когда надел галошу на ногу, почувствовал полное умиление. «Вот, — думаю, — аппарат работает! Да в какой-нибудь отсталой стране разве стали бы возиться с моей галошей столько времени? Да выкинули бы ее с трамвая — только и делов. А тут неделю не хлопотал, выдают обратно. Вот это аппарат!»
Одно досадно, за эту неделю во время хлопот первую галошу потерял. Все время носил ее под мышкой в пакете — и не помню, в каком месте ее оставил. Главное, что не в трамвае. Это гиблое дело, что не в трамвае. Ну, где ее искать?
Но, зато, другая галоша у меня. Я ее на комод поставил. Другой раз станет скучно — взглянешь на галошу — и как-то легко и безобидно на душе становится. «Вот, — думаю, — аппарат!»
Административный восторг
Хочется рассказать про одного начальника. Очень уж глубокоинтересная личность.
Оно, конечно, жалко — не помню, в каком городе эта личность существует. В свое время читал об этом начальнике небольшую заметку в харьковской газете. А насчет города — позабыл. Память дырявая.
Ну, да это не суть важно. Пущай население само разбирается в своих героях. Небось, узнают — фамилия Дрожкин.
Так вот, извольте видеть, было это в небольшом городе. Даже, по совести говоря, не в городе, а в местечке.
И было это в воскресенье.
Представьте себе — весна, весеннее солнышко играет. Природа, так сказать, пробуждается. Травка, возможно что, зеленеть начинает.
Население, конечно, высыпало на улицу. Панели шлифует.
И тут же среди населения гуляет собственной персоной помощник начальника местной милиции т. Дрожкин. С супругой. Прелестный ситцевый туалет. Шляпка. Зонтичек. Галоши.
И гуляют они, ну, прямо, как простые смертные. Не гнушаются. Прямо, так и прут под ручку по общему тротуару.
Доперли они до угла бывшей Казначейской улицы. Вдруг, стоп. Среди, можно сказать, общего переходного тротуара — свинья мотается. Такая, довольно крупная свинья, пудов, может быть, на семь.
И пес ее знает, откуда она забрела. Но факт, что забрела, и явно нарушает общественный беспорядок.
А тут, как на грех — товарищ Дрожкин с супругой.
Господи, твоя воля! Да, может, товарищу Дрожкину неприятно на свинью глядеть? Может, ему во внеслужебное время охота на какую-нибудь благородную часть природы поглядеть? А тут свинья. Господи, твоя воля, какие неосторожные поступки со стороны свиньи! И кто такую дрянь выпустил наружу? Это же, прямо, невозможно!
А главное — товарищ Дрожкин вспыльчивый был. Он сразу вскипел.
— Это, — кричит, — чья свинья? Будьте любезны ее ликвидировать.
Прохожие, известно, растерялись. Молчат. Начальник говорит:
— Это что ж делается средь бела дня! Свиньи прохожих затирают. Шагу не дают шагнуть. Вот я ее сейчас из револьверу тяпну.
Вынимает, конечно, тов. Дрожкин револьвер. Тут среди местной публики замешательство происходит. Некоторые, более опытные прохожие, с большим, так сказать, военным стажем, в сторону сиганули в рассуждении пули.
Только хотел начальник свинку угробить — жена вмешалась. Супруга.
— Петя, — говорит, — не надо ее из револьверу бить. Сейчас, может быть, она под ворота удалится.
Муж говорит:
— Не твое гражданское дело. Замри на короткое время. Не вмешивайся в действия милиции.
В это время из-под ворот такая небольшая старушка выплывает. Выплывает такая небольшая старушка и что-то ищет.
— Ахти, — говорит, — господи! Да вот он где, мой кабан. Не надо его, товарищ начальник, из пистолета пужать. Сейчас я его уберу.
Товарищ Дрожкин обратно вспылил. Может, ему хотелось на природу любоваться, а тут, извиняюсь, неуклюжая старуха со свиньей.
— Ага, — говорит, — твоя свинья! Вот я ее сейчас из револьверу трахну. А тебя в отделение отправлю. Будешь свиней распущать.
— Петя, — говорит, — пойдем, за ради бога. Опоздаем же на обед.
И, конечно, по глупости своей супруга за рукав потянула, — дескать, пойдем.
Ужасно побледнел начальник милиции.
— Ах, так, — говорит, — вмешиваться в действия и в распоряжения милиции! За рукава хватать! Вот я тебя сейчас арестую.
Свистнул тов. Дрожкин постового.
— Взять, — говорит, — эту гражданку. Отправить в отделение. Вмешивалась в действия милиции.
Взял постовой неосторожную супругу за руку и повел в отделение. Народ безмолвствовал.
А сколько жена просидела в милиции и каковы были последствия семейной неурядицы — нам неизвестно.
Много ли человеку нужно
Недавно ездили мы через весь Союз. Специально глядели, как живут люди.
В любом городе заметно вырастают новые дома и домишки. Все больше такие небольшие коттеджи, вроде халуп.
И жилищный кризис в связи с этим начал как будто бы слегка ослабевать. Более как семнадцать человек в одной комнате нам не приходилось видеть.
И только в одном городе комнату занимало двадцать три персоны. Легковые извозчики. С семьями. Но это было в Ростове-на-Дону. Город этот все-таки южный, климатический. Даже, говорят, персики там могут расти. Море тоже не очень далеко плескается. Море это, может быть, круглый год не замерзает. При таких неслыханных климатических условиях просто нет такой острой необходимости в крытых помещениях.
А на север если перекинуться — там легче.
В том же Ленинграде квартир непочатый край.
Мой хороший знакомый, некий Иван Андреевич, не очень давно нашел себе квартиру. В том же городе Ленинграде. И недолго искал. Смотался раз или два в квартирное бюро. Там говорят:
— Можно. Сколько вам комнат? Пять, шесть?
— Три, говорит, будьте любезны.
— Можно.
И дали адрес.
А панические людишки, проевшие свою храбрость и мужество в гражданскую войну, говорят: кризис.
Сходил некий Иван Андреевич по адресу — да, действительно: три комнаты и все на свете.
И ремонт не особо большой оказался. Входные двери поставить и стенки вывести. Да еще лестницу до своего этажа достроить.
А что трубу перекладывать, то это по желанию. Труба — царской кладки. Тяга, конечно, есть, но только до прихожей, а у Ивана Андреевича грудь слабая. Он дым худо переносит. Все время задыхается.
Другой, более здоровый парень и с такой бы трубой прожил. В крайнем случае сунул бы голову в окно — так бы и жил.
Но тут пришлось и трубу перекладывать. А денег Иван Андреевич не так много ухлопал. Конечно, денег порядочно ухлопал. Весь, можно сказать, продался, как последний сукин сын. И даже под вексель взял. Но духом не упал.
— В крайнем, — говорит, — случае, я могу эту квартиру продать.
И с этими мыслями он даже и не волновался, а преспокойно заканчивал ремонт.
«Потому, — думает, — в петлю еще не попал. Такую свеженькую квартирку у меня каждый дурак купит».
И действительно, когда надо было платить по векселю, Иван Андреевич без особых хлопот и расходов взял и продал эту квартиру.
И на всем этом деле потерял не больше как сорок рублей. Но за такую квартиру и сотню потерять не стыдно.
А на полученные деньги Иван Андреевич вновь купил проданное имущество и с долгами расплатился.
А теперь он, кажется, опять нашел подходящую квартиру и снова приступил к ремонту.
А говорят — острый кризис. Не особенно. Жить можно.
Мелкое происшествие
Вчера с нашим дачным поездом недоразумение стряслось.
Подъезжаем, знаете, до Ленинграду, вдруг — стоп, остановка. Приехали. Не доезжая четыре версты, около какой-то там будки.
Остановка резкая. Народ не то чтобы с места попадал, но испугался. Которые даже хотели в окна кидаться. Потому всего ожидать можно в связи с текущими английскими событиями. А дачный поезд долго ли сковырнуть.
Бросился народ к окнам. Начал глядеть, чего там произошло. Вдруг видят, ничего такого не произошло. Но видят — машинист кроет стрелочника.
Стрелочник стоит на своем трудовом посту. Одной ногой нажимает стрелку. В другой руке флажок держит.
Машинист орет с паровоза:
— Гляди, каким флагом махаешь-то, козлиная голова?
Стрелочник говорит:
— Обыкновенно каким — зеленым. Если худо видишь — очки возьми в руку.
Машинист говорит:
— Тьфу на тебя вместе с флагом. Это же невозможно цвет разобрать. Я думал это красный — ехать нельзя.
Поглядел народ на флаг. Действительно, флажок мутный. И до того он грязный, что за двадцать шагов нет возможности разобрать: или он красный или зеленый.
Машинист расстраивается:
— Зря, — говорит, — машину остановил. Пополощи хоть без мыла свое орудие производства, благо, невдалеке река протекает. Ишь, на ем грязи сколько!
Стрелочник говорит:
— Смешные слова говоришь. Ему нечего чистым быть. За него ежедневно руками браться приходится.
Тут народ начал советовать:
— Ты бы, дядя, заместо флага, лопух сорвал бы. И лопухом бы помахивал. За тыщу шагов зеленый цвет разобрать можно.
Стрелочник говорит:
— Да ну вас всех в болото! Вот пристали-то. Поезжайте с богом. Мне чай пить пора.
Тут оскорбленный народ побранился еще слегка со стрелочником и велел машинисту дальше ехать.
Машинист плюнул на стрелочника и пошел. Опоздания не было. Последние три версты машинист поднажал.
А в самом деле! Почему бы в летнее время лопухом не махать? Чисто и безобидно. И ближе к природе. И небольшую экономию соблюсти можно.
Подумайте!
Рука ближнего
А я, например, товарищи, искренно верю, что через триста лет за руку здороваться не будут. А просто встретятся, скажем, два субъекта:
— А, — скажут, — наше вам с кисточкой!
Но если эпоха слегка углубится в интеллигентскую сторону, то будут говорить что-нибудь такое, мол, «да здравствует солнце» или «как делишки?»
Но, может, и ничего говорить не будут. А воспользуются прежними образцами — руку будут поднимать, вроде римских патрициев или, недалеко ходить, — наших пионеров.
Но только, одним словом, за руку хвататься не будут. И правда, это скверный антисанитарный обычай! Прямо грустно смотреть, как это самое докатилось до наших геройских дней.
Между прочим, самый настоящий страх и даже ужас пережил я в связи с этим симпатичным обычаем — трясти руку.
Дозвольте изложить эту правдивую историю старому рубаке, участнику гражданской войны, бывшему полковому адъютанту восьмого образцового полка Деревенской Бедноты.
А было это, кажется, что в девятнадцатом году.
И был я тогда ужасно молод, глуп и бесстрашен. И бился на всех фронтах за свои ураганные идеи.
А в тот год случилось нам быть на Нарвском фронте. Здесь мы отступали. И зацепились где-то недалеко от Ямбур-га. И в городе Ямбурге стоял наш штаб полка.
И вот помню — прелестное утро. Конец февраля. Легкое, так сказать, дуновение весны. Снег рыхлый.
Командир с комиссаром пошли прогуляться. А я сижу в задумчивости у закрытого окна. И вот вижу — какой-то человек, может быть, крестьянин, препирается с часовым. Часовой не пропускает его в штаб, а он ломится. Впрочем, довольно деликатно ломится — снимает шапку и кланяется.
— Пропусти.
Часовой пожимает плечами, но пропускает.
И вот в комнату вошел человек. Был он очень худо одет. И шея его была замотана какой-то грязной обмоткой.
Этот человек вошел в комнату как-то, я бы сказал, униженно. Беспрестанно он кланялся и жался к дверям.
И до того он робко стоял, что просто, знаете, неловко
