Дескать, разрешите вопрос по существу.
А «Бузотеру» и разрешать нечего. Только что факт констатировать может: началось широкое кредитование.
А касаемо шести рублей с носа, то это рабочему дорого хоть бы и в кредит.
Когда будет по рублю — нам скажите. Полетим за наличные, если ветру не будет.
Кругом 16
На днях приехал из деревни Вася Ершов.
Ершовых, конечно, в Советской, как собак нерезаных.
Ну а который мой Ершов — единственный один Василий Иванович — старый опытный спец, в кооперативе продавец и хлебопек, между прочим.
Приехал.
Прожил он в деревне год два месяца у своих родственников. Отдохнул, округлился, жирком налился. Хотел еще дольше жить, да совесть замучила.
«Нет, думает, надо взад вертаться. Довольно саботировать, довольно свое дарованье в землю зарывать. Надо по специальности пожить. А то перед народом как-то неловко и совестно».
Спекли Ершову родственники пирог с капустой. Взял Ершов пирог с капустой. И поехал.
«Обрадуются, думает, в Ленинграде. А, скажут, Василь Иваныч приехал по специальности!»
Приехал мой Ершов. Подыскал местечко.
— Ладно уж, говорит, берите меня, старого опытного спеца. Ваше счастье.
— Можно взять, отвечают. Только в союз запишитесь прежде.
Стукнул себя Ершов, Василий Иванович, по лбу. «Действительно, думает, шляпа я дурная. Перезабыл порядки. Надо же в союз прежде».
Побежал Ершов, Василий Иванович, в союз.
— Здорово, говорит, други! Старый, говорит, опытный спец перед вами. Совесть, говорит, замучила — вот и прибыл. Желаю вновь записаться.
— Можно, — отвечает заведывающий. — Отчего нет? По ступай, браток, на службу и записывайся.
Хлопнул себя Ершов, Василий Иванович, по лбу. «Эх, думает, старый я хрен, чертова мама! Действительно же прежде на службу надо».
Побежал на службу. А ему говорят:
— Раз вы не в союзе — не можем взять.
Побежал Ершов в союз. А ему отвечают:
— Раз вы не на службе — не можем взять. Какой же вы член, если вы не работаете? Сами посудите.
«Действительно, — подумал Ершов, — какой же я член, если я не работаю».
И побежал на службу.
Бегает Василий Иванович Ершов по сие время. Пирог с капустой почти съеден. Чего будет дальше — неизвестно.
А ты, читатель, если увидишь на улицах Ленинграда бегущего человека, на лице которого написано крайнее удивление и испуг, то знай — это и есть мой Ершов, Василий Иванович.
Пожалей его, дорогой читатель! Попал, бедняга, в непромокаемое. Кругом — шестнадцать.
Странные вещи творятся на свете!
Ранняя проза
В церкви колеблющийся свет свечей. Причудливые тени на стенах и высокий, неведомо где кончающийся купол. В нем тонет густой бас дьякона.
— Придите поклонитеся, — дребезжит молящий голос священника, и бас дьякона вторит и заглушает.
Женщины низко сгибают головы и крестятся, и шепотом повторяют слова моления. В церкви больше всего женщин. Все беднота… Где же богачи молятся?
Вот в этом тусклом углу нищие. Серые, оборванные, с жуткими болезнями и робкими глазами.
Вот старуха нищенка. Ей давно перевалило за восьмой десяток. У ней классический подбородок старости, желтые, вечно жующие губы и неуверенные движения. Старуха поминутно крестится и опускает голову.
Вот там, в стороне, на полу лежит кем-то оброненный двугривенный. Новенький и блестящий двугривенный.
Старуха давно его заметила. Нужно поднять.
Здесь, в этой бедной церкви, больше пятачка никто не даст. Целый двугривенный! Трудно нагибаться и могут заметить.
Трудно старой опуститься на колени. Только бы никто не заметил. Ближе подойти и потом на колени.
Старуха торопливо крестится, ниже и ниже сгибает голову и, кряхтя, опускается на колени. Земной поклон. Богу и угодникам. Холодный и грязный пол неприятно трогает лоб. Где же монета?
А вот — у ноги. Старуха тянется рукой и шарит по полу. Это не двугривенный — это плевок. — Искушение, прости Господи!
Весна 14 года. Москва
Разложение
Как изящно одет этот офицер! Или его изящество подчеркнуто целым цветником белых, прекрасных женщин?
Или это только кажется, потому что он весело хохочет и слушает жизнерадостную болтовню, без обязательства и логики. Вот той высокой золотой блондинке он, наверное, даже не любовник — он случайный прохожий и милый спутник в дороге.
Он — изящество — нежно целует руку. Но она гневно и зло отдергивает и вытирает руку носовым платочком.
Она рассержена.
А он сконфуженно поворачивается в мою сторону. Какой глупый! Разве можно быть таким скромным и не дерзким.
Боже! — Он без носа, и рана страшной болезни даже не закрыта. Он разлагается. Он — сифилитик.
Мне кажется, что здесь пахнет скверно и покойником, и нежные духи моей соседки только подчеркивают этот безжалостный запах разложения.
Я выйду сейчас на площадку. Или разобью это стекло.
Мне душно.
Кисловодск, июль 14 г.
И только ветер шепнул
И только ветер шепнул — куда идешь, прохожий, принц или паяц?
Блестящ и ярок солнечный день, но нелюдим и неровен мой путь. Неровен мой путь, и усыпан он камнями острыми. Это они остро впиваются в ноги.
И вдруг из лесу, что возле дороги, вышла женщина, прекрасная собой, но простоволосая, с глазами темными и как бы безумными. Прекрасна была женщина, и плавны были ее все движения. Плавны были ее все движения, и поступь горделивая и спокойная. Озираясь, она вышла из лесу и увидела меня безумными своими глазами, остановилась и была как бы в нерешительности. Но потом подошла и голосом тихим и задумчивым сказала, и в речи ее было как бы продолжение чего-то давно начатого:
— Я встретила тебя, прости, что я тебя встретила. Много дорог я пересекла, многих и встретила, и многих спросила. Огромная печаль в глазах твоих, отчего это, встречный? Позволь же и тебя спросить то, что давно беспокоит меня и что никто не может объяснить мне: что такое ЖИЗНЬ? Где же сущность и где счастье? Прости, что я так спрашиваю тебя.
И поклонилась низко.
И печальные глаза мои стали еще более печальны:
— Не могу тебе ответить на это, женщина, ибо не дошел я еще до конца дороги своей, а когда дойду, то будет поздно уже. А, впрочем, о счастье скажу тебе:
Много в жизни печального, еще больше грустного, еще больше придуманного. А одно из придуманного — СЧАСТЬЕ. Счастье твое не такое, как мое счастье, а счастье матери твоей, верь, не такое же, как и твое. И разве можно определить это придуманное? Впрочем, у каждой истины есть своя маленькая тайна, и тайна счастья: оно узнается только тогда, когда прошло. И подобно тому, как жемчуг опускали в раствор кислоты, чтобы узнать — настоящий ли он, если растает в растворе — так и ты можешь узнать, счастлива ли ты, пожертвовав своим счастьем. И я печален, печален я, ибо люди все опускали прежде жемчуг свой в кислоту.
Прельстили слова мои женщину. Я сказал:
— Коли так, то возьми меня с собой, обменяй свое одиночество на новый путь со мной. Ведь не будет же этот жемчуг в кислоте?..
И мы пошли.
Божественно ярок день. Сегодня солнце влюблено в землю.
1917 г.
Костюм маркизы
(Ноктюрн)
Ты старушка теперь… Ты совсем старенькая, и у тебя нет даже памяти к прошлому. И глаза твои, голубые глаза маркизы, выцвели и печальны.
Ты забыла даже, какой сегодня день. Теперь Рождество, и ты вспомни, сегодня день нашего обручения. Сегодня большой блестящий бал. Сегодня ты — голубая маркиза…
Какая у тебя слабая память! Ты не можешь вспомнить ярко и ясно. А я помню.
О, как я помню все! Я увидел тебя в этом костюме цвета твоих глаз и понял, что люблю тебя, люблю, как редко кто умеет любить… Я тебя любил…
Неужели ты не помнишь этот старый и сентиментальный вальс — он тогда был модный и чудный… Я целовал тебя в голубой гостиной, а этот вальс, ты говорила, кружил тебе голову. Какой чудный вальс!
Ты просто не хочешь вспомнить. Или ты боишься воспоминаний?.. Нет, ты, кажется, играла его вчера. Или мне это показалось? Пойди, сыграй. Я хочу тебя, голубую маркизу, опять увидеть в музыке. Или нет, не играй… уже темно… Знаешь что? Пойди одень костюм маркизы. Он у тебя в комнате. Помятый, но нежный еще и душистый. Я видел его вчера. Ты меня прости… я искал его… мне так хотелось вспомнить, какие у тебя были глаза. Пойди же, оденься…
* * *
Бедная, она старенькая совсем. Она старее меня стала. А я разве молод? Вон у меня какое дряхлое тело и какие глубокие морщины. Только сердце то же, да мысли прошлые.
Страшная старость. Боюсь ее. Противно мне мое тело. А может быть, я уже и не так стар? Вон какие ясные мысли… Кто скажет мне?
…Нежная маркиза… голубая маркиза… О, к чему эти воспоминания! В них только печаль и печаль. Я не могу без них… Печальная голубая маркиза…
Я помню странный парик: высокий и белый. Мушка на щеке. Когда мы целовались, мушка прилипла к моим губам. Мы смеялись тогда. А этот вальс! Глупый рыдающий вальс. И неужели от музыки кружится голова?
У нее кружилась голова. И она плакала, когда мы прощались. Глупая голубая маркиза!
* * *
Что тебе нужно? Ты мне мешаешь… Зачем ты в этом голубом костюме? Ах, ты оделась уже… ты маркиза…
Фу, какая ты смешная в этих голубых тряпках… Подожди, как странно — цвет твоих глаз такой же сейчас. Или это выцвел костюм, как и твои глаза…
Смотри — разорван рукав. Уйди же от меня! Ты смешная и старая в нем…
Ну что же ты плачешь? Уйди же!..
Май 1917 г.
Каприз короля
Что-то он скажет. Уж не война ли опять, прости Господи? Уж не новый ли налог или подать какая? Или прихоть новая и каприз чудака? Ведь молод король. А в молодости и глупости…
Бьет барабан где-то далеко и ненужно. Не надо больше! Собрались уж граждане… Вот — молодые и старые. Вот там в коляске везут старика. Вон как торопится женщина… Блуза расстегнута, волосы спутаны… Что из того — лишь бы только поспеть! Здесь есть местечко, здесь видно и слышно. Идите сюда! А что же король? Не видно отсюда. А вот на помосте…
Давят и душно. Толкают сзади. Всякому лестно быть ближе к царю.
А царь по-царски: с грустной улыбкой взмахнул надушенным платком. Стало так тихо. Тихо и жутко. Не давят уж больше.
Что-то он скажет, наш повелитель?
Голос царя для толпы будто создан. Громкий и внятный. Понятно им всем, даже тому старику, что в коляске.
— Граждане и дети и вы, солдаты, слушайте волю мою: хочу жениться. Опять жениться, но не на принцессе крови, как раньше, а на одной из вас.
И смотрит на женщин.
— Ах, это мило! Ах, какой душка! Нужно поправить скорей волосы. Нет даже пудры. Не знали же, право, новый каприз короля!
— Душка-соседка, дайте мне шпильку. Платье помято. Ах, рваный чулок! Ах, как обидно!..
Король не окончил. Платком
