это не надо… Ах, при чем тут хорошая проза, плохая про¬за… Надо одно: чтобы люди не попали на каторгу» (3, 304).
Она закончила воспоминания о Блоке. Она выс¬тупила на вечере, посвященном Данте. В ноябре 1965 г. ее сразил инфаркт, — последний, смертельный. 11 ян¬варя 1966 г. в Боткинской больнице Ахматова надпи¬сала книгу «Бег времени» дочери Фриды Абрамовны Вигдовны, Александре Александровне Раскиной:
Нашей дорогой Сашеньке
пусть эта книга будет хотя бы слабым и несовершенным напоми¬нанием о Той, кому я когда-то обещала ее подарить, о той, кто была Вашей матерью и единственным высочайшим примером доброты, бла¬городства, человечности для всех нас. Анна Ахматова.
11 января 1966. Москва
Когда говорят о круге духовного общения Анны Ахматовой последнего десятилетия ее жизни, обычно называют в первую очередь Лидию Корнеевну Чуков-скую, Бориса Леонидовича Пастернака, Нину Анто¬новну Ольшевскую и все семейство Ардовых, Лидию Яковлевну Гинзбург, молодых поэтов — «ахматовских сирот» и среди них на первом месте Анатолия Генрихо-вича Наймана и Иосифа Александровича Бродского, Надежду Яковлевну Мандельштам и Николая Ива¬новича Харджиева, многочисленных редакционных и издательских работников — Нику Николаевну Глен, Галину Петровну Корнилову и др. Эти имена — как, впрочем, и многие, многие другие — постоянно встре¬чаются в рабочих тетрадях и записных книжках Ахма¬товой после 1959 г. Чаще всего это перечни типа: «Кому дать книгу», «Кому дать Поэму» или «Полночные сти¬хи», кто приходил или должен прийти с визитом. За¬печатлены высокие отзывы Ахматовой о стихах И. Бродского, М. Петровых, А. Тарковского, В. Кор¬нилова, Н. Горбаневской; о песнях А. Галича; размыш¬ления над стихами А. Кушнера, В. Шефнера, Ю. Мо-риц, А. Межирова, Д. Самойлова; интерес и неодоб¬рение — по отношению к поэзии Г. Горбовского, Е. Евтушенко, А. Вознесенского, Б. Ахмадулиной. В адрес трех последних — настойчивые и ревнивые уп¬реки в стремлении к популярности, к «эстрадному» ус-пеху. Попробуем несколько расширить привычную «обойму» имен.
Среди собеседников-поэтов, высоко ценимых Ах¬матовой в 1960-е годы, — Арсений Тарковский. В его воспоминаниях об Ахматовой — история их размолв¬ки, когда ему не понравился некий «кусок ахматовской прозы»: «Анна Андреевна Ахматова, «обыкновенная королева», как говорили о ней… Однажды она пока¬зала мне кусок своей прозы, который мне не понравил¬ся. Я сказал ей об этом, не пощадив ее самолюбия. … Прошла неделя. Вдруг раздается телефонный звонок: «Здравствуйте. Это говорит Ахматова. Вы зна¬ете, я подумала, зачем нам ссориться, мы должны друг друга любить и хвалить». Любить и хвалить…» В этих же воспоминаниях Тарковский говорит о «принципе равновесия словесных масс», который идеально соблю¬ден в поэзии Баратынского, Анненского и Ахматовой, о «богине памяти» — Мнемозине, которая является божественной первоосновой всех искусств. «Художник может писать с натуры. Поэт пишет только по памяти.
Память — это Муза поэта, его перо*. Я погибаю с каж¬дой забытой тенью, с каждым утраченным ремеслом. Я иду на казнь вместе с Жанной. Я вдыхаю фиалко¬вый запах мамы…
И это снилось мне, и это снится мне,
И это мне еще когда-нибудь приснится,
И повторится все, и все довоплотится,
И вам приснится все, что видел я во сне…»**
Кажется, что в этих словах о памяти и в этих сти¬хах Тарковского об общих снах — отголосок главных тем в поэзии Ахматовой последнего десятилетия ее жизни:
А там, где сочиняют сны, Обоим — разных не хватило, Мы видели один, но сила Была в нем, как приход весны.
4 мая 1965
Слова Тарковского о Жанне д’Арк перекликают¬ся с ахматовскими: «С дымом улетать с костра Дидо¬ны, // Чтобы с Жанной на костер опять» (1962). А идея памяти как главной движущей силы поэзии и ее первоосновы пронизывает, по сути дела, всю позднюю поэзию Ахматовой. То же можно сказать о теме сно¬
* В одной из бесед с Л.К. Чуковской, где та спрашивает Ахмато¬ву, помнит ли она незначительный эпизод Люшиного детства, Ахмато¬ва отвечает: — Помню ли? Конечно, помню. Я помню все — в этом и есть моя казнь (3, 503).
«Тарковский А. «И это мне еще когда-нибудь приснит¬ся…» / Публикация Ирины Кленской. — Русская мысль. 1998. 21— 27 мая. С. 15.
видении, снов во сне, «полночных стихов», заклятия сном и пр.
Трудно говорить о философских корнях поздней лирики Ахматовой. Она мало беседовала и ничего не писала в эти годы о Ф. Ницше и 3. Фрейде, Вл. Со¬ловьеве и Н. Федорове. Философские раздумья о жиз¬ни и смерти, эпохах памяти и роли сновидений в само¬осознании человеческой души приходили в ее поэзию из поэзии же — великих символистов, соратников-ак¬меистов и из замечательного уменья гениального поэта осознать собственный жизненный опыт. Лишь мель¬ком упомянет она в рабочей тетради в записи «Кто жил в Царском» — « ю.м. Антоновский — переводчик Ницше» (РТ 103, л. 8, РГАЛИ) или скажет мимохо¬дом Л.К. Чуковской (28 июня 1955 г.), что Фрейд — ее личный враг: «Ненавижу все. И все ложь. Любовь для мальчика или девочки начинается за порогом дома, а он возвращает ее назад, в дом, к какому-то кровосме¬шению. .. А насчет раннего детства догадывались и без него» (2, 149).
Вместе с тем о Ницше Ахматова знала с юности как об одном из значительнейших писателей и фило¬софов. В записках П.Н. Лукницкого имя Ницше по¬является неоднократно, начиная с воспоминаний Ах¬матовой о Гумилеве в 1913 г.: «Заратустра. Антихрист. По ту сторону добра и зла. Ницше контр Вагнер». Ахматова размышляет, не восходят ли к Ницше от¬дельные фразы Гумилева («Я смотрел на все пьяны¬ми глазами месяца…»), отдельные образы — гроты, например: «Но в таинственном гроте Венеры / /Я жи¬ву уже тысячу лет…» — «это Тангейзер жил — не из Ницше ли?» «Чаша Грааль — тоже». «Посмотре¬ли в рецензии Брюсова на «Путь конквистадоров», не говорит ли Брюсов о влиянии Ницше»*.
По этим указаниям Ахматовой Лукницкий сам начинает читать Ницше — «Так говорил Заратуст-ра», «По ту сторону добра и зла», — и пишет Ахма¬товой в августе 1925 г.: «Все Ваши предположения подтверждаются. Конечно, и «высоты», и «бездны», и «глубины», и множество других слов — навеяны чтением Ницше.
То же можно сказать относительно описаний мес¬тности, образов, сравнений, встречающихся во многих стихотворениях «Пути конквистадоров». Стихотворе¬ния «Людям настоящего», «Людям будущего» напи¬саны целиком под влиянием Ницше»**.
Позже Ахматова так же уверенно находила следы воздействия Ницше в трагедиях Анненского: «Икси-он, человек, который становится богом, конечно, за¬держал на себе внимание Николая Степановича: это так в духе Ницше, которым Николай Степанович в ту пору увлекался»***.
Однако о значении Ницше для своего творчества Ахматова не говорила, наоборот, различное отношение к Ницше как бы лежало у истоков различных индиви-дуальностей двух поэтов — Гумилева и Ахматовой — при начале их пути.
Тем любопытнее возникшая в воспоминаниях по¬следних лет тема отношения Ахматовой и через нее —
‘Лукницкий П. Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. I. Париж: YMCA-Press, 1991. С. 197—198. «Там ж е . С. 321.
‘»Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. И. Париж; Москва. YMCA-Press; Русский путь. 1997. С. 13.
Иосифа Бродского — к одному из интереснейших про¬изведений середины 1920-х годов философа А.К. Гор¬ского «Огромный очерк». Это произведение в маши-нописной копии принес Ахматовой в 1962 г. ее новый знакомый, поэт и переводчик Михаил Юрьевич Яр-муш, по профессии врач-психиатр. Прочитав «Огром¬ный очерк», Ахматова сказала Ярмушу, что в нем мно¬го такого, о чем она не знала…
Горский был увлеченным последователем Вл. Со¬ловьева и Н. Федорова, а свои философские теории строил, используя мысли и образы художественной литературы и прежде всего поэзии Пушкина, Баратын¬ского, Лермонтова, Тютчева, Анненского и Блока. Его интересовал сам процесс творчества, аналогичный про¬цессу эротического возбуждения, — лирическое вол¬нение, которое отличается от «житейского волнения» тем, что оно конструктивно, «построительно». Фило¬соф утверждает родство процесса творчества, истоки которого — в накоплении зрительных восприятий, с процессом образования сновидений и «сновидческим восприятием мира»: «Законы движения потока обра¬зов, вихрей воображения, заправляющих поэтическим творчеством, однородны с законами сновидения, сно-видческого воображения»*. Художнику дозволен взгляд в сокровенное горнило первообразов, которые он спо¬собен организовать и упорядочить, а источник этих пер¬вообразов — автоэротическая зеркальность, самонаб¬людение, как это бывает в образовании сновидений.
‘Горский А.К., Сетницкий Н.А. Сочинения. М., 1995. С. 195. «Б-ка духовного возрождения». Далее страницы приводятся в тексте.
Создание любого художественного произведения по¬добно рождению ребенка, — тут философ Горский использует обширную цитату из произведения Ф. Ницше «Так говорил Заратустра»: «Рождению по¬добно и создание любого художественного произве¬дения, поскольку оно, как и сновидение, протекает за гранями мозгового, «дневного», «бодрственного» со¬знания, в той или иной степени отгороженного на это время, отлученного от стихийного вихря выделений, автоэротических образов, зеркально-фантастических превращений. Заратустра обращается к «созидаю¬щим»: «О, созидающие, высшие люди! Кому пред¬стоит родить, тот болен, но кто родил, тот нечист. Спросите у женщины — родит не потому, что это до¬ставляет удовольствие. Боль заставляет кур и поэтов кудахтать. О, созидающие, в вас много нечистого. Это потому, что вам надлежит стать матерями. Новорож¬денное дитя: о, сколько новой грязи пришло с ним в мир!» (С. 230). Ср. ахматовское «Творчество» (1936):
Бывает так: какая-то истома; В ушах не умолкает бой часов; Вдали раскат стихающего грома. Неузнанных и пленных голосов Мне чудятся и жалобы и стоны …
Или стихи 1940 г.:
Когда б вы знали, из какого сора Растут стихи, не ведая стыда…
Ахматова может сравнить процесс творчества с ли¬хорадкой: «Жестче, чем лихорадка, оттреплет» (1960), с постижением тайного, что бродит вокруг, с любо¬вью, которая «по капельке выпила кровь», и с зеркаль¬ным отражением: создание поэта «не знаю откуда кра¬дется ко мне, / / Из зеркала смотрит пустого //И что-то бормочет сурово».
Наконец, именно в 1963 г. рождаются «Полноч¬ные стихи», в которых все происходящее — это «ноч¬ное посещение», зыбкий мир «в Зазеркалье» или при свечах:
Снова свечи станут тускло-желты
И закляты сном, Но смычок не спросит, как вошел ты
В мой полночный дом.
Сновиденье приводит героя из прошлого, в снови¬денье пробуждается память:
Я гашу те заветные свечи,
Мой окончен волшебнейший вечер …
Все уходит — мне снишься ты,
Доплясавший свое пред ковчегом.
За дождем, за ветром, за снегом
Тень твоя над бессмертным брегом,
Для 1960-х годов особенно характерно видение мира и самой себя «как сквозь сон». Сон может быть «страшным подарком», являться сразу двоим, отличать¬ся «красотой невозвратной», «ошибаться дверьми». Поэту может быть отрадно — «В той тишине, почти что виноградной, //Ив яви, отработанной под сон» (1963). Рассуждения философа Горского о творческом процессе затрагивают не только лирику, но и музыку: «Лирика, музыка — не что иное, как море волнений, координируемое узловым, центральным (все включа¬ющим) всеохватывающим образом «музы», т.е. той степенью автоэротического возбуждения, на которой начинается раскрытие «фаллического зрачка», т.е. изощ¬ренная
