приходил в ужас от них. Но крепился.
И только говорил с ними немного более визгливо, чем полагается. Но все-таки сдерживался.
Однажды он пришел туда и думает:
«Если сегодня дело не кончу, то, я так думаю, они меня еще свыше месяца затаскают».
И с этими мыслями он спрашивает кого-то там:
— Ну, как?
Тот говорит:
— Еще, говорит, не прояснилось.
Наш Кульков в смятении чувств выбегает от этого работника, чтоб скорей выйти на улицу отдышаться.
И вдруг на пути, в одной комнате, видит такую возмутительную картину.
Сидит за столом какой-то средних лет бюрократ и абсолютно ничего не делает. Он ноготки себе полирует и посвистывает. И сам напыщенный. Развалившись сидит в кресле. И слегка ногой болтает. Салон-вагон.
То есть эта картина прямо вывела из себя нашего терпеливого Кулькова.
Он и так-то взволнованный выскочил из кабинета. А тут вдруг нарывается на подобный пейзаж.
Наверное, Кульков подумал:
«Я хожу свыше месяца в это учреждение, мне тут морочили голову и учиняют такую волокиту, а тут, наряду с этим, сидят бюрократы подобного типа. Нет, я не могу терпеть».
И, возмутившись еще больше, подходит до этого чиновника и, мало чего соображая, ударяет его наотмашь. Тут свалился этот бюрократ со своего венского кресла. Кричит.
Тут другие бюрократы сбежались со всех сторон. Схватили Кулькова и держат, чтобы он не ушел.
Битый, приподнявшись, говорит:
— Я, говорит, по делу пришедши и с утра не жравши сижу. И если, говорит, меня натощак по морде еще хлопать начнут в этом учреждении, то я, говорит, категорически от этого отказываюсь.
Кульков то есть до крайности удивился от этих слов. Он говорит:
— Неужели вы не здесь работаете, а вы посетитель?
Побитый говорит:
— Да. Я к ним второй месяц хожу за своим делом. И они все тянут. И уж меня-то, во всяком случае, не надо было трогать. В том-то и дело, что я посетитель. А если б я был из тутошних, то я, может быть, ничего бы вам и не сказал.
Кульков говорит ему:
— Пардон, товарищ, я прямо не знал. Я думал, вы среди них бюрократ и ничего не делаете, так себе сидите за столом.
Битый говорит:
— Я тут попривык у них, вот и сел за стол. А вы меня вдруг бьете.
Какие-то начальники в это время орут:
— Отыскать, туда-сюда, кульковское дело. Это он еще что за фрукт. Надо поглядеть в его бумаги.
Побитый говорит:
— Позвольте, почему же такая привилегия бьющему?
Пущай тогда и мое дело отыщут. Фамилия — Обрезкин.
Те кричат:
— Отыскать, туда-сюда, и Обрезкина дело.
Обрезкин говорит Кулькову:
— Теперь, кажется, они найдут. Без вас бы, кажется, этого не случилось.
Кульков говорит:
— Скажите спасибо. Без меня бы вы тут совсем закисли.
Туг, меньше чем в час, отыскали оба эти дела.
«Кулакову говорят:
— Вот ваши бумаги, получите на руки, но за битье В нашем учреждении ответите по закону.
Потом обращаются до Обрезкина и говорят ему:
— А что касается вас, молодой человек, то вы вообще ошиблись учреждением. Вам надо в собес, а не к нам. Так что вы схлопотали себе по морде отчасти даже зря. И это уж целиком ваша неудача.
Тут рассерженный Обрезкин уходит. А на Кулькова составляют протокол. И потом за мордобой дают ему месяц заключения.
И правильно. Нельзя так поступать и горячиться. А уж лучше пожаловаться, чем лезть в физиономию. Но неудача, собственно, тут даже не в том, что Обрезкина побили, а в том, что среди конторского труда бывает еще такая забывчивость на бумаги. Но это, конечно, мелочь, пустяки на общем фоне жизни.
Между прочим, совсем другое, более крупное дело, чем с этим Кульковым, произошло однажды с одним поэтом. С ним произошла огромная неудача.
Он приезжий поэт. Он недавно побывал у нас в ленинградском Литфонде, где ему пришлось выдать сто целковых на дорогу.
Вот что с ним случилось. Он нам подробно рассказал о своей неудаче. А то иначе он не получил бы это пособие. Так что эту свою историю он поведал нам скорей по необходимости, чем по общительности характера. Вот его поэтическая история, которая обошлась Литфонду в сто рублей.
Мы ее, кстати, рассказываем более коротко, чем поэт. Поэту крайне нужны были деньги на дорогу, и потому он старался не пропустить подробностей, чтоб не уменьшить дело в его психологическом значении.
Мы же расскажем вам это своими словами, без особых тонкостей, но со знанием сердца мужчины.
РОМАНТИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ С ОДНИМ НАЧИНАЮЩИМ ПОЭТОМ
Один молодой поэт, довольно интересной, волевой наружности, автор книги «Навстречу жизни», влюбился на курорте в одну недурненькую особу.
Она не была поэтесса, но она имела все время наклонность к поэзии, и от этого наш поэт совершенно от нее растаял.
Кроме того, она вдобавок понравилась ему как тип. То есть ее наружность соответствовала его идеалам.
Она была из блондинок, в то время как там у них, на юге, он говорит, преобладали все больше черноватые, которые не вызывали у него поэтических эмоций. Тем более что он был лирик и, как он говорит, певец революционных будней. В результате чего он и влюбился в эту особу до потери сознания.
Ну, вообще — поэт. Мировоззрение. Пылкая, забывчивая натура. Стихи пишет. Любитель цветов и хорошо покушать. И ему всякая красота доступна. И он психологию понимает. Знает дам. И верит в их назначение.
Он встретил ее на южном побережье, куда он прибыл в сентябре месяце по путевке. И она тоже со своей путевкой прибыла туда же в сентябре.
И там они имели неожиданное счастье встретиться.
Они там познакомились. И у него возникло чувство к ней.
И она тоже им исключительно увлеклась.
И у них там целый месяц прошел как в угаре. С одной стороны — море, природа, беззаботная жизнь на готовом питании, с другой стороны — понимание с полслова, поэзия, переживания, красота. То есть как во сне промелькнули все дни, которые были один другого лучше. И вот ударило время разлуки. Наступило время расставанья.
Она вернулась к себе в Ленинград и приступила там к завершению курса каких-то там исключительных паук. А он прибыл к себе в Ростов или куда-то там в эти места.
И там продолжал свою поэзию.
Но там он продолжать ее не мог, поскольку ему вспоминалась его особа. Он там тосковал по ней. И, будучи лириком, грустил.
И вот, просидев пару недель в своем южном городе, он вдруг моментально сложился и, никому ничего не сказав, дернул к своей особе в далекий Ленинград.
Он только в последний момент сказал своей супруге:
— Возникло чувство к другой. Расстаемся. Деньги буду посылать почтой.
И с этими словами махнул в Ленинград. Тем более она его туда усиленно звала. Она ему говорила:
— Приезжай скорей. Я живу там совершенно одиноко. Совсем одна. Кончаю курс науки. Ни от кого не завишу. И мы там будем продолжать наше чувство.
И теперь, перебирая в своей памяти эти нежные слова, полные глубокого значения, наш поэт лихорадочно спешил поскорей с ней встретиться.
И он даже удивлялся, как это он не сообразил сразу выехать к ней, раз имелись такие великолепные предпосылки.
Короче говоря, он прибыл к ней и вскоре держал ее в своих объятиях.
И они оба были так довольны, что и сказать нельзя.
Она его спросила: «Надолго ли?» И он ей поэтически ответил: «Навсегда!»
И они опять были очень довольны.
Но он у ней остановиться не мог, поскольку она жила не одна в общежитии.
Не без некоторого волнения он вдруг увидел в ее уютной комнате четыре постели, при виде которых сердце оборвалось в его груди. Она сказала:
— Живу с тремя подругами по образованию.
Он сказал:
— Я это вижу и недоумеваю. Вы мне сказали о своем одиночестве, через что я имел смелость приехать. Вы, кажется, мне прихвастнули.
Она сказала:
— Я это сказала — «живу одиноко» — не в смысле комнаты, а в смысле чувств и брака.
Он сказал:
— Ах, вон что. В таком случае это недоразумение.
После чего они снова обнялись и долго не могли друг на друга налюбоваться.
Он сказал:
— Ну, ничего. Я пока буду жить в гостинице. А там мы посмотрим. Может быть, вы кончите образование или, может быть, я напишу какие-нибудь ценные стишки.
И она сказала:
— Вот и хорошо.
Он переехал в гостиницу «Гермес» и там стал с ней жить.
Но он порядочно уже поистратился и недоумевал, что же, собственно, будет дальше. К тому же, на его несчастье, сразу после его приезда она была два дня подряд именинница. То есть один день у нее были ее именины.
А наш поэт, зная немного жизнь, было уже совсем успокоился. Но на второй день, без перерыва, ударило вдруг ее рождение. И наш поэт совершенно обезумел от трат на это. На первый день он ей купил кондитерский крендель.
И думал — только и делов. Но, узнавши об рождении, он растерялся и купил ей бусы. Каково же было его удивление, когда она, получив бусы, вдобавок сказала:
— Сегодня, по случаю моего дня рождения, я бы хотела в этих бусах пройтись с вами в какой-нибудь коммерческий ресторан.
И при этом она сказала ему еще что-то про Блока, который в свое время тоже любил почем зря бывать в ресторанах и в кондитерских.
И хотя он ей ответил уклончиво:
— То Блок…
Но все-таки вечером он с ней побывал в ресторане, где страдания его достигли наивысшей силы по случаю порционных цен, о которых в Ростове слышали только мельком.
Нет, он не был скуп, наш поэт, но он, так сказать, совершенно вытряхнулся. И к тому же, имея мелкобуржуазную сущность, он ей не решился сказать о своем крайнем положении. Хотя намекал, что в гостиницах ему беспокойно. Но она, подумав о его нервности, сказала:
Он пытался взять себя в руки. И в день ее рождения попробовал было оседлать свою поэтическую музу, чтоб настрочить хотя бы несколько мелких стихотворений на предмет, так сказать, продажи в какой-нибудь журнал.
Но не тут-то было. Муза ему долго не давалась, а когда далась, то поэт просто удивился оттого, что у пего с ней получилось. Во всяком случае, по прочтении продукции ему стало ясно, что не может быть и речи о гонораре. Получилось нечто неслыханное, что поэт приписал отчасти своей торопливости и неспокойствию духа.
Тогда наш молодой поэт, подумав о превратностях судьбы и о том, что поэзия — дело, в сущности, темное, не способствующее ведению легкой жизни, продал на рынке свое пальто.
И налегке побывал со своей барышней там, где она того хотела.
После чего он рассчитывал пару дней прожить легко, стараясь ни о чем не думать, так сказать, в полное свое удовольствие, снимая пенки с блестящего ресторанного вечера. И только уже после этого он решил
