всяком случае, лишен той «декламационной сантиментальности», которая, по выражению одного из французских критиков, характерна для Б. Констана.
Не забудем, что для Пушкина Адольф был байроническим героем («Бенж. Констан первый вывел на сцену сей характер, впоследствии обнародованный гением лорда Байрона»). Следовательно, разоблачая и сатирически интерпретируя Адольфа, Пушкин тем самым преодолевал байронизм в своих прозаических опытах так же, как в «Евгении Онегине».
Сатирическая оценка психологии центрального героя, конечно, связана у Пушкина с оценкой его социального положения. Это тем более важно отметить, что аналогичные сатирические оценки в романе Б. Констана имеют лишь побочное значение. Социальный смысл сатирической направленности пушкинского отрывка («На углу маленькой площади») вскрывается в теме спора Зинаиды с Волоцким. Тема этого спора — излюбленные пушкинские размышления о новой знати («Аристокрация, прервала с усмешкою бледная дама, что ты зовешь аристокрациею…»),[48] почти дословно повторяющиеся в двух других «светских» повестях Пушкина. «Что такое русская аристократия?» — спрашивает испанец Минского («Гости съезжались на дачу»); «Ты знаешь, что такое наша аристокрация» — пишет Лиза подруге («Роман в письмах»). В Волоцком Пушкин изобразил «потомка Рюрика»,[49] который требует уважения от новой знати.
Поэтому Волоцкий и говорит с такой пренебрежительностью о «дочери того певчего». Под «дочерью певчего» надо подразумевать, конечно, не дочь какого-нибудь церковного певчего, а представительницу новой знати, столь ненавидимой Пушкиным. Стих «Моей родословной» (1830) «Не пел на клиросе с дьячками», как известно, метит в Разумовских. Их же, между прочим, Пушкин имеет в виду в перечислении: «Смешно только видеть в ничтожных внуках пирожников, денщиков, певчих и дьячков — спесь герцога Monmorency, первого христианского барона, и Клермон-Тоннера» («Гости съезжались на дачу»). Титул «первого христианского барона» имел глава дома Монморанси. Ср. в «Записках» Ф. Вигеля: «Все сыновья… Кирилла Григорьевича Разумовского были… спесивы и недоступны… и почитали себя русскими Монморанси» (т.1, с. 303). Несмотря на всю эскизность портрета, в графине Фуфлыгиной можно узнать другую представительницу новой аристократии, законодательницу петербургского света гр. М. Д. Нессельроде.[50] Она была личным врагом Пушкина за приписываемую поэту эпиграмму на отца Нессельроде, министра Гурьева. Характеристика, данная Пушкиным гр. Фуфлыгиной, очень близка к отзывам современников о гр. Нессельроде.
Волоцкий называет аристократами «тех, которые протягивают руку графине Фуфлыгиной». См. в мемуарах М. А. Корфа: «Салон графини Нессельроде (…) был неоспоримо первым в С.-Петербурге; попасть в него, при его исключительности, представляло трудную задачу… но кто водворился в нем, тому это служило открытым пропуском во весь высший круг». Фуфлыгина толста. П. А. Вяземский писал А. Я. Булгакову о Нессельроде: «…и плечиста, и грудиста, и брюшиста». Фуфлыгина — взяточница и наглая дура. Впоследствии П. В. Долгоруков вспоминает о Нессельроде: «…женщина ума недальнего… взяточница, сплетница но отличавшаяся необыкновенной энергиею, дерзостью, нахальством и посредством (…) этого нахальства державшая в безмолвном и покорном решпекте петербургский придворный люд».[51]
Элементы «злословия», присущие жанру светской повести (см., например, «Пелам» Бульвера), в незаконченных повестях Пушкина функционально изменяются, приобретая резко публицистическую направленность. Таким образом, эти повести могут рассматриваться как иллюстрация программных высказываний Пушкина в его статьях того времени.
Что же касается указаний на автобиографичность «светских» повестей Пушкина и, в частности, отрывка «На углу маленькой площади», то при известной способности Пушкина перевоплощаться в любимого писателя очень легко допустить, что во второй половине 20-х годов светская ипостась Пушкина (которую он с таким старанием отделял от своей творческой личности) воплотилась в светского, скучающего и стремящегося к независимости Адольфа. Ср., например, пушкинский отрывок «Участь моя решена. Я женюсь…» с «Адольфом».[52] Поэтому если в Онегине и Волоцком есть Адольф, то этот Адольф — Пушкин. Этому, конечно, способствовала в особенности автобиографичность самого «Адольфа», которая, подобно автобиографичности «Вертера», должна была наталкивать на мысль о создании произведений автобиографического характера. Сам Б. Констан в предисловии к третьему изданию своего романа писал: «То придает некоторую истину рассказу моему, что почти все люди, его читавшие, говорили мне о себе как о действующих лицах, бывавших в положении моего героя».
4
Итак, мы видим, что Пушкин в конце 20-х годов, решая проблему создания небайронической характеристики современного героя, отчасти опирается на «Адольфа».
Изменение отношения Пушкина к байроническому герою должно быть отмечено уже в «Евгении Онегине».
В пушкинской литературе неоднократно указывалось на сходство Онегина с Адольфом. Из всех убеждающих нас сопоставлений Онегина с Адольфом можно сделать один вывод: «Адольф» был одним из произведений, давших Пушкину скептические и реалистические позиции против Байрона.
Следует отметить, что сходство Онегина с Адольфом возрастает к концу пушкинского романа, и в особенности явственно в 8-й главе (1830). Теперь, когда мы знаем ряд фактов, по-новому освещающих отношение Пушкина к Адольфу, можно с большей уверенностью указать еще несколько довольно существенных совпадений 8-й главы «Онегина» с романом Б. Констана.
Начну с черновых вариантов: «Свой дикий нрав преодолев» — ср. «Адольф»: «се caractere qu’on dit bizarre et sauvage…» («сей характер, который почитают странным и диким…»). Последний стих XII строфы имел первоначально такой вид:
Заняться чем-нибудь хотел.
Адольф тоже мечтает о деятельности.[53] Кроме того, при сопоставлении 8-й главы с «Адольфом» можно найти более близкие примеры, чем это было сделано до сих пор: барон Т. говорит Адольфу: «Вам 26 лет, вы достигнете до половины жизни вашей, ничего не начав, ничего не свершив». В 8-й главе «Онегина»:
Дожив без цели, без трудов
До двадцати шести годов,
Томясь в бездействии досуга…
Далее, Адольф говорит: «Я кинул долгий и грустный взгляд на время, протекшее без возврата: я припомнил надежды молодости… мое бездействие давило меня…» (с. 51). Ср. 8-ю главу: «Но грустно думать, что напрасно Была нам молодость дана…» Есть сходство и в самой ситуации, которую представляет нам 8-я глава, с началом романа Б. Констана.
Родственник героя, граф П., в подругу которого влюблен Адольф.
Адольф, желая увидеть Элленору, поминутно смотрит на часы — «Онегин вновь часы считает, вновь не дождаться дню конца!».
«Наконец пробил час, когда Адольфу нужно было ехать к графу».
«Но десять бьет…»
Адольф чувствует трепет, приближаясь к Элленоре.
«Он с трепетом к княгине входит».
Но всего примечательнее то, что в 8-й главе светский денди Онегин неожиданно становится таким же застенчивым и робким, как Адольф, когда он оставался наедине с Элленорой.
Татьяну он одну находит,
И вместе несколько минут
Они сидят. Слова нейдут
Из уст Онегина. Угрюмый,
Ей отвечает.
Здесь Пушкин очень близко повторяет Б. Констана: «tous mes discours expiraient sur mes levres».
Онегин, так же как Адольф, не решается на объяснение и посылает письмо. Для этого письма Пушкин черпает из «Адольфа» целый ряд формул и таким образом прибегает к «Адольфу» для создания языка любовных переживаний:
Я знаю: век уж мой измерен;
Что с вами днем увижусь я…
Ср. у Констана: «Je n’ai plus le courage de supporter un si long malheur mais je dois vous voir s’il faut que je vive».[54]
Адольф, пославший первое любовное письмо Элленоре, боялся угадать в ее улыбке след какого-то презренья к нему. Ср. в «Письме Онегина»:
Какое горькое презренье
«Чего хочу?» — восклицает Онегин. «Qu’est-ce que j’exige?» — спрашивает Адольф в объяснении с Элленорой (гл. III). В том же объяснении с Элленорой Адольф говорит: «Напряжение, которым одолеваю себя, чтобы говорить с вами несколько спокойно, есть свидетельство чувства для вас оскорбительного» — и просит Элленору не наказывать его за то, что она узнала тайну (т. е. его любовь). Это место отчеркнуто в пушкинском экземпляре «Адольфа». Ср. в «Письме Онегина»:
Предвижу все: вас оскорбит
Печальной тайны объясненье.
Выражение «милая привычка», дважды употребленное Пушкиным в любовных объяснениях[55] и между прочим в «Письме Онегина» — «Привычке милой не дал ходу», находится все в том же объяснении Адольфа с Элленорой («Vous avez laisse naitre et se former cette douce habitude»).[56]
И, наконец, письмо Адольфа к Элленоре (гл. III), вторая половина которого в пушкинском экземпляре «Адольфа» перечеркнута карандашной линией (от слов «Tout pres de vous» и до конца), содержит одно место, очень близкое к «Письму Онегина», написанному 3 октября 1831 года.[57]
И, зарыдав, у ваших ног
Излить мольбы, признанья, пени,
Все, все, что выразить бы мог,
А между тем притворным хладом
…lorsque j’aurais un tel beso in de me reposer de tant d’ango isses, de poser ma tete sur vos genoux, de dormer un libre cours a mes larmes, il faut que je me contraigne… (гл. III).[58]
Все эти сопоставления должны рассматриваться как перенесение Пушкиным из «Адольфа» в «Евгения Онегина» психологической терминологии любовных переживаний.
5
Жанровые эксперименты, характеризующие работу Пушкина в конце 20-х годов, идут по самым разным линиям.
Теперь уже можно говорить, что именно в конце 20-х годов Пушкин работал над жанром своих маленьких романтических трагедий. И очень примечательно, что параллельное использование Байрона и Б. Констана мы находим также и в одной из этих трагедий — в «Каменном госте».
Таким образом, «Адольф» был использован Пушкиным еще по одной линии его жанровых исканий. С одной стороны, сатирический роман «Евгений Онегин», с другой — психологическая повесть «На углу маленькой площади», с третьей романтическая трагедия «Каменный гость».
Выше отмечено совпадение «Письма Онегина» («Я знаю: век уж мой измерен…») с текстом «Адольфа». Тот же текст был заимствован Пушкиным для «Каменного гостя». Любопытна и не очень обычна для Пушкина форма этого заимствования. Обыкновенно в пушкинских заимствованиях источник подвергается некоторой переработке и дальнейшему развитию. Здесь же мы видим почти дословный перевод. Пушкин вкрапливает цитату из «Адольфа» в текст своей трагедии. Эта цитата находится в III сцене «Каменного гостя», в объяснении в любви Дон Гуана; уже начало реплики Дон Гуана на слова Доны Анны: «Я слушать вас боюсь»
Я замолчу; лишь не гоните прочь
Того, кому наш вид одна отрада,
довольно близко к «Адольфу»: «чем заслужил я лишения сей единственной отрады» (Адольф говорит о запрещении видеть Элленору).[59] Затем в «Каменном госте» следует цитата из «Адольфа»:
Я не питаю дерзостных надежд,
Вас должен я, когда уже на жизнь
Я осужден.
Je n’espere rien, je ne de mande rien, je ne veux que vous voir; mais je dois vous voir s’il faut que je vive.[60]
Лучший комментарий к этому месту дал сам Пушкин в «Арапе Петра Великого» (1827): «Что ни говори, а любовь без надежд и требований трогает женское сердце вернее всех расчетов обольщения». Ср. с этой авторской ремаркой в «Арапе Петра Великого» следующее место в той же сцене «Каменного гостя»:
Когда б я был безумец, я б хотел
В живых остаться, я б имел надежду
Любовью нежной тронуть ваше сердце…
После этого понятно, что тронутая любовью без надежд и требований Дона Анна отвечает:
Завтра
Ко мне придите.
