голы враки.

Глава ль болит: тому врач ищет в руке знаки.

Всему в нас виновна кровь, буде ему веру

Нять хощешь: слабеем ли — кровь тихо чрезмеру

Течет; если спешно — жар в теле, ответ смело

Дает, хотя внутрь никто видел живо тело.

А пока в баснях таких время он проводит,

Лучший сок из нашего мешка в его входит.

К чему звезд течение числить и ни к делу,

Ни кстати за одним ночь пятном не спать целу?

За любопытством одним лишиться покою,

Ища, солнце ль движется или мы с землею?

В Часовнике можно честь на всякой день года

Число месяца и час солнечного всхода.

Землю в четверти делить без Эвклида смыслим;

Сколько копеек в рубле, без алгебры счислим».

Сильван одно знание слично людям хвалит,

Что учит множить доход, а расходы малить;

Трудиться в том, с чего вдруг карман не толстеет,

Гражданству вредным весьма безумством звать смеет.

Румяный, трижды рыгнув, Лука подпевает:

«Наука содружество людей разрушает;

Люди мы к сообществу божия тварь стали,

Не в нашу пользу одну смысла дар прияли.

Что же пользы иному, когда я запруся

В чулан, для мертвых друзей живущих лишуся?

Когда все содружество, вся моя ватага

Будет чернило, перо, песок да бумага?

В веселье, в пирах мы жизнь должны провождати;

И так она не долга, на что коротати,

Крушиться над книгою и повреждать очи?

Не лучше ли с кубком дни прогулять и ночи?

Вино, дар божественный, много в нем провору:

Дружит людей, подает повод к разговору,

Веселит, все тяжкие мысли отымает,

Скудость знает облегчать, слабых ободряет,

Жестоких мягчит сердца, угрюмость отводит,

Любовник легче вином в цель свою доходит.

Когда по небу сохой бразды водить станут,

А с поверхности земли звезды уж проглянут,

Когда будут течь к ключам своим быстры реки

И возвратятся назад минувшие веки,

Когда в пост чернец одну есть станет вязигу:

Тогда, оставя стакан, примуся за книгу».

Медор тужит, что чресчур бумаги исходит

На письмо, на печать книг, а ему приходит,

Что не во что завертеть завитые кудри;

Не сменит на Сенеку он фунт доброй пудры;

Пред Егором[12] двух денег Виргилий не стоит;

Рексу, не Цицерону похвала достоит.

Вот часть речей, что по всяк день звенят мне в уши;

Вот для чего я, уме, немее быть клуши

Советую. Когда нет пользы, ободряет

К трудам хвала; без того сердце унывает.

Сколько ж больше вместо хвал да хулы терпети!

Трудней то, неж пьянице вина не имети,

Нежли не славить попу святую неделю,

Нежли купцу пиво пить не в три пуда хмелю.

Знаю, что можешь, уме, смело мне представить,

Что трудно злонравному добродетель славить;

Что щеголь, скупец, ханжа и таким подобны

Науку должны хулить; да речи их злобны

Умным людям не устав, плюнуть на них можно.

Изряден, хвален твой суд; так бы то быть должно,

Да в наш век злобных слова умными владеют,

А к тому ж не только тех науки имеют

Недрузей, которых я, краткости радея,

Исчел иль, правду сказать, мог исчесть смелее.

Полно ль того? Райских врат ключари святые,

И им же Фемис вески вверила златые,

Мало любят чуть не все истину прикрасу.

Епископом хощешь быть: уберися в рясу,

Сверх той тело с гордостью риза полосата

Пусть прикроет, повесь цепь на шею от злата,

Клобуком покрой главу, брюхо бородою,

Клюку пышно повели вести перед тобою;

В карете раздувшися, когда сердце с гневу

Трещит, всех благословлять нудь праву и леву.

Должен архипастырем всяк тя в сих познати

Знаках, благоговейно отцом называти.

Что в науке, что с нее пользы церкви будет?

Иной, пиша проповедь, выпись позабудет?

Отчего доходам вред; а в них церкви права

Лучшие основаны и вся ее слава.

Хочешь ли судьею стать: вздень парик с узлами,

Брани того, кто просит с пустыми руками;

Твердо сердце бедных пусть слезы презирает;

Спи на стуле, когда дьяк выписку читает.

Если ж кто вспомнит тебе граждански уставы,

Иль естественный закон, иль народны правы,

Плюнь ему в рожу, скажи, что врет околёсну,

Налагая на судей ту тягость несносну,

Что подьячим должно лезть на бумажны горы,

А судье довольно знать крепить приговоры.

К нам не дошло время то, в коем председала

Над всем мудрость и венцы одна разделяла,

Будучи способ одна к вышнему восходу.

Златый век то нашего не достигнул роду.

Гордость, леность, богатство мудрость одолело;

Науку невежество местом уж посело;

Под митрой гордится то, в шитом платье ходит,

Судит за красным столом, смело полки водит.

Наука ободрана, в лоскутах обшита,

Изо всех почти домов с ругательством сбита;

Знаться с нею не хотят, бегут ее дружбы,

Как в море страдавшие корабельной службы.

Все кричат: никакой плод не виден с науки;

Ученых хоть голова полна, пусты руки.

Коли кто карты мешать, разных вин вкус знает,

Танцует, на дудочке песни три играет,

Смыслит искусно прибрать в своем платье цветы,

Тому уж и в самые молодые леты

Всякая высша степень мзда уж не велика,

Седьми мудрецов себя достойным мнит лика.

Нет правды в людях, кричит безмозглый церковник;

Еще не епископом я, а знаю Часовник,

Псалтырь и Послания бегло честь умею,

В Златоусте не запнусь, хоть не разумею.

Воин ропщет, что своим полком не владеет,

Когда уж имя свое подписать умеет.

Писец тужит, за сукном что не сидит красным,

Смысля дело набело списать письмом ясным.

Обидно себе быть мнит в незнати старети,

Кому в роде сем бояр случилось имети,

И дне тысячи дворов за собой считает,

Хотя, впрочем, ни читать, ни писать не знает.

Таковы слыша слова и примеры видя,

Молчи, уме, не скучай, в незнатности сидя:

Бесстрашно того шитье, хоть и тяжко мнится,

Кто в тихом своем углу молчалив таится.

Коли что дала ти знать мудрость всеблагая,

Весели тайно себя, в себе рассуждая

Пользу наук; не ищи, изъясняя тую,

Вместо похвал, что ты ждешь, достать хулу злую.

Эта сатира написана была противу тех, которые своею привязанностию к старинным предрассудкам противились распространению наук, введенных в пределы России Петром Великим. Сатирик, имея в предмете осмеять безрассудных хулителей просвещения, вместо того чтоб доказывать нам логически пользу его, притворно берет сторону глупцов и невежд, объявивших ему войну, выводит их на сцену и каждого заставляет говорить языком, приличным его характеру. Таким искусным расположением стихотворец избавил себя от сухости и однообразия. Мы видим несколько забавных чудаков, которые нелепыми рассуждениями своими еще более привязывают нас к тому предмету, который хотят унизить и обезобразить в глазах наших.

Приходит в безбожие, кто над книгой тает.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Дети наши, что пред тем, тихи и покорны,

Праотческим шли следом, к божией проворны

Службе, с страхом слушая, что сами не знали,

Теперь, к церкви соблазну, библию честв стали.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Потеряли добрый нрав, забыли пить квасу,

и проч.

говорит ханжа Критон, для которого читать библию или хотеть понимать то, что слушаешь в церкви, значит быть безбожным; а не пить квасу по примеру прадедов, значит быть развратным. Кто ж не поверит Критону? И как не согласишься с корыстолюбивым богачом Сильваном, который уверяет нас, что:

С ума сошел, кто души силу и пределы

Испытует, кто в поту томится дни целы,

Чтоб строй мира и вещей выведать премену

Иль причину: глупо он лепит горох в стену.

Прирастет ли мне с того день в жизни иль в ящик

Хотя грош? Могу ль чрез то узнать, что приказчик,

Что дворецкий крадет в год? Как прибавить воду

В мой пруд? Как бочек число с винного заводу?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Трав, болезней знание — все то голы враки.

Глава ль болит: тому врач ищет в руке знаки.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А пока в баснях таких время он проводит,

Лучший сок из нашего мешка в его входит.

Стих:

Глава ль болит: тому врач ищет в руке знаки

очень забавен. Заключение:

Таковы слыша слова и примеры видя,

Молчи, уме, не скучай, в незнатности сидя:

Бесстрашно того житье, хоть и тяжко мнится,

Кто в тихом своем углу молчалив таится.

Коли что дала ти знать мудрость всеблагая,

Весели тайно себя, в себе рассуждая

Пользу наук; не ищи, изъясняя тую,

Вместо похвал, что ты ждешь, достать хулу злую

удовлетворительно для друзей просвещения. Стихотворец не сказал ни слова в пользу наук, но он выставил безумство их порицателей, и всякий повторит за ним с сердечным убеждением:

Бесстрашно того житье, хоть и тяжко мнится,

Кто в тихом своем углу молчалив таится.

Сатиры Кантемировы можно разделить на два класса: на философические и живописные; в одних, и именно в VI, VII, сатирик представляется нам философом; а в других (I, II, III, V) — искусным живописцем людей порочных. Мысли свои, почерпнутые из общежития, выражает он сильно и кратко и почти всегда оживляет их или картинами, или сравнениями; все характеры его изображены резкою кистию: иногда, может быть, замечаешь в его изображениях и описаниях излишнее обилие. Формы его весьма разнообразны; он или рассуждает сам, или выводит на сцену актеров, или забавляет нас вымыслом, или пишет послание. По языку и стопосложению Кантемир должен быть причислен к стихотворцам старинным; но по искусству он принадлежит к новейшим и самым образованным. Читая сатиры его, видишь пред собою ученика Горациев и Ювеналов, знакомого со всеми правилами стихотворства, со всеми превосходными образцами древней и новой поэзии. Он никогда не отдаляется от материи, никогда не употребляет четырех слов, как скоро может выразиться тремя; он чувствителен к гармонии стихотворной; он знает, что всякое выражение заимствует силу свою от того места, на котором оно постановлено; его украшения все необходимы: он употребляет их не для пустого блеска, а для того, чтобы усилить или объяснить свою мысль. В слоге его более силы, нежели колкости; он не смеется, не хочет забавлять, но чертами разительными изображает смешное и колет иногда неожиданно, мимоходом. Например, пьяница Лука говорит:

Как скоро по небу сохой бразды водить станут,

А с поверхности земли звезды уж проглянут,

Когда будут течь к ключам своим быстры реки

И возвратятся назад минувшие веки,

Когда в пост чернец одну есть станет вязигу:

Тогда, оставя стакан, примуся за книгу.

Здесь стихотворец, как будто без намерения, кольнул невоздержных монахов: невозможность питаться одною вязигою в великий пост наименовал он после невозможности возвратить минувшие веки. Такое сближение очень забавно.

Мы предложим нашим читателям несколько примеров из следующих сатир, чтобы дать им яснейшее понятие об искусстве Кантемира в выражениях мыслей, в описаниях и сравнениях стихотворных и в изображении характеров.

Вот заключение пятой сатиры*. Стихотворец уступил свою роль лесному Сатиру, одетому в модное платье и присланному от бога Пана в город для того, чтобы, наглядевшись на людей и возвратившись в лес, забавлять его в скучные часы рассказами об их дурачествах. Сатир, описавши Периергу некоторую часть того, что видел и слышал между людьми, заключает:

Несчастных страстей рабы от детства до гроба!

Гордость, зависть мучит вас, лакомство и злоба,

С самолюбием вещей тщетных гнусна воля;

К свободе охотники, впилась в вас неволя;

Так,