«схоронить живое сердце». Но он этого не хотел:
Жалко мне до боли.
Приплывет с водою…
С нею легче заживется
Мне на белом свете…
Он не мог и не хотел «схоронить свое живое сердце», потому что он был сын своего народа, страдания которого были велики. Он не желал равнодушия, потому что он хотел «хоть сквозь сон увидеть правду над родной землею».
А для того чтобы «увидеть правду над родной землею», нужна была борьба, нужны были ненависть и гнев.
Получив звание свободного художника, Шевченко распрощался с Академией и снова, весною 1845 года, уехал на родину.
Он объездил Украину. И много писал. И это были лучшие его стихи. Они были направлены против насилия, против церкви, против царя и помещиков.
В этих своих стихах Шевченко выступал уже не только от имени угнетенного украинского народа. Он говорил и о других народах, порабощенных царской властью.
Гнев и ненависть, тоска и надежда — вот чувства, которые волновали поэта.
Помимо стихов, Шевченко стал работать и в качестве художника. Он выехал в командировку «для разыскания и срисовывания исторических памятников».
Он также приступил к изданию «Живописной Украины» и привлек к этой работе художников и писателей.
Он знакомился с известными деятелями того времени. В частности, он познакомился и сблизился с Костомаровым, который в то время был вождем украинского славянофильства.
Костомаров и его друзья, члены так называемого Кирилло-Мефодиевского братства, стали приглашать Шевченко на свои собрания.
Шевченко по своим воззрениям не подходил к обществу украинских либералов. Устав братства требовал искоренения рабства и всякого унижения низших классов. Шевченко же шел дальше, — он отрицал не только торговлю людьми, но и торговлю землею. Шевченко был сторонником более решительных действий — он призывал к восстанию. Салонные же разговоры об ужасах рабства его не устраивали.
Но к братству Шевченко относился с уважением, и с Костомаровым он весьма сблизился и полюбил его.
Весною 1847 года киевский студент Петров, случайно вошедший в Кирилл о-Мефодиевское братство, подал губернатору донос о существовании тайного общества.
В своем доносе студент сообщил, что «члены общества затевают народный бунт и произносят дерзкие слова против государя…»
И вот заработало знаменитое III Отделение.
Начальник III Отделения генерал Дубельт отдал распоряжение об аресте всех членов крамольной организации.
В Киеве начались аресты. Среди бумаг одного из членов братства были обнаружены стихи Шевченко. По словам полиции, стихи были «исполнены ненависти к правительству». В них говорилось о страданиях, о пролитой крови, цепях, кнуте, о Сибири и прочее.
Шевченко в это время был в Черниговской губернии. Он собирался в Киев, куда был приглашен на свадьбу к Костомарову.
Полиция стала следить за ним. И Шевченко был арестован по приезде в Киев.
Тотчас он был под конвоем отправлен в Петербург. Шеф корпуса жандармов граф Орлов лично следил за ходом следствия.
Но донос явно преувеличивал значение заговора. Казалось бы, что ничего угрожающего для государства не было в программе братства. «Уничтожение религиозной розни между славянскими племенами», «насаждение грамотности», «союз славянских государств под скипетром царя…» По мысли графа Орлова, это был «бред молодых людей».
Конечно, братство еще требовало уничтожения крепостного права, но не путем восстания.
Граф Орлов весьма милостиво отнесся к членам тайного общества.
В докладах Николаю I граф писал, что в мыслях братства не было «ни народных потрясений, ни переобразования законной власти в России».
Для пользы же дела и чтоб и другим неповадно было устраивать тайные общества, двух руководителей братства приговорили к четырем годам крепости.
Но дело о Шевченко выделено было в особое дело, тем более, что он фактически не состоял в членах братства.
Полиция тотчас поняла, кто является наиболее опасным для правительства.
Помимо стихов «возмутительного характера», в бумагах Шевченко найдены были карикатуры на царских особ.
Началось следствие над Шевченко, но не как над членом общества, а как над поэтом, призывающим народ к революции.
Если другие члены братства склонили свои головы перед Николаем I, то этого не случилось с Шевченко.
Его спросили:
«Какими случаями доведены вы были до такой наглости, что писали самые дерзкие стихи против государя императора, столь нежно поступившего при выкупе вас из крепостного состояния?»
Шевченко ответил:
«Будучи еще в Петербурге, я слышал везде дерзости и порицания на государя и правительство. Возвратясь в Малороссию, я услышал еще более… Я увидел нищету и ужасное угнетение крестьян помещиками… Все это делалось и делается именем государя и правительства…»
Это уже был не верноподданнический ответ члена братства, это был ответ революционера и «опасного государственного преступника».
Во время всего следствия Шевченко вел себя удивительно спокойно, мужественно и с чувством большого достоинства, что еще больше озлобило III Отделение.
Некоторые ответы, сказанные на следствии, показывают, что Шевченко несколько даже иронизировал над своими судьями.
Шевченко спросили:
«Почему ваши стихи нравятся вашим друзьям, когда они лишены истинного ума и всякой изящности? Не за дерзости ли и возмутительные мысли?»
Шевченко ответил с явной насмешкой:
«Стихи мои нравятся, может быть, потому только, что они написаны по-малороссийски».
Два месяца тянулось это следствие. И наконец было признано, что Шевченко «действовал отдельно, увлекаясь собственной испорченностью».
Он был приговорен к ссылке без срока. Он был отдан в распоряжение военного ведомства, с тем чтобы его определили в солдаты в какое-либо отдаленное место.
На приговоре Николай I собственноручно «изволил начертать»: «Под строжайший надзор с запрещением писать и рисовать».
Одним росчерком царского пера Николай I заканчивал литературную деятельность поэта.
Тотчас Шевченко под присмотром фельдъегеря был отправлен в Оренбург и оттуда в Орскую крепость.
И вот потянулась скорбная жизнь ссыльного поэта. Смрадная казарма, бессмысленная шагистика, свист розог и всякого рода унижения — вот из чего состояла жизнь николаевского солдата.
Казармы закрывались в девять часов вечера, и Шевченко, обессиленный от военных упражнений, без мыслей и чувств, ложился на нары. Даже если бы он имел право писать и рисовать, — он здесь этого не мог бы делать. Особенно тяжелы были первые месяцы, когда начальство проявляло усиленное рвение сделать из Шевченко бравого солдата.
«Все прежние мои страдания, — писал Шевченко из ссылки, — в сравнении с настоящим были детские слезы».
Тут, в крепости, были грубые и пьяные солдаты, пьяные, потерявшие всякую честь офицеры, ссыльные дворяне и всякого рода проходимцы.
Впоследствии в своем дневнике Шевченко писал:
«Я и не воображал о существовании таких гнусных исчадий нашего общества».
Первые месяцы ссылки были тем более ужасны, что поэт был отрезан от всего мира. И в столице и на Украине запрещалось произносить его имя. Никто не смел и думать о переписке с Шевченко.
Связь с «государственным злодеем» почиталась немаловажным преступлением. За это можно было легко пострадать. Это было небезопасно.
Шевченко не знал об этом. Он думал, что все друзья отвернулись от него. И от этого он страдал еще больше.
Но вот стали приходить первые письма с Украины и из Петербурга. И с каждым письмом в Шевченко как бы вливалась жизнь. Все показалось не так уж безнадежно, не так омерзительно.
Снова у Шевченко возникло непреодолимое желание писать или рисовать. Но жестокое запрещение царя было слишком категорическим.
Тем не менее Шевченко послал прошение шефу жандармов о дозволении ему рисовать пейзажи. Но дозволения не последовало.
Тогда Шевченко стал писать тайком. Он сшил себе маленькую тетрадь и носил ее за голенищем.
Шевченко писал:
Под старость с музою своей.
В бурьяне спрятаться и плакать,
Скрывая думы от людей.
Проходили томительные дни. Непривычный климат действовал на Шевченко удручающе. Он с тоской вспоминал о своей милой Украине. Он писал, глядя на унылые оренбургские степи:
И там степи, и тут степи,
Да тут не такие —
Ржавы, ржавы, даже красны,
А там голубые…
Шевченко стал болеть. Он сначала заболел цингой. Потом ревматизмом. Ему позволили жить на частной квартире. Но он слишком уж рьяно воспользовался своей свободой, — он стал не таясь писать и рисовать пейзажи. И поэтому его снова водворили в казарму.
Между тем друзья, несмотря на всякие строгости, старались облегчить участь Шевченко. Ему стали посылать книги и посылки.
Весной следующего (1848) года Шевченко, стараниями друзей, был назначен в экспедицию, которая отправлялась в Аральское море. Он зачислен был в эту экспедицию в качестве художника для зарисовки берегов.
Это было исключительно трудное путешествие — сначала по знойной, безводной пустыне, потом на шкуне по малоисследованному Аральскому морю. Но все же это была значительная перемена в жизни Шевченко. Тут уже не было смрадной казармы, тягостной муштры, пьяного ротного командира и того томительного однообразия жизни, которое так страшило поэта в Орской крепости.
Больше того, тут, в экспедиции, Шевченко был художником. И с чувством огромной радости он принялся за свое любимое дело.
За этот период жизни Шевченко сделал замечательные работы акварелью и карандашом. Кроме того, он написал значительное количество стихов, в которых остался верен самому себе, они полны ненависти к царской власти и к угнетателям народа.
11. Роль личности в истории жизни человека
Осенью 1849 года экспедиция по обследованию Аральского моря закончилась, и Шевченко был отправлен в Оренбург для отделки «живописных видов», что было невозможно сделать в море.
В Оренбурге Шевченко прожил полгода. И это был до некоторой степени светлый период его жизни в ссылке.
Начальник края генерал Обручев терпимо отнесся к ссыльному солдату. Он даже пообещал походатайствовать о представлении его в унтер-офицеры. Ему понравились художественные работы Шевченко. Конечно, это было нарушение приговора, но он снисходительно отнесся даже к тому, что Шевченко писал портрет с его жены.
После тюрьмы и казармы Шевченко мог теперь отдохнуть. Он жил в отличном доме у адъютанта генерала Обручева. С этим адъютантом Шевченко весьма сблизился и даже подружился. Шевченко подружился также с группой польских изгнанников.
Друзья и работа скрашивали жизнь поэта. Но тоска его была велика. Будущее было темно. Молодость проходила. Шевченко писал в Оренбурге:
Три года грустно протекли…
Мою тоску, мои печали —
Все, что в незримые скрижали
Внесло незримое перо…
Но с ним оставалась его поэзия, его творчество. И это придавало ему силу жить. Шевченко писал:
И пусть же будет то, что будет.
Не перестану я писать,
Хотя б за это присудили
Меня распятию предать!
В своих стихах Шевченко был по-прежнему мужественным и бесстрашным борцом за те идеи, которые привели его сюда.
Шевченко писал:
Может, сам на небеси
Смеешься, батюшка, над нами
И держишь свой совет с панами,
Как править миром…
Сдается мне, тебя, владыку,
Однако сносная жизнь поэта была вскоре нарушена. Прапорщик оренбургского гарнизона Исаев, повздорив с Шевченко, написал донос на имя генерала Обручева.
В доносе прапорщик указал, что Шевченко, вопреки царскому приказу, пишет и рисует и ходит по улицам в штатском платье.
Генерал Обручев, получив донос, струсил. Он подумал, что прапорщик, чего доброго, пошлет или уже послал такой же донос в III Отделение.
Виновником же поблажек ссыльному отчасти был сам Обручев. И, стало
