обмана

Ты узнаешь жребий свой;

Стукнет в двери милый твой

Легкою рукою;

Упадет с дверей запор;

Сядет он за свой прибор

Ужинать с тобою».

Вот красавица одна;

К зеркалу садится;

С тайной робостью она

В зеркало глядится;

Тёмно в зеркале; кругом

Мертвое молчанье;

Свечка трепетным огнем

Чуть лиет сиянье…

Робость в ней волнует грудь,

Страшно ей назад взглянуть,

Страх туманит очи…

С треском пыхнул огонек,

Крикнул жалобно сверчок,

Вестник полуночи.

Подпершися локотком,

Чуть Светлана дышит.

Вот… легохонько замком

Кто-то стукнул, слышит;

Робко в зеркало глядит:

За ее плечами

Кто-то, чудилось, блестит

Яркими глазами…

Занялся от страха дух…

Вдруг в ее влетает слух

Тихий, легкий шепот:

«Я с тобой, моя краса;

Укротились небеса;

Твой услышан ропот!»

Оглянулась… милый к ней

Простирает руки.

«Радость, свет моих очей,

Нет для нас разлуки.

Едем! Поп уж в церкви ждет

С дьяконом, дьячками;

Хор венчальну песнь поет;

Храм блестит свечами».

Был в ответ умильный взор;

Идут на широкий двор,

В ворота тесовы;

У ворот их санки ждут;

С нетерпенья кони рвут

Повода шелковы.

Сели… кони с места враз;

Пышут дым ноздрями;

От копыт их поднялась

Вьюга над санями.

Скачут… пусто все вокруг,

Степь в очах Светланы;

На луне туманный круг;

Чуть блестят поляны.

Сердце вещее дрожит;

Робко дева говорит:

«Что ты смолкнул, милый?»

Ни полслова ей в ответ:

Он глядит на лунный свет,

Бледен и унылый.

Кони мчатся по буграм;

Топчут снег глубокий…

Вот в сторонке божий храм

Виден одинокий;

Двери вихорь отворил;

Тьма людей во храме;

Яркий свет паникадил

Тускнет в фимиаме;

На средине черный гроб;

И гласит протяжно поп:

«Буди взят могилой!»

Пуще девица дрожит;

Кони мимо; друг молчит,

Бледен и унылый.

Вдруг метелица кругом;

Снег валит клоками;

Черный вран, свистя крылом,

Вьется над санями;

Ворон каркает: печаль!

Кони торопливы

Чутко смотрят в темну даль,

Подымая гривы;

Брезжит в поле огонек;

Виден мирный уголок,

Хижинка под снегом.

Кони борзые быстрей,

Снег взрывая, прямо к ней

Мчатся дружным бегом.

Вот примчалися… и вмиг

Из очей пропали:

Кони, сани и жених

Будто не бывали.

Одинокая, впотьмах,

Брошена от друга,

В страшных девица местах;

Вкруг метель и вьюга.

Возвратиться – следу нет…

Виден ей в избушке свет:

Вот перекрестилась;

В дверь с молитвою стучит…

Дверь шатнулася… скрыпит…

Тихо растворилась.

Что ж?.. В избушке гроб; накрыт

Белою запоной;

Спасов лик в ногах стоит;

Свечка пред иконой…

Ах! Светлана, что с тобой?

В чью зашла обитель?

Страшен хижины пустой

Безответный житель.

Входит с трепетом, в слезах;

Пред иконой пала в прах,

Спасу помолилась;

И с крестом своим в руке,

Под святыми в уголке

Робко притаилась.

Все утихло… вьюги нет…

Слабо свечка тлится,

То прольет дрожащий свет,

То опять затмится…

Все в глубоком, мертвом сне,

Страшное молчанье…

Чу, Светлана!.. в тишине

Легкое журчанье…

Вот глядит: к ней в уголок

Белоснежный голубок

С светлыми глазами,

Тихо вея, прилетел,

К ней на перси тихо сел,

Обнял их крылами.

Смолкло все опять кругом…

Вот Светлане мнится,

Что под белым полотном

Мертвый шевелится…

Сорвался покров; мертвец

(Лик мрачнее ночи)

Виден весь – на лбу венец,

Затворёны очи.

Вдруг… в устах сомкнутых стон;

Силится раздвинуть он

Руки охладелы…

Что же девица?.. Дрожит…

Гибель близко… но не спит

Голубочек белый.

Встрепенулся, развернул

Легкие он крилы;

К мертвецу на грудь вспорхнул…

Всей лишенный силы,

Простонав, заскрежетал

Страшно он зубами

И на деву засверкал

Грозными очами…

Снова бледность на устах;

В закатившихся глазах

Смерть изобразилась…

Глядь, Светлана… о творец!

Милый друг ее – мертвец!

Ах!.. и пробудилась.

Где ж?.. У зеркала, одна

Посреди светлицы;

В тонкий занавес окна

Светит луч денницы;

Шумным бьет крылом петух,

День встречая пеньем;

Все блестит… Светланин дух

Смутен сновиденьем.

«Ах! ужасный, грозный сон!

Не добро вещает он —

Горькую судьбину;

Тайный мрак грядущих дней,

Что сулишь душе моей,

Радость иль кручину?»

Села (тяжко ноет грудь!)

Под окном Светлана;

Из окна широкий путь

Виден сквозь тумана;

Снег на солнышке блестит,

Пар алеет тонкий…

Чу!.. в дали пустой гремит

Колокольчик звонкий;

На дороге снежный прах;

Мчат, как будто на крылах,

Санки кони рьяны;

Ближе; вот уж у ворот;

Статный гость к крыльцу идет…

Кто?.. Жених Светланы.

Что же твой, Светлана, сон,

Прорицатель муки?

Друг с тобой; все тот же он

В опыте разлуки;

Та ж любовь в его очах,

Те ж приятны взоры;

Те ж на сладостных устах

Милы разговоры.

Отворяйся ж, божий храм;

Вы летите к небесам,

Верные обеты;

Соберитесь, стар и млад;

Сдвинув звонки чаши, в лад

Пойте: многи леты!

*****

Улыбнись, моя краса,

На мою балладу;

В ней большие чудеса,

Очень мало складу.

Взором счастливый твоим,

Не хочу и славы;

Слава – нас учили – дым;

Свет – судья лукавый.

Вот баллады толк моей:

«Лучший друг нам в жизни сей

Вера в провиденье.

Благ зиждителя закон:

Здесь несчастье – лживый сон;

Счастье – пробужденье».

О! не знай сих страшных снов

Ты, моя Светлана…

Будь, создатель, ей покров!

Ни печали рана,

Ни минутной грусти тень

К ней да не коснется;

В ней душа как ясный день;

Ах! да пронесется

Мимо – Бедствия рука;

Как приятный ручейка

Блеск на лоне луга,

Будь вся жизнь ее светла,

Будь веселость, как была,

Дней ее подруга.

1808–1812

Пустынник

«Веди меня, пустыни житель,

Святой анахорет;

Близка желанная обитель;

Приветный вижу свет.

Устал я; тьма кругом густая;

Запал в глуши мой след;

Безбрежней, мнится, степь пустая,

Чем дале я вперед».

«Мой сын (в ответ пустыни житель),

Ты призраком прельщен:

Опасен твой путеводитель —

Над бездной светит он.

Здесь чадам нищеты бездомным

Отверзта дверь моя,

И скудных благ уделом скромным

Делюсь от сердца я.

Войди в гостеприимну келью;

Мой сын, перед тобой

И брашно с жесткою постелью

И сладкий мой покой.

Есть стадо… но безвинных кровью

Руки я не багрил:

Меня творец своей любовью

Щадить их научил.

Обед снимаю непорочный

С пригорков и полей;

Деревья плод дают мне сочный,

Питье дает ручей.

Войди ж в мой дом – забот там чужды;

Нет блага в суете;

Нам малые даны здесь нужды;

На малый миг и те».

Как свежая роса денницы,

Был сладок сей привет;

И робкий гость, склоня зеницы,

Идет за старцем вслед.

В дичи глухой, непроходимой

Его таился кров —

Приют для сироты гонимой,

Для странника покров.

Непышны в хижине уборы,

Там бедность и покой;

И скрыпнули дверей растворы

Пред мирною четой.

И старец зрит гостеприимный,

Что гость его уныл,

И светлый огонек он в дымной

Печурке разложил.

Плоды и зелень предлагает

С приправой добрых слов;

Беседой скуку озлащает

Медлительных часов.

Кружится резвый кот пред ними;

В углу кричит сверчок;

Трещит меж листьями сухими

Блестящий огонек.

Но молчалив пришлец угрюмый;

Печаль в его чертах;

Душа полна прискорбной думы;

И слезы на глазах.

Ему пустынник отвечает

Сердечною тоской.

«О юный странник, что смущает

Так рано твой покой?

Иль быть убогим и бездомным

Творец тебе судил?

Иль предан другом вероломным?

Или вотще любил?

Увы! спокой себя: презренны

Утехи благ земных;

А тот, кто плачет, их лишенный,

Еще презренней их.

Приманчив дружбы взор лукавый:

Но ах! как тень, вослед

Она за счастием, за славой,

И прочь от хилых бед.

Любовь… любовь, Прелест игрою

Отрава сладких слов,

Незрима в мире; лишь порою

Живет у голубков.

Но, друг, ты робостью стыдливой

Свой нежный пол открыл».

И очи странник торопливый,

Краснея, опустил.

Краса сквозь легкий проникает

Стыдливости покров;

Так утро тихое сияет

Сквозь завес облаков.

Трепещут перси; взор склоненный;

Как роза, цвет ланит…

И деву-прелесть изумленный

Отшельник в госте зрит.

«Простишь ли, старец, дерзновенье,

Что робкою стопой

Вошла в твое уединенье,

Где бог один с тобой?

Любовь надежд моих губитель,

Моих виновник бед;

Ищу покоя, но мучитель

Тоска за мною вслед.

Отец мой знатностию, славой

И пышностью гремел;

Я дней его была забавой;

Он все во мне имел.

И рыцари стеклись толпою:

Мне предлагали в дар

Те чистый, сходный с их душою,

А те притворный жар.

И каждый лестью вероломной

Привлечь меня мечтал…

Но в их толпе Эдвин был скромный;

Эдвин, любя, молчал.

Ему с смиренной нищетою

Судьба одно дала:

Пленять высокою душою;

И та моей была.

Роса на розе, цвет душистый

Фиалки полевой

Едва сравниться могут с чистой

Эдвиновой душой.

Но цвет с небесною росою

Живут единый миг:

Он одарен был их красою,

Я легкостию их.

Я гордой, хладною казалась;

Но мил он втайне был;

Увы! любя, я восхищалась,

Когда он слезы лил.

Несчастный! он не снес презренья;

В пустыню он помчал

Свою любовь, свои мученья —

И там в слезах увял.

Но я виновна; мне страданье;

Мне увядать в слезах;

Мне будь пустыня та изгнанье,

Где скрыт Эдвинов прах.

Над тихою его могилой

Конец свой встречу я —

И приношеньем тени милой

Пусть будет жизнь моя».

«Мальвина!» – старец восклицает,

И пал к ее ногам…

О чудо! их Эдвин лобзает;

Эдвин пред нею сам.

«Друг незабвенный, друг единый!

Опять, навек я твой!

Полна душа моя Мальвиной —

И здесь дышал тобой.

Забудь о прошлом; нет разлуки;

Сам бог вещает нам:

Всё в жизни, радости и муки

Отныне пополам.

Ах! будь и самый час кончины

Для двух сердец один:

Да с милой жизнию Мальвины

Угаснет и Эдвин».

1812

Ивиковы журавли

На Посидонов пир веселый,

Куда стекались чада Геелы[3] лы

Зреть бег коней и бой певцов,

Шел Ивик, скромный друг богов.

Ему с крылатою мечтою

Послал дар песней Аполлон:

И с лирой, с легкою клюкою,

Шел, вдохновенный, к Истму он.

Уже его открыли взоры

Вдали Акрокоринф и горы,

Слиянны с синевой небес.

Он входит в Посидонов лес…

Все тихо: лист не колыхнется;

Лишь журавлей по вышине

Шумящая станица вьется

В страны полуденны к весне.

«О спутники, ваш рой крылатый,

Досель мой верный провожатый,

Будь добрым знамением мне.

Сказав: прости! родной стране,

Чужого брега посетитель,

Ищу приюта, как и вы;

Да отвратит Зевес-хранитель

Беду от странничьей главы».

И с твердой верою в Зевеса

Он в глубину вступает леса;

Идет заглохшею тропой…

И зрит убийц перед собой.

Готов сразиться он с врагами;

Но час судьбы его приспел:

Знакомый с лирными струнами,

Напрячь он лука не умел.

К богам и к людям он взывает…

Лишь эхо стоны повторяет —

В ужасном лесе жизни нет.

«И так погибну в цвете лет,

Истлею здесь без погребенья

И не оплакан от друзей;

И сим врагам не будет мщенья,

Ни от богов, ни от людей».

И он боролся уж с кончиной…

Вдруг… шум от стаи журавлиной;

Он слышит (взор уже угас)

Их жалобно-стенящий глас.

«Вы, журавли под небесами,

Я вас в свидетели зову!

Да грянет, привлеченный вами,

Зевесов гром на их главу».

И труп узрели обнаженный:

Рукой убийцы искаженны

Черты прекрасного лица.

Коринфский друг узнал певца.

«И ты ль недвижим предо мною?

И на главу твою, певец,

Я мнил торжественной рукою

Сосновый положить венец».

И внемлют гости Посидона,

Что пал наперсник Аполлона…

Вся Греция поражена;

Для всех сердец печаль одна.

И с диким ревом исступленья

Пританов окружил народ,

И во́пит: «Старцы, мщенья, мщенья!

Злодеям казнь, их сгибни род!»

Но где их след? Кому приметно

Лицо врага в толпе несметной

Притекших в Посидонов храм?

Они ругаются богам.

И кто ж – разбойник ли презренный

Иль тайный враг удар нанес?

Лишь Гелиос то зрел священный[4]

Все озаряющий с небес.

С подъятой, может быть, главою,

Между шумящею толпою,

Злодей сокрыт в сей самый час

И хладно внемлет скорби глас;

Иль в капище, склонив колени,

Жжет ладан гнусною рукой;

Или теснится на ступени

Амфитеатра за толпой,

Где, устремив на сцену взоры

(Чуть могут их сдержать подпоры),

Пришед из ближних, дальних стран,

Шумя, как смутный океан,

Над рядом ряд, сидят народы;

И движутся, как в бурю лес,

Людьми кипящи переходы,

Всходя до синевы небес.

И кто сочтет разноплеменных,

Сим торжеством соединенных?

Пришли отвсюду: от Афин,

От древней Спарты, от Микин,

С пределов Азии далекой,

С Эгейских вод, с Фракийских гор…

И сели в тишине глубокой,

И тихо выступает хор[5].

По древнему обряду, важно,

Походкой мерной и протяжной,

Священным страхом окружен,

Обходит вкруг театра он.

Не шествуют так персти чада;

Не здесь их колыбель была.

Их стана дивная громада

Предел земного перешла.

Идут с поникшими главами

И движут тощими руками

Свечи, от коих темный свет;

И в их ланитах крови нет;

Их мертвы лица, очи впалы;

И свитые меж их власов

Эхидны движут с свистом жалы,

Являя страшный ряд зубов.

И стали вкруг, сверкая взором;

И гимн запели диким хором,

В сердца вонзающий боязнь;

И в нем преступник слышит: казнь!

Гроза души, ума смутитель,

Эриний страшный хор гремит;

И, цепенея, внемлет зритель,

И лира, онемев, молчит:

«Блажен, кто незнаком с виною,

Кто чист младенчески душою!

Мы не дерзнем ему вослед;

Ему чужда дорога бед…

Но вам, убийцы, горе, горе!

Как тень, за вами всюду мы,

С грозою мщения во взоре,

Ужасные созданья тьмы.

Не мните скрыться – мы с крылами;

Вы в лес, вы в бездну – мы за вами;

И, спутав вас в своих сетях,

Растерзанных бросаем в прах.

Вам покаянье не защита;

Ваш стон, ваш плач – веселье нам;

Терзать вас будем до Коцита,

Но не покинем вас и там».

И песнь ужасных замолчала;

И над внимавшими лежала,

Богинь присутствием полна,

Как над могилой, тишина.

И тихой, мерною стопою

Они обратно потекли,

Склонив главы, рука с рукою,

И скрылись медленно вдали.

И зритель – зыблемый сомненьем

Меж истиной и заблужденьем —

Со страхом мнит