год; кто часто заставит

Дрожать сына перед собой, хвальну в нем загладит

Смелость и безвременно торопеть повадит.

Счастлив, кто надеждою похвал возбудить знает

Младенца; много к тому пример пособляет.

Относят к сердцу глаза весть уха скорее.

Пример сильнее всякого наставления. Дети, умея все замечать, умеют и подражать тому, что замечают; наставляй их примером:

Один добродетелей хвальную дорогу

Топчет, ни надежда свесть с нее, ни страх ногу

Его не могли; в своей должности он верен

И прилежен, ласков, тих и в словах умерен;

Ничьей бедности смотреть сухими глазами

Не может; сердцем дает, что дает руками.

Другой гордостью надут, яростен, нещаден,

Готов и отца предать, к большим мешкам жаден,

Казну крадет царскую и, тем сломя шею,

Весь уже сед, в петлю бежит, в казнь должну злодею.

В том, по счастью, добры примеры скрепили

Совет: в сем примеры злы оный истребили.

Если б я сыновнюю имел унять скупость,

Описав злонравия и гнусность и глупость,

«Смотри, — сказал бы ему, — сколь Игнатий беден

Над кучею злата; сух, печален и бледен,

Всякой час мучит себя! Мнишь ли ты счастливу

Жизнь в обильстве такову?» Если б чресчур тщиву

Руку его усмотрел, пальцем указал бы

Тюрьму, где сидит Клеарх, и всю рассказал бы

Потом жизнь Клеархову чрезмеру прохладну.

Всего более надлежит быть осторожным в выборе наставников и опасаться, чтобы дети не были окружены такими людьми, которые могут повредить им своим характером, своим образом мыслей и проч.; но сами родители в особенности должны иметь чистую нравственность, чтобы дети их не были испорчены:

…Родителей злее

Всех пример. Часто дети были бы честнее,

Если б и мать и отец пред младенцем знали

Собой владеть и язык свой в узде держали.

Правдой и неправдою мне копится куча

Денег, и степень достать высоку жизнь муча,

Нужусь полвека, во сне, в пирах провождаю,

В сластях всяких по уши себя погружаю;

Одних счастливыми я зову лишь обильных,

И, сотью то в час твердя, завидую сильных

Своевольству я людей и дружбу их тщуся

Всячески снискать себе, убогим смеюся;

А, однако ж, требую, чтоб сын мой доволен

Был малым, чтоб смирен был и собою волен;

Знал обуздать похоти, и с одними знался

Благонравными, и тем подражать лишь тщался.

По воде тогда мои вотще пишут вилы;

Домашний, показанный часто пример силы

Будет важной, и идти станет сын тропою,

Котору протоптанну видит пред собою.

И с каким лицом журить сына ты посмеешь,

Когда своим наставлять его не умеешь

Примером, когда в тебе видит то всечасно,

Что винишь, и ищет он, что хвалишь, напрасно!

Если молодого мать рака обличает

Кривой ход: «Прямо сама поди, — отвечает: —

Я за тобой поплыву и подражать стану».

Нельзя добрым быть? Будь зол детям не к изъяну.

Лучше же от всякого убегать порока,

Если нельзя, скрой его от младенча ока.

Когда гостя ждешь к себе, один очищает

Слуга твой двор и крыльцо, другой подметает

И убирает весь дом, третий трет посуду;

Ты сам везде суешься, обегаешь сюду,

Кричишь, беспокоишься, боясь, чтоб не встретил

Глаз гостев малейший сор, чтоб не приметил

Малейшу нечистоту; а ты же не тщишься

Поберечь младенцев глаз, ему не стыдишься

Открыть твою срамоту. Гостя ближе дети,

Большу бережь ты для них должен бы имети.

Представленные примеры показывают вам в Кантемире превосходного философа-моралиста: мысли его ясны; он выражает их сильно и с живостию стихотворца. Остается представить несколько примеров его искусства в описаниях и в изображении характеров. Филарет и Евгений разговаривают о благородств*е (II сатира). Евгений, досадуя на фортуну, которая благоприятствует Туллию, Трифону и Дамону, имеющим незнатное происхождение, исчисляет достоинства своих предков и в заключение описывает славу своего покойного родителя:

Знатны уж предки мои были в царство Ольги

И с тех времен по сих пор в углу не сидели,

Государства лучшими чинами владели.

Рассмотри гербовники, грамот виды разны,

Книгу родословную, записки приказны;

С прадедова прадеда, чтоб начать поближе,

Думного, наместника никто не был ниже;

Искусны в мире, в войне рассудно и смело

Вершили ружьем, умом не одно те дело.

Взгляни на пространные стены нашей залы,

Увидишь, как рвали строй, как ломали валы;

В суде чисты руки их; помнит челобитчик

Милость их, и помнит злу остуду обидчик.

А батюшка уж всем верх; как его не стало,

Государства правое плечо с ним отпало.

Как батюшка выедет, всяк долой с дороги

И, шапочку сняв, ему головою в ноги;

Всегда за ним выборна таскалася свита,

Что ни день рано с утра крестова набита

Теми, которых народ почитает

И от которых наш брат милость ожидает.

Сколько раз, не смея те приступать к нам сами,

Дворецкому кланялись с полными руками?

И когда батюшка к ним промолвит хоть слово,

Заторопев, онемев, слезы у инова

Текли из глаз с радости, иной, неспокоен,

Всем наскучил, хвастая, что был он достоен

С временщиком говорить, и весь веселился

Дом его, как бы им клад богатый явился.

Сам уж суди, как легко мне должно казаться,

Столь славны предки имев, забытым остаться?

Последним видеть себя, куды глаз не вскину?

Стихотворец выводит на сцену глупца, надутого знатностию; но не трудится описывать его характер; ибо он сам обнаруживает себя своими забавными рассуждениями. Какие преимущества знатного вельможи наиболее прельщают его душу? Он сказал только мимоходом о том, что его предки были:

Искусны в мире, в войне…

Но батюшка его всем верх; с ним отпало правое плечо государства! Бывало, когда выедет, всякой бежит долой с дороги; его дворецкому кланялись в пояс; его слово делало счастливым на неделю того, кто удостоивался его услышать. Нужно ли после всего этого стихотворцу сказывать своим читателям, что Евгений его есть суетный глупец, не имеющий понятия о прямом благородстве? Далее, Филарет описывает смешной образ жизни Евгения, в противоположность великим делам его предков:

Потрись на оселку, друг, покажи, в чем славу

Крови собой и твою жалобу быть праву.

Пел петух, встала заря, лучи осветили

Солнца верхи гор; тогда войско выводили

На поле предки твои: а ты под парчою,

Углублен мягко в пуху телом и душою,

Грозно сопешь; когда дня пробегут две доли,

Зевнешь, растворишь глаза, выспишься до воли,

Тянешься уж час, другой, нежишься, сжидая

Пойла, что шлет Индия иль везут с Китая,

Из постели к зеркалу одним спрыгнешь скоком;

Там уж в попечении и труде глубоком,

Женских достойную плеч завеску на спину

Вскинув, полос с волосом прибираешь к чину,

Часть их над лоским лбом торчать будут сановиты,

По румяным часть щекам, в колечки завиты,

Свободно станут играть, часть уйдет за темя

В мешок. Дивится тому строению племя

Тебе подобных; ты сам, новый Нарцисс, жадно

Глотаешь очьми себя, нога жмется складно

В тесном башмаке твоя, пот со слуг валится,

В две мозоли и тебе краса становится;

Избит пол и иод башмак стерто много мелу.

Деревню взденешь потом на себя ты целу.

Не столько стоит народ римлянов пристойно

Основать, как выбрать цвет и парчу и стройно

Сшить кафтан по правилам щегольства и моды:

Пора, место и твои рассмотрены годы,

Чтоб летам сходен был цвет, чтоб тебе в образу

Нежну зелен в городе не досажал глазу,

Чтоб бархат не отягчал в летню пору тело,

Чтоб тафта не хвастала среди зимы смело;

Но знал бы всяк свой предел, право и законы,

Как искусные попы всякого дни звоны.

Вот изображение военачальника:

Много вышних требует свойств чин воеводы.

И много разных искусств: и вход, и исходы,

И место годно к бою видит одним взглядом;

Лишной безопасности не опоен ядом,

Остр, проницает врагов тайные советы,

Временно предупреждать удобен наветы,

О обильности в своем таборе печется

Неусыпно, и любовь ему предпочтется

Войска, и не будет за страх ненавидим;

Отцом невинный народ зовет, не обидим

Его жадностью; врагам одним лишь ужасен;

Тихим нравом, и умом, и храбростью красен;

Не спешит дело начать, начав, производит

Смело и скоро; не столь бегло перун сходит,

Страшно гремя. В счастии умерен быть знает,

Терпелив в нужде, в бедстве тверд, не унывает.

Ты тех добродетелей, тех чуть имя знаний

Слыхал ли? Самых числу дивишься ты званий;

И в один всех мозг вместить смертных столь мнишь трудно,

Сколь дворецкому не красть иль судье жить скудно.

Следующее описание безрассудной заботливости некоторых стариков* весьма забавно:

Видел я столетнего старика в постели,

В котором лета весь вид человека съели,

И на труп больше похож; на бороду плюет,

Однако ж дряхлой рукой и в очках рисует.

Что такое? Ведь не гроб, что бы ему кстати

С огородом пышный дом, где б в лето гуляти.

А другой, видя, что смерть грозит уж косою,

Не мысля, что сделаться имеет с душою,

Хоть чуть видят слабые бумагу уж взгляды,

Начнет писать похорон своих все обряды,

Сколько архипастырей, попов и причету

Пред гробом церковного, и сколько по счету

Пойдет за гробом родни с горькими слезами,

С какими и сколькими провожать свечами,

Где зарыть и какой гроб, лампаду златую

Свесить иль сребряну, и надпись какую

Сочинить, чтоб всякому давал знать слог внятный,

Что лежащий под ней прах был господин знатный.

Вот характеры гордеца Иркана*, злословного Созима, льстеца Трофима, подозрительного Невия и завистника Зоила:

В палату вшедши Иркан, где много народу,

Раздвинет всех, как корабль плывущ сечет воду,

И хоть бы знал, что много злата с плеч убудет,

Нужно продраться вперед; позади не будет.

Садится ли где за стол, то то, то другое

Блюдо перед себя подать велит, снять иное;

Приходят из его рук с здоровьями кубки;

Зависеть от его слов всех должны поступки.

Распялив грудь, бровь подняв, когда знак ти оком

Подаст за низкий поклон, в почтенье глубоком

Имеет тя: ибо с кем проговорить слово

Удается не всегда, не всегда готово.

Мнит он, что вещество то, что плоть ему дало,

Было не такое же, но нечто сияло

Пред прочими; и была та фарфорна глина,

С чего он, а с чего мы — навозная тина.

Созим, смотря на него, злобно скалит зубы,

И шепчут мне на ухо ядовиты губы:

«Гораздо б приличнее Иркан пратомою

Помнил бабушку свою и деда с сумою,

Умеряя по семье строй свой и походку;

Гораздо б приличнее зашил себе глотку,

Чтоб хотя один глупец обмануться станом

Его мог, а не весь свет окрестил болваном».

Созим дело говорит; но Иркану б мочно

Дружеский подать совет, чем ему заочно

Насмехаться без плода; но о всех так судит

Строго Созим. «Чистую удачливо удит

Золотом мягкий Сильван супругу соседа;

У Прокофья голоден вышел из обеда;

Настя румяна, бела своими трудами,

Красота ее в ларце лежит за ключами;

Клементий-судья собой взяться не умеет

Ни за что и без очков дьяка честь не смеет»,

Ни возраст, ни чин, ни друг, ни сам ближний кровный

Язык Созимов унять не могут злословный.

Я несчастливым тот день себе быть считаю,

Когда случится мне с ним сойтись; ибо знаю,

Что, как скоро с глаз его сойду, уж готово

Столь злобное ж обо мне будет ему слово.

Сообществу язва он; но больше ужасен

Трофим с сладким языком и больше опасен:

Может в умных клевета пороки заставить,

Нечувствительны пред тем, полезно исправить;

Трофим, надсаждаясь, все хвалит без разбору

И множит число глупцов. Веру даем скору

Похвалам мы о себе, и, в сердце вскользая,

Истребят до корени, буде в нем какая

Крылась к добродетели ревность многотрудна.

Самолюбием душа ни одна не скудна,

И одним свидетелем совершенно чаем

Хвальными себя, за тем в пути унываем.

Не успел Тит растворить уст, Трофим дивится

Искусной речи его, прилежно трудится

И сам слушать и других к тому принуждает,

Боясь чихнуть иль дохнуть, пока речь скончает,

Котору мне выслушать нельзя, не зевая.

У Тита на ужине пальцы полизая,

Небесным всякой зовет кусок,