иду не против медицины. Эта профессия, я бы сказал, тоже необходимая в общем механизме государственного строительства. Но особенно увлекаться медициной, я скажу, нехорошо.
А таких любителей медицины как раз сейчас много.
Тоже вот мой приятель Сашка Егоров. Форменно залечился. А хороший был человек. Развитой, полуинтеллигентный, не дурак выпить. И вот пятый год лечится.
А сначала у него ничего такого особенного и не было. А просто был худощавый субъект. Ну, сами знаете – во время войны жрали худо, ну и обдергался человек. И начал лечиться.
Начал лечиться. Стал поправляться.
Поправляется и поправляется. И через два года до того его разнесло, что собственные дети начали пугаться его излишней полноты и выраженья глаз.
А выраженье было обыкновенно какое – испуганное. Все-таки испугался человек, что его так разносит. Хотел было прекратить леченье, да видит: поздно. Видит: надо от ожиренья лечиться.
Начал лечиться от ожиренья.
Доктор говорит:
– Ожирение – главная причина вашей неподвижной жизни. Или наоборот. Побольше, – говорит, – ходите взад и вперед, может быть, от этого факта похудеете.
Начал ходить мой приятель. Ходит и ходит, как сукин сын. Целый день ходит, а к вечеру до того у него аппетит разыгрывается – удержу нету. И сон такой отличный стал – прямо беда. Одним словом, опять прибавил человек за короткое время больше пуда. И стал теперь весить пудов девять.
Врач говорит:
– Нету, – говорит, – вам ходить вредно. Остановитесь. Вам, наверное, ездить нужно. Поезжайте на курорт.
Теперь мой приятель собирается поехать на курорт. Или в Ессентуки, или в Боржом. Я не знаю. Одним словом, рассчитывает, что польза будет.
Я, со своей стороны, тоже рассчитываю, что курорт принесет ему пользу. Постоит человек за железнодорожным билетом ночки две, потреплется за справками да за получением денег – и спустит как миленький пуда два, если не больше.
Да оно и понятно. Тут будет, можно сказать, непосредственное воздействие природы на человеческий организм.
1927
Хочется сегодня размахнуться на что-нибудь героическое. На какой-нибудь этакий грандиозный, обширный характер со многими передовыми взглядами и настроениями. А то все мелочь да мелкота – прямо противно.
Или, может, не поперло нам в жизни, только так и не удалось нам встретиться близко с каким-нибудь таким героическим товарищем. Все больше настоящая мелкота под ногами путалась.
А скучаю я, братцы, по настоящему герою! Вот бы мне встретить такого!
Одного я, впрочем, встретил недавно. И даже нацелился на него – хотел героем в повесть включить. А он, собака, в самую последнюю минуту до того свернул с героической линии, что и писать о нем в пышном стиле прямо нет охоты.
Конечно, обстоятельства сложились неаккуратно. Главная причина – заболел человек.
А заболел он девятнадцатого декабря прошлого года. Простудился, видите ли. Сначала стал он легонько кашлять и сморкаться. Потом прошиб его цыганский пот. Потом началось трясение всего организма. И наконец слег человек прямо, скажем, без задних ног.
На второй день, как слег, закрылось у него почти все дыхание – ни охнуть, ни чихнуть. Начался отчаянный процесс в легких и замирание всего организма. И вообще приближение смерти.
Не желая расстраивать читателей, скажем заранее, что в дальнейшем человек все-таки поправился, не помер и вообще на днях приступил к исполнению служебных обязанностей. Но смерть близко к нему подходила.
Другой, менее передовой, товарищ очень бы от этого прискорбного факта расстроился. Но товарищ Барбарисов был настоящий герой. Бился на всех фронтах. И завсегда при мирном строительстве всех срамил за мелкие мещанские интересы и за невзнос квартирной платы.
Товарищ Барбарисов не испугался какой-то мелкомещанской смерти. Он только рукой махнул на своих рыдающих родственников – дескать, отойдите, черти, без вас тошно. Настановились тут со своими харями…
Но, между прочим, в самую последнюю минуту все-таки подкачал. Свернул со своей передовой программы.
А начал он произносить какие-то слова.
Обступили, конечно, родственники опять. Стали спрашивать, дескать, про что лепечете.
Барбарисов говорит:
– Венков не надо. Пущай лучше крышу у нас кровельным железом кроют. И, – говорит, – пущай попов на пушечный выстрел ко гробу не подпущают. Только, – говорит, – в крематорий меня везть не надо. Умоляю вас. Пожалуйста. Похороните обыкновенно.
Родственники начали успокаивать, дескать, об чем речь, – конечное дело, какой там крематорий.
Горько на это усмехнулся Барбарисов.
– Нет, – говорит, – боюсь, что в этом смысле товарищ Галкин может подкузьмить. Я ему в дружеской беседе сам про это не раз говорил и настаивал. Как бы теперь он, подлая личность, на этом не настоял. Не допущайте сжигать. Я, – говорит, – не привык еще к этому.
После этих слов начался кризис, легкий сон и освобождение организма от всякой дряни. И вообще стал поправляться человек.
Через неделю, когда Барбарисов, розовенький и свеженький, сидел в своей постели на подушке, зашел к нему с визитом товарищ Галкин. Очень о многом они говорили. Барбарисов очень извинялся за крематорий.
– Прямо, – говорит, – не знаю, только в последнюю минуту неохота было ехать в крематорий, оробел. В другой раз буду помирать – не затрудняйтесь выбором, – везите меня в крематорий.
Галкин говорит:
– Ежели лет десять протянете еще – повезем. А пока, – говорит, – об чем речь? Пока, – говорит, – еще у нас в Питере не возят. В проекте все.
Тут Барбарисов хлопнул себя по лбу.
– Действительно, – говорит, – как это у меня из башки выпало. Зря оробел. Извиняюсь.
Через пять дней Барбарисов поправился и про этот случай больше не вспоминал.
1927
Мещане
Этот случай окончательно может доконать человека.
Василия Тарасовича Растопыркина – Васю Растопыркина, этого чистого пролетария, беспартийного черт знает с какого года – выкинули с трамвайной площадки.
Больше того – мордой его трахнули об трамвайную медную полустойку. Он был ухватившись за нее двумя руками и головой и долго не отцеплялся. А его милиция и обер-стрелочник стягивали.
Стягивали его вниз по просьбе мещански настроенных пассажиров.
Конечно, слов нет, одет был Василий Тарасович не во фраке. Ему, знаете, нету времени фраки и манжетки на грудь надевать. Он, может, в пять часов шабашит и сразу домой прет. Он, может, маляр. Он, может, действительно, как собака грязный едет. Может, краски и другие предметы ему льются на костюм во время профессии. Может, он от этого морально устает и ходить пешком ему трудно.
И не может он, ввиду скромной зарплаты, автомобиль себе нанимать для разъездов и приездов. Ему автомобили – не по карману. Ему бы на трамвае проехаться – и то хлеб. Ой, до чего дожили, до чего докатились!
А пошабашил Василий Тарасович в пять часов. В пять часов он пошабашил, взял, конечно, на плечи стремянку и ведрышко с остатней краской и пошел себе к дому. Пошел себе к дому и думает:
«Цельный день, – думает, – лазию по стремянкам и разноцветную краску на себя напущаю и не могу идтить пешком. Дай, – думает, – сяду на трамвай, как уставший пролетарий».
Тут, конечно, останавливается перед ним трамвай № 6. Василий Тарасович просит, конечно, одного пассажира подержать в руке ведрышко с остатней краской, а сам, конечно, становит на площадку стремянку.
Конечно, слов нет, стремянка не была сплошной чистоты – не блестела. И в ведрышко – раз в нем краска – нельзя свои польты окунать. И которая дама сунула туда руку – сама, дьявол ее задави, виновата. Не суй рук в чужие предметы!
Но это все так, с этим мы не спорим: может, Василий Тарасович действительно, верно, не по закону поступил, что со стремянкой ехал. Речь не об этом. Речь – о костюме. Нэпманы, сидящие в трамвае, решительно взбунтовались как раз именно насчет костюма.
– То есть, – говорят, – не можно к нему прикоснуться, совершенно, то есть отпечатки бывают.
Василий Тарасович резонно отвечает:
– Очень, – говорит, – то есть понятно, – раз масляная краска на олифе, то отпечатки завсегда случаются. Было бы, – говорит, – смертельно удивительно, если б без отпечатков.
Тут, конечно, одна нэпманша из кондукторов трезвонит, конечно, во все звонки, и вагон останавливается. Останавливает вагон и хамским голосом просит сойти Василия Тарасовича. Василий Тарасович говорит:
– Трамвай для публики или публика для трамвая – это же, – говорит, – понимать надо. А я, – говорит, – может, в пять часов шабашу. Может, я маляр?
Тут, конечно, происходит печальная сцена с милицией и обер-стрелочником. И кустаря-пролетария Василия Тарасовича Растопыркина сымают, как сукина сына, с трамвайной площадки, мордой задевают об полустойку и выживают. Со стремянкой уж и в вагоне проехаться нельзя! До чего докатились!
1927
Гости
Конечно, об чем говорить! Гость нынче пошел ненормальный. Все время приходится за ним следить. И чтоб пальто свое надел. И чтоб лишнюю барашковую шапку не напялил.
Еду-то, конечно, пущай берет. Но зачем же еду в салфетки заворачивать? Это прямо лишнее. За этим не последишь, так гости могут в две вечеринки все имущество вместе с кроватями и буфетами вывезти. Вон какие гости пошли!
У моих знакомых на этой почве небольшой инцидент развернулся на этих праздниках.
Приглашено было на Рождество человек пятнадцать самых разнообразных гостей. Были тут и дамы и не дамы. Пьющие и выпивающие.
Вечеринка была пышная. На одну только жратву истрачено было около семи рублей. Выпивка – на паях. По два с полтиной с носу. Дамы бесплатно. Хотя это, прямо сказать, глупо. Другая дама налижется до того, что любому мужчине может сто очков вперед дать. Но не будем входить в эти подробности и расстраивать свои нервы. Это уж дело хозяйское. Им видней.
А хозяев было трое. Супруги Зефировы и ихний старик – женин папа – Евдокимыч.
Его, может, специально пригласили на предмет посмотреть за гостями.
– Втроем-то, – говорят, – мы очень свободно за гостями доглядеть можем. Каждого гостя на учет возьмем.
Стали они глядеть.
Первым выбыл из строя Евдокимыч. Этот старикан, дай Бог ему здоровья и счастливой старости, в первые же пять минут нажрался до того, что «мама» сказать не мог.
Сидит, глазами играет и дамам мычит определенные вещи.
Сам хозяин Зефиров очень от этой папиной выпивки расстроился и огорчился и сам начал ходить по квартире – следить, как и чего и чтоб ничего лишнего.
Но часам к двенадцати от полного огорчения и сам набрался до полного безобразия. И заснул на видном месте – в столовой на подоконнике.
Впоследствии обнаружилось, что ему надуло фотографическую карточку, и три недели он ходил с флюсом.
Гости, пожрав вволю, начали играть и веселиться. Начались жмурки, горелки и игра в щеточку.
Во время игры в щеточку открывается дверь, и входит мадам Зефирова, бледная как смерть, и говорит:
– Это, – говорит, – ну, чистое безобразие! Кто-то сейчас выкрутил в уборной электрическую лампочку
