отчаяньем невыразимым сына

И руки судорожно сжав, в дверях

Осталась мать, чтобы хотя глазами

Их проводить; когда ж они из глаз

Вдали исчезли, плача и рыдая

Перед мадонною она упала.

Маттео, в лес вошедши, на поляне,

Деревьями густыми окруженной,

Остановился. Землю он ружьем

Копнул: земля рыхла. «Стань на колени, —

Ребенку он сказал, — читай молитву».

Став на колени, мальчик руки поднял

К отцу и завизжал: «Отец, прости

Меня; не убивай меня, отец!» —

«Читай молитву». Мальчик, задыхаясь,

Пролепетал со страхом «Отче наш»

И «Богородицу». «Ты кончил?» — «Нет,

Еще одну я знаю литанею;

Ее мне выучить отец Франческо

Велел». — «Она длинна, но с богом». Дулом

Ружья подперши лоб, он руки сжал

И про себя за сыном повторил

Его молитву. Кончив литанею,

Сын замолчал. «Готов ты?» — «Ах, отец,

Не убивай меня!» — «Готов ты?» — «Ах!

Прости меня, отец». — «Тебя простит

Всевышний бог». И выстрел загремел.

От мертвого отворотив глаза,

Пошел назад Маттео. На ногах он

Был тверд; но жизни не было в его

Лице; с подпорой старости своей

И сердце он свое убил. Он шел

За заступом, чтобы могилу вырыть

И тело схоронить. Ему навстречу,

Услышав выстрел, кинулась жена:

«Мое дитя! наш сын! что сделал ты,

Маттео?» — «Долг свой. Там он, на поляне,

Лежит. По нем поминки будут: он,

Как христианин, умер с покаяньем;

Господь его младенческую душу

Помилует и успокоит. Ты же,

Когда сберешься с силой, объяви

Паоло, зятю нашему, мою

Решительную волю, чтоб он нынче ж

К нам на житье с женой переселился».

Две повести*

Подарок на Новый Год издателю «Москвитянина»

Дошли ко мне на берег Майна слухи,

Что ты, Киреевский*, теперь стал и москвич

И Москвитянин. В добрый час, приняться

Давным-давно пора тебе за дело.

Меня ж взяла охота подарить

Тебя и твой журнал на Новый год

Своим добром, чтоб старости своей

По-старому хотя на миг один

Дать с молодостью вашей разгуляться.

Но чувствую, что на пиру ее,

Где все кипит, поет, кружится, блещет,

Неловко старику; на ваш уж лад

Мне не поется; ле́та изменили

Мою поэзию; она теперь,

Как я, состарелась и присмирела;

Не увлекается хмельным восторгом;

У рубежа вечерней жизни сидя,

На прошлое без грусти обращает

Глаза и, думая о том, что нас

В грядущем ждет, молчит. Но все, однако,

На Новый год мне должно подарить

Тебя и твой журнал. Друг, даровому

Коню, ты знаешь сам, не смотрят в зубы.

Итак, прошу принять мой лепт вдовицы.

Недавно мне случилося найти

Предание о древнем Александре

В талмуде. Я хочу преданье это

Здесь рассказать так точно, как оно

Рассказано в еврейской древней книге.

Через песчаную пустыню шел

С своею ратью Александр; в страну,

Лежавшую за рубежом пустыни,

Он нес войну. И вдруг пришел к реке

Широкой он. Измученный путем

По знойному песку, на тучном бреге

Реки он рать остановил; и скоро вся

Она заснула в глубине долины,

Прохладою потока освеженной.

Но Александр заснуть не мог; и в зной

И посреди спокойствия долины,

Где не было следа тревог житейских,

Нетерпеливой он кипел душою;

Ее и миг покоя раздражал;

Погибель войск, разрушенные троны,

Победа, власть, вселенной рабство, слава

Носилися пред ней, как привиденья.

Он подошел к потоку, наклонился,

Рукою зачерпнул воды студеной

И напился; и чудно освежила

Божественно-целительная влага

Его все члены; в грудь его проникла

Удвоенная жизнь. И понял он,

Что из страны, благословенной небом,

Такой поток был должен вытекать,

Что близ его истоков надлежало

Цвести земному счастию; что, верно,

Там в благоденствии, в богатстве, в мире

Свободные народы ликовали.

«Туда! туда! с мечом, с огнем войны!

Моей они должны поддаться власти

И от меня удел счастливый свой

Принять, как дар моей щедроты царской».

И он велел греметь трубе военной;

И раздалась труба, и пробудилась,

Минутный сон вкусивши, рать; и быстро

Ее поток, кипящий истребленьем,

Вдоль мирных берегов реки прекрасной

К ее истокам светлым побежал.

И много дней, не достигая цели,

Вел Александр свои полки. Куда же

Он наконец привел их? Ко вратам

Эдема. Но пред ним не отворился

Эдем; был страж у врат с таким ужасно

Пылающим мечом, что задрожала

И Александрова душа, его

Увидя. «Стой, — сказал привратник чудный, —

Кто б ни был ты, сюда дороги нет».

«Я царь земли, — воскликнул Александр,

Прогневанный нежданным запрещеньем, —

Царем земных царей я здесь поставлен.

Я Александр!» — «Ты сам свой приговор,

Назвавшись, произнес; одни страстей

Мятежных обуздатели, одни

Душой смиренные вратами жизни

Вступают в рай; тебе ж подобным, мира

Грабителям, ненасытимо жадным,

Рай затворен». На это Александр:

«Итак, назад мне должно обратиться,

Тогда, как я уже стоял ногой

На этих ступенях, туда проникнув,

Где от созданья мира ни один

Из смертных не бывал. По крайней мере,

Дай знамение мне, чтобы могла

Проведать вся земля, что Александр

У врат эдема был». На это страж:

«Вот знаменье; да просветит оно

Твой темный ум высоким разуменьем;

Возьми». Он взял; и в путь пошел обратный;

А на пути, созвавши мудрецов,

Перед собою знаменье велел

Им изъяснить. «Мне! — повторял он в гневе, —

Мне! Александру! дар такой презренный!

Кусок истлевшей кости!» — «Сын Филиппов, —

На то сказал один из мудрецов, —

Не презирай истлевшей этой кости;

Умей спросить, и даст тебе ответ».

Тут принести велел мудрец весы;

Одну из чаш он золотом наполнил;

В другую чашу кость он положил,

И… чудо! золото перетянула

Кость. Изумился Александр; он вдвое

Велел насыпать золота; он сам

Свой скипетр золотой, свою корону

И с ними тяжкий меч свой бросил в чашу —

Ни на волос она не опустилась.

Затрепетал на троне царь могучий;

И он спросил: «Какою тайной силой

Нарушен здесь закон природы? Чем

Ей власть ее возможно возвратить?» —

«Щепоткою земли», — сказал мудрец.

И бросил он на кость земли щепотку:

И чаша с костью быстро поднялася,

И быстро чаша с золотом упала.

Мудрец сказал: «Великий государь,

Был некогда подобный твоему

Разрушен череп; в нем же эта кость

Была частицей впадины, в которой

Глаз, твоему подобный, заключался.

Глаз человеческий в объеме мал;

Но с ненасытной жадностью объемлет

Он все, что нас здесь в области видений

Так увлекательно пленяет; целый

Он мир готов сожрать голодным взором.

Все золото земное всыпьте в чашу,

Все скипетры и все короны бросьте

На золото… все будет мало; но

Покрой его щепоткою земли —

И пропадет его ненасытимость;

Сквозь легкий праха груз уж не пробьется

Он жадным взором. Ты ж, великий царь,

В сем знаменье уразумей прямое

Значение и времени и жизни.

Ненасытимости перед тобою

Лежит симво́л в истлевшей этой кости».

Но царь внимал с поникшей головой,

С челом нахмуренным. Вдруг он вскочил;

Сверкнул на всех могучим оком льва;

И возгласил так громко, что скалы́

Окрестные ужасный дали голос:

«Греми, труба! Вперед, мои дружины!

Жизнь коротка; уходит время; стыд

Тому, кто жизнь и время праздно тратит».

И вихрями взвился песок пустыни;

И рать великая, как змей с отверзтым

Голодным зевом, шумно побежала

К пределам Индии. Завоеватель

Потоками лил кровь, и побеждал,

И с каждою победой разгорался

Сильнейшей жаждою победы новой,

И наконец они ему щепоткой

Земли глаза покрыли — он утих.

Но кажется, почтенный Москвитянин,

Что мой тебе подарок в Новый год

Некстати мрачен: гробовая кость,

Земля могильная, ничтожность славы,

Тщета величий… в Новый год дарить

Таким добром неловко; виноват;

И вот тебе рассказ повеселее.

Жил на Востоке царь; а у царя

Жил во дворце мудрец: он назывался

Керим, и царь его любил и с ним

Беседовал охотно. Раз случилось,

Что задал царь такой вопрос Кериму:

«С чем можем мы сравнить земную жизнь

И свет?» Но на вопрос мудрец не вдруг

Ответствовал; он попросил отсрочки

Сначала на день, после на два, после

На целую неделю; наконец

Пришел к царю и так ему сказал:

«Вопрос твой, государь, неразрешим.

Мой слабый ум его обнять не может;

Позволь людей мудрейших мне спросить».

И в путь Керим отправился искать

Ответа на вопрос царя. Сначала

Он посетил один богатый город,

Где, говорили, находился славный

Философ; но философ тот имел

Великолепный дом, был друг сердечный

Царя, жил сам как царь и упивался

Из полной чаши сладостию жизни.

Керим ему вопрос свой предложил.

Он отвечал: «Свет уподобить можно

Великолепной пировой палате,

Где всякий час открытый стол — садись

Кто хочет и пируй. Над головою

Гостей горят и ходят звезды неба;

Их слух пленяют звонким хором птицы;

Для них цветы благоуханно дышат,

А на столах пред ними без числа

Стоят с едою блюда золотые,

И янтарем кипящим в чашах блещет

Вино; и все кругом ласкает чувства.

И гости весело сидят друг с другом,

Беседуют, смеются, шутят, спорят;

И новые подходят беспрестанно;

И каждому есть место; кто ж довольно

Насытился, встает, и с теми, кто

Сидели с ним, простясь, уходит спать

Домой, хозяину сказав спасибо

За угощенье. Вот и свет и жизнь».

Керим философу не отвечал

Ни слова; он печально с ним простился

И далее поехал; про себя же

Так рассуждал: «Твоя картина, друг

Философ, неверна; не все мы здесь

С гостями пьем, едим и веселимся;

Немало есть голодных, одиноких

И плачущих». Кериму тут сказали,

Что недалеко жил в густом лесу

Отшельник набожный, смиренномудрый.

Ему убежищем была пещера:

Он спал на голом камне; ел одни

Коренья, пил лишь воду; дни и ночи

Все проводил в молитве. И немедля

К нему отправился Керим. Отшельник

Ему сказал: «Послушай; через степь

Однажды вел верблюда путник; вдруг

Верблюд озлился, начал страшно фыркать,

Храпеть, бросаться; путник испугался

И побежал; верблюд за ним. Куда

Укрыться? Степь пуста. Но вот увидел

У самой он дороги водоем

Ужасной глубины, но без воды;

Из недра темного его торчали

Ветвями длинными кусты малины,

Разросшейся меж трещинами стен,

Покрытых мохом старины. В него

Гонимый бешеным верблюдом путник

В испуге прянул; он за гибкий сук

Малины ухватился и повис

Над темной бездной. Голову подняв,

Увидел он разинутую пасть

Верблюда над собой: его схватить

Рвался ужасный зверь. Он опустил

Глаза ко дну пустого водоема:

Там змей ворочался и на него

Зиял голодным зевом, ожидая,

Что он, с куста сорвавшись, упадет.

Так он висел на гибкой, тонкой ветке

Меж двух погибелей. И что ж еще

Ему представилось? В том самом месте,

Где куст малины (за который он

Держался) корнем в землю сквозь пролом

Стены состаревшейся водоема

Входил, две мыши, белая одна,

Другая черная, сидели рядом

На корне и его поочередно

С большою жадностию грызли, землю

Со всех сторон скребли и обнажали

Все ветви корня, а когда земля

Шумела, падая на дно, оттуда

Выглядывал проворно змей, как будто

Спеша проведать, скоро ль мыши корень

Перегрызут и скоро ль с ношей куст

К нему на дно обрушится. Но что же?

Вися над этим страшным дном, без всякой

Надежды на спасенье, вдруг увидел

На ближней ветке путник много ягод

Малины, зрелых, крупных: сильно

Желание полакомиться ими

Зажглося в нем; он все тут позабыл:

И грозного верблюда над собою,

И под собой на дне далеком змея,

И двух мышей коварную работу;

Оставил он вверху храпеть верблюда,

Внизу зиять голодной пастью змея,

И в стороне грызть корень и копаться

В земле мышей, а сам, рукой добравшись

До ягод, начал их спокойно рвать

И есть; и страх его пропал. Ты спросишь:

Кто этот жалкий путник? Человек.

Пустыня ж с водоемом Свет; а путь

Через пустыню — наша Жизнь земная;

Гонящийся за путником верблюд

Есть враг души, тревог создатель, Грех:

Нам гибелью грозит он; мы ж беспечно

На ветке трепетной висим над бездной,

Где в темноте могильной скрыта Смерть

Тот змей, который, пасть разинув, ждет,

Чтоб ветка тонкая переломилась.

А мыши? Их названье День и Ночь;

Без отдыха, сменяяся, они

Работают, чтоб сук твой, ветку жизни,

Которая меж смертию и светом

Тебя неверно держит, перегрызть;

Прилежно черная грызет всю ночь,

Прилежно белая грызет весь день;

А ты, прельщенный ягодой душистой,

Усладой чувств, желаний утоленьем,

Забыл и грех — верблюда