была ниже среднего человека, который знает мерку — завтрак, обед, ужин. Я даже не понимала, что костюм — защитная окраска организма. Я надевала что придется. Теперь я сознаю это, но мне хочется сделать мое тело упругим, а тогда костюм. Но как же это? Надо организму быть в движении. Встав на рассвете — валяться, ходить, — устанешь — основательно поваляйся, опять ходи. Здесь, в Москве, идти куда-то в три, в четыре часа — куда? Хожу по улицам. Одна. В чулках (в башмаках вредно). Щенок — «Эй, гражданка, куда?» — Я не знаю, что сказать. Объясняю: «Доктор велел». Пусть бы так, но меня это раздражает. Когда я вижу человека с бельмом, я говорю: «Одна часть легких не в порядке. Ах, ему бы валяться!» Но сама — ходить. Зачем? И в то же время, когда я валюсь, мою мысль не оставляет: «Вот Шурка идет». И я рисую фигуру с новыми, энергичными чертами лица, с выпуклой грудной клеткой, крепкими мышцами груди, с почти полным отсутствием желудка, талия, широкие бедра, мышцы живота, маленькая ножка — и все это я могу достигнуть, стоит только захотеть, но вот именно — есть желание спать и спать. Я пробовала. Проводила такие дни и как я была довольна! Я благодарна, но вот горе: неправильные условия создали такие уродливые понятия, и хотя я говорю: полезно ходить, но сама сижу — вот пишу. И долго я не хотела сознаться, что у меня такие понятия, и только к двадцати двум годам я сознала. И какой же слабой я себя увидела! Какими же слабыми показались мне черты лица! Что делать? Подруг у меня нет. Была одна, которая думала о своей пользе, но потом мы расстались. Напишу ей письмо, как она себя чувствует.

Ну и вот, Гаврилыч, запала мысль мне в голову — помолодеть, почувствовать себя в крепком теле — ведь даже в шестнадцать лет, когда грудь моя наливалась, желудок и живот, и лопатки — все было слабо, и легкие, и сердце, и все. И думаю я иногда: если ложь, что если человек за день будет меньше терять, а больше приобретать, то долго будет молодым, я жить такой клячей не стану. Но… дни идут. Жить так, чтобы весь день ходить под солнцем и отдыхать, не приходится. Иногда потому, что люди мешают, иногда свои понятия — и человек старится. Знаете, Гаврилыч, это ужасно сознавать…

До 22 года у меня были желания — найти человека. Но, когда я говорила с «ним», я сказала ему, что я ищу не страстью опьяненного любовника, но человека. И когда он ушел, я скучала и думала, что не хватает человека. А Шурке не хватало солнца и кислороду. Теперь я это сознаю, но вместо того, чтобы встать утром в четыре часа, я сплю до восьми часов. Желала бы я, Гаврилыч, теперь испробовать, как живет человек в здоровых условиях. Но не придется мне, Гаврилыч. Здоров может быть каждый, независимо от климата. Если вы не знаете этого, попробуйте: встав от сна, валяйтесь. И вы почувствуете, Гаврилыч, сколько силы у вас и вместе с тем — сколько веры. Вам, Гаврилыч, это особенно нужно. Судя по тону ваших речей, вы человек невинный, вы не знаете, что когда мы сидим или кушаем, что и какие мысли в голове. Многое вы не знаете.

Уже вечер — начала днем, кончаю вечером. Встану ли завтра я в четыре часа — не знаю.

Еще вот что, Гаврилыч, — у меня есть дневник, и интересен он потому, что не скрывала я самых черных мыслей и дел. Голубчик: посоветуйте мне его разорвать. Он дорог мне, как дневник. Ну, дорого только то, как рос организм в нездоровых условиях и как он боролся и не мог с ними, но не могу я его разорвать. Никаких там гонораров мне не нужно, но ведь в этот век, век бумаги, пишут и читают все. Если интересно, я могу перебросить его вам. А если это не стоит, ничего не пишите мне.

Сосу конфеты по копейке, фруктовые, и думаю: завтра встать и ходить со щенком. Я не сплю теперь днем, а он глупый, не понимает — возьмет ляжет, слушается, а потом лежит без движения и уснет. И как я ни валяю Чарли, он не просыпается — бедное маленькое животное, мне жаль его, хоть бы прибор такой придумать, чтобы он не спал!

Нет, не могу.

Гаврилыч, не обращайте внимания на грязь — это от воды брызги. Можете не писать мне — хотя я не знаю, попадет ли письмо вам в руки. Дождусь воскресенья, почитаю ваших речей, Гаврилыч.

Если смотреть на человека, как на продукт условий — то есть сна, пищи и, главное, провождения дня, то незавидные условия пишут вам — мало солнца в них, но все в них гнило. Ах, Гаврилыч, если бы мне пожить в таких условиях, но не могу я. Если дадут вам отдых на месяц, то пользуйтесь им, как я говорю, а там увидите, каковы результаты.

Пока все. До субботы. Спокойной ночи.

Человек, который пишет, значит, сидит много и этим близок мне по условиям провождения дня.

19-го, суббота

Встала, ходила, сидела, лежала, все-таки жила. Была под солнцем, загар. Ах, ноги ноют! Но если бы завтра так. А в лесу лежать я боюсь — жутко, чуть сегодня не искусилась. О, Гаврилыч, я верю, что вы сочувствуете мне, если поняли.

Спокойной ночи, человек, который много истратил в жизни — то есть пожилой. Я так думаю о вас, но ведь и я — «пожилая», а это ничему не мешает.

20 мая, воскресенье

Ах, Гаврилыч, что я переживаю. Кошмар. Я уничтожила переоценку мускулов ног, при помощи которых я бегала, я стала тихо ходить. Но сегодня, в воскресенье, я поздно встала, в девять часов, я думала — лучше так, но как я ошиблась. Я и так тихо ходила, а теперь этой спячкой и вчерашним сидением в цирюльне я ослабила их — и я хожу так неуверенно. А люди думают — я их боюсь, и им так неприятно смотреть, я это чувствую. И в то же время, если ходить — то я не пропала. Но если я останусь дома сидеть, я буду еще слабее.

Ах, уйти, уйти в лес — пусть там бродяги, порочные люди, но они не так осудят меня и не так страшно будет мне на солнце.

Ну, читаю ваш журнал, ваши слова. Идут пионеры, все чистенькие, хоть они и не так идут и не развиты, но они стремятся к чему-то, к новой жизни. А я лежу в сарае, вернее, встала и смотрю. Слезы, мне скучно, Гаврилыч, и вас нет в журналах, почему?

Идти одной, щенок спит, ах, Гаврилыч, это скучно, скучно!

Сестра уезжает в Тулу, я одна буду стирать, стряпать. Гуляю с Чарли. Дома пью, ем, лежу тихо, слезы. Валяться бы надо, но я не могу. Я сегодня говорила с одной деткой, ей шестнадцать лет, она тоже не знает, как жить. Здоровье потеряно в науке — и в то же время не совсем калека, как я, например.

Гаврилыч, почему вы не писали в № 21? Мне приходит в голову — отчего ты пишешь? В чем имеешь нужду? В деньгах? В климате? В чем же тогда? В понятиях, то есть в советах? А разве словами переделаешь твои понятия? Нет, создавай себе условия, меньше сиди, пиши и читай, меньше спи.

Ну, ладно, пусть не напишет письмо Гаврилыч, все-таки отрадно сознавать, что далеко, далеко живет Гаврилыч и что он слушает Шурку, хотя так много говорить очень вредно.

Пишу адрес — в ожидании ответа я буду больше ходить, а собака моя спит. Говорю: не спи. Машет хвостом — дескать, я сама понимаю, не тронь. Бедное животное!

Шурка.

Стихи, несозвучные эпохе

Посвящается М. Зощенко

Быть может, я беден снаружи, —

Но сам я, как Бог и Царь,

И сонмы неземных оружий

Хранят мой престол и алтарь.

И тех, кого полюблю я, —

Заключу я в оковы темниц, —

И за восторг поцелуя, —

В пурпур и гордость цариц.

Но тот, кто в меня верит,

Должен пойти за мной,

И ему откроются двери

Для жизни иной.

Г.

Душа, верните этот подлинник. Понимаете, захотел написать для Вас.

Задушевная переписка

Однажды пришло письмо из Киева. В одном конверте было два листочка. Пишут две подружки. Письмо разукрашено цветочками и сердцем, пронзенным стрелой.

Вот это письмо:

Август 1930

Товаришу Зошченко.

Звините што я пишу до Вас. Я неписала бы до вас письма бо я есьт простой чиловек, а Вы есьт чиловек нетолька што нипростой а даже чиловек висщий лытературы, а Все ж таки я сила и пишу До Вас. Дужи много я про Вас наслухалась, а що билше я Вас начиталася. Дужи харошо Вы розписуите усяки случай из жiзни чиловеческой.

Ищо напишу про сваю жiсть. Я служу у домашьних работницях у Кайиве жiсть нелехкая потому-што я есьт пралитарский чиловек и нет у меня ничого и никого, а толькы одна людина ридна брат мой. Он служить рабочим и в ниго своя симя.

И прошу я Вас Товариш Зошченко напишите нам как Вы животе и напишите напамят, пiсни а мы будемо их виспивувути и згадувати Вас. А мы Вам отпишим наши пiсни какие ни скочите.

Мы Вас дужи полюбили и хочимо з Вами рознакомитца хоч на писмах. Пришлите карточку Вашу нам наспоминь и мы сваи пришлем. Звиняйте за писмо, емеете сожаления до нашего чувствия.

Жду писма как соловейко лета красного. Поклон Ваший Мамаше.

Катря…

Писмо писано увечери iшеснощотого августа 19030 году.

Любий Михайло Зощенко.

Дуже звиняюсь що турбую вас. Мине сказали шо вам можна писати. Ото де килька paзвiв у нас у клубi расказувели ваши розказув ой i смишно було. Ми iз Катькою надумали писати. Ми хочемо по бачите вас який ви чи такий. Чиво вы до нас не приездити? В нас дуже хорошо много кранормеицiв i миiлiцiнерiв грает музика що вечера. Учора прочитала оповидания про що пел соловii i бивает таке за комода счасте потераеца. В нас жизнь ничиво себе тольки хлiба мало. Ми ходим у гiмназiю до шверсету вчиця.

Приижаите товарищ Зощенко. Пiшiт до нас про себе. Ми будимо читати ваши книжки як що достанемо.

Коли напишите пiсмо напишiтi конвертi адресу Киев…

До побачения остаюся

Нина.

Я, конечно, ответил на эти удивительно милые письма. При всей неграмотности и ужасной наивности от них веет какой-то необычайной чистотой и прелестью.

Переписка завязалась.

Следующее письмо опять было разукрашено цветочками и птичками.

Уважаемый товарищу Зощенко.

Как бы Вы