вами разница. И мы — правы. Какая, к черту, может быть реальность, если человеческая жизнь «проходит как один миг!
— Но ваш собственный дом, осмелюсь заметить, — это реальность.
Философ, видать, с неохотой говорит:
— Нет, дом — это отчасти тоже нереальность.
— Но если это нереальность, то отчего бы вам не напустить туда нереальных людей и нереально отказаться от нереальных денег. Небось так не делаете?
Философ испуганно говорит:
— То есть что вы хотите этим сказать? Слушайте, оставьте мой дом в покое. Что вы, ей-богу, привязались. Я говорю в мировом масштабе, а вы все время сворачиваете на ерунду. Прямо как в печенку въелись — дом, дом… Прямо, ей-богу, скучно. Ну, дом. Нереально все.
— Да как же, — говорю, — помилуйте, нереально…
Философ говорит, чуть не плача:
— Прямо, ей-богу, человека нервничать заставляете. Вот я теперь, как назло, вспомнил, что трое у меня квартплату не внесли… Теперь я буду беспокоиться. Какие-то у вас, простите, грубые, солдатские мозги. Не даете пофилософствовать.
И философ в изнеможении откидывается на спинку дивана и нервно курит.
9. И мы ему говорим:
— И мы даже согласны с вами, что…
Философ оживляется:
— Вот видите… согласны… А сами человеку прямо дыхнуть не даете…
Я говорю:
— Мы согласны с вами в том, что жизнь коротка. А вернее, она не так коротка, как плохая. А от этого она, может быть, и короткая. Пусть даже короткая. Но только короткая жизнь может быть хорошая, а может быть плохая. Так вот, мы за длинную, хорошую жизнь. И в этом у нас цель и стремление. А что для вас жизнь коротка, то, несмотря на ее краткость, вам, вероятно, не помешало положить в банк тысяч сто. Простите, сэр.
— Фу, как грубо, — говорит философ, поперхнувшись. — А говорите, впрочем, что хотите. Мне теперь безразлично. Вы чем-то, не знаю, меня окончательно расстроили. А кроме того, — холодно добавляет он, — я считаю, что человеческие свойства неизменны. Это природа. Все равно обувь стопчется по ноге. Привет.
И мы вежливо встаем с дивана и говорим, соблюдая мировые правила приличия:
— Сэр, я ваш покорный слуга. Примите уверения в совершенном моем к вам уважении и почтении до последнего дыхания. А что касается человеческих свойств, то они, сударь, меняются от режима и воспитания.
Философ в сердцах бросает окурок на пол, плюет и уходит, приветствуя нас рукой, бормоча:
— Да, но режим и воспитание — в руках людей, а люди есть люди…
10. Мы описали вам эту воображаемую сценку, чтобы показать, какая бывает борьба на фронте мысли.
И действительно, некоторые рассуждения могут отчасти смутить более слабую душу. Более слабая душа может поникнуть от таких слов — сон, короткая жизнь, нереальность, считанные дни… Эти слова не раз смущали даже более крепких людей. И были даже среди революционеров люди, которые били отбой и перебегали в другой лагерь. И история знает подобные факты.
И тут надо действительно иметь мужественное сердце, чтоб не смутиться от яда этих слов, в которых есть доля правды, — иначе они бы не действовали ни на кого. Тем не менее эти слова неправильны и ложны. И это диалектика. Нет, мы не хотим сказать, что все ужасно легко и борьба — прогулка. И у некоторых, которые у нас сейчас размахивают руками и горячатся (и, может быть, и у меня в том числе), не хватило бы духу начинать сначала. Но находились люди, которые смотрели поверх всего. И это были удивительные люди. И они создавали удивительные события. И старались переделать все, что барахталось в грязи, в тине и в безобразии.
И вот об этих людях, побеседовав с философом, мы сейчас и будем говорить. И вы сейчас увидите такую силу духа, что просто содрогнетесь от собственного малодушия.
11. Но прежде — еще одно, совсем коротенькое отступление. Вроде справки.
Представители старого мира имеют, в сущности, понятную привычку говорить о революционерах как о людях, потерявших совесть и человеческое подобие. Незнаем, как в других странах, но у нас, у матушки России, была привычка называть таких людей злодеями и нерусскими людьми.
Так вот, для примера осмелимся привести несколько слов, написанных царским цензором Никитенко о повешенном декабристе Рылееве.
Вот что пишет Никитенко:
«Я не знаю другого человека, который обладал такой притягательной силой, как Рылеев. Он с первого взгляда вселял в вас как бы предчувствие того обаяния, которому вы неизбежно должны были подчиниться при близком знакомстве. Стоило улыбке озарить его лицо, стоило поглубже взглянуть в его удивительные глаза, чтобы всем сердцем безвозвратно отдаться ему. И я на себе испытал чарующее действие его гуманности и доброты».
Вот как Никитенко описывает «злодея» Рылеева.
И мы, прочитав эти строчки, в предчувствии всего хорошего переходим к историческим новеллам об этих борцах за революцию.
12. Вот рассказ о Рылееве. Рылеев был поэт. Он был дворянин и офицер. Но это не помешало ему написать такие агитационные строчки:
Будет рухлядью господ,
И людями, как скотами,
Долго ль будут торговать?
Он был мужественный революционер. И перед 14 декабря он выступал за немедленное восстание против царя.
И накануне, вместе со своим другом Н. Бестужевым, он обошел несколько полков и призывал солдат к выступлению.
Больше того — он останавливал солдат на улице и вел с ними беседу.
И вот наступил день восстания.
Уже прогремели» ружейные выстрелы, и два враждебных лагеря замерли в некоторой нерешительности.
Мятежники стояли в каре у сената, а царские войска теснились около строящегося Исаакиевского собора.
И был момент, когда восставшие получили моральный перевес.
И об этом моменте Николай I так пишет в своих записках:
«Уже пули просвистели мне чрез голову. Рабочие Исаакиевского собора из-за заборов начали кидать в нас поленьями. Надо было решиться положить скорый конец, иначе бунт мог сообщиться черни, и тогда войска были бы в самом трудном положении».
13. И тогда царский генерал Васильчиков сказал Николаю:
— Ваше величество, нужна картечь.
Государь сказал:
— Вы хотите, чтобы я в первый день моего царствования пролил кровь моих подданных?
— Чтобы спасти империю, — сказал генерал.
И тотчас пушки были поставлены против сената.
Николай I сам скомандовал:
— Пали!
«Первый выстрел, — пишет Николай, — ударил высоко в здание сената, и мятежники отвечали неистовыми криками и беглым огнем».
И тогда Рылеев снял шапку, подошел к Бестужеву и обнял его. Он сказал:
— Последние минуты наши близки. Но это минуты нашей свободы. Мы дышали ею. И я теперь охотно отдам за них мою жизнь.
Вы понимаете, что он сказал? Он сказал, что сейчас все будет кончено, но что даже за минутное ощущение свободы, которое он сегодня испытал, он без сожаления отдает свою жизнь.
Нет сомнения, что цензор Никитенко не ошибся в Рылееве, когда он о нем так прекрасно сказал. Такие слова, которые произнес Рылеев и в такую минуту, мог сказать только большой и замечательный человек. И мы так рады и так взволнованны, что он именно так сказал и что он оказался такой большой человек. Значит, двух мнений быть не может — за кем надо было идти.
14. И вот через несколько минут на Сенатской площади действительно все было кончено.
Надежды генерала Васильчикова оправдались.
Пушки сделали свое дело.
«Второй и третий выстрелы, — пишет Николай I, — ударили в самую середину толпы».
Каре восставших дрогнуло. Часть мятежных солдат бросилась к Неве, на Английскую набережную, а часть, как пишет Николай I, — «навстречу выстрелов из орудия на Семеновском полку, дабы достичь берега Крюкова шала».
В общем, все было кончено.
Рылеев в тот же день был арестован и после суда и приговорен к смерти.
«Это был настоящий, мужественный человек с большим и даже великим сердцем. И это так ужасно, что его жизнь прекратилась на виселице.
Ему было тридцать один год. И как горько знать, что так рано и так страшно закончилась его жизнь.
И он умер так мужественно, как редко кто.
15. Из героических историй, в которых бы участвовала женщина, нам известен такой рассказ.
Это факт об одной смелой и отважной революционерке.
Конечно, история революции знает множество достойных женщин, причем некоторые из них прославились на весь мир. И о них много писалось. И вы, наверно, об этом почти все знаете.
А мы расскажем вам о женщине, о которой весьма мало написано.
Вот рассказ о малоизвестной революционерке, о работнице табачной фабрики Лизе Торсуевой.
Она жила в Ростове в начале девяностых годов прошлого столетия.
Она работала на табачной фабрике Асмолова.
И там, в Ростове, она со своим братом организовала рабочий кружок.
Причем это был социал-демократический кружок, где изучались основы научного социализма.
А чтоб работать в таком кружке, надо было иметь немало мужества и отваги, поскольку с рабочим движением велась очень жестокая борьба.
16. Рабочее движение приводило и жандармов в ужас, в трепет и в смятение. И они это движение давили с огромной свирепостью. И почти за каждый шаг революционерам приходилось расплачиваться тюрьмой, ссылкой и даже каторгой.
Добавьте к этому: рабочий день на фабрике — четырнадцать часов, а летом — шестнадцать!
И заработок — восемь рублей в месяц.
И тогда можно понять, какой нужен был героизм, чтоб сквозь все преграды идти к намеченной цели.
И вот табачная работница Лиза Торсуева, несмотря на все препятствия, энергично повела смелую революционную работу.
А брат ее вскоре стал, к сожалению, толстовцем, и он отошел от рабочего движения.
Но Торсуеву это не смутило, и она совместно с двумя рабочими энергично принялась за дело.
17. А тогда среди рабочих табачной фабрики была большая темнота и большая жажда знаний. И, помимо политики, надо было знать многое другое.
И Торсуева и сама была почти без всякого образования. И она ночи сидела за книгами, чтобы узнать, как ей отвечать на те вопросы, что ей задают рабочие.
А ей было тогда двадцать пять лет. Она была молода и очень красива. Она всех поражала своей миловидностью, умом и удивительной смелостью.
Она была очень смела и отважна.
Например, расклеивая прокламации на 1 мая (1898 года), она не удержалась и наклеила прокламацию на дверях подъезда жандармского управления. Причем прокламация была наклеена лаком, так что жандармы могли ее снять только вместе с дверью.
Вдобавок в тот же день на строящейся церкви кружок Торсуевой повесил красное знамя со словами: «Да здравствует социал-демократическая партия! Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».
И это знамя три часа висело на церкви, так как рабочие, повесив знамя, разрушили внизу леса.
И это знамя сыграло свою агитационную роль — в городе было много разговоров и большое возбуждение.
18. И вот жандармы, увидя, что подпольная работа в Кружке идет блестяще, — пришли в большое огорчение. И они решили положить этому конец.
Они арестовали несколько рабочих из комитета. И однажды утром поставили двух
