Козловский и его жена, Г.Л. Козловская (Апостолова-Гёрус), считали его по-священным А.Ф. Козловскому. Об этом Галина Лонгинов-на написала в 1979 г. в редакцию «Альманаха поэзии» Цен¬трального телевидения СССР с просьбой передать ее пись¬мо ведущему передачи о поэзии Анны Ахматовой, который говорил о неясности для него этого ахматовского стихотво¬рения: «Это моему мужу, Алексею Федоровичу Козловс¬кому, написано «Явление луны». Это к нему обращено «В ту ночь мы сошли друг от друга с ума…». В этом письме и в воспоминаниях об Ахматовой «Мангалочий дворик» («Воспоминания». С. 378—400) Козловская подробно рассказала о духовной близости композитора А.Ф. Коз¬ловского и Ахматовой — их объединяли любовь к музыке и поэзии, блестящее чувство юмора, свойственное обоим, уникальная память, позволявшая цитировать страницы сти¬хов и прозы, родство судеб: Козловский был выслан в Таги¬кент за три года до войны, Ахматова болезненно пережи¬вала разлуку с Ленинградом. Конкретно обстоятельства возникновения этого стихотворения представлялись Гали¬не Лонгиновне следующим образом: «В один из жарких дней последнего лета Анна Андреевна пришла к нам и со¬бралась уходить уже поздно. У меня на столе стояли белые гвоздики, необычайно сильно и таинственно-настойчиво пахнувшие. Анна Андреевна все время касалась их рукой и порой опускала к ним свое лицо. Когда она уходила, она молча приняла из моих рук цветы с мокрыми стеблями.
Как всегда, Алексей Федорович пошел ее провожать. Это было довольно далеко, но все мы тогда проделывали этот путь пешком. Вернулся домой он не скоро и, сев ко мне на постель, сказал: «Ты знаешь, я сегодня, сейчас пе¬режил необыкновенные минуты. Мы сегодня с Анной Ан¬дреевной, как оказалось, были влюблены друг в друга, и такое в моей жизни, я знаю, не повторится никогда. Мы шли и подолгу молчали. По обочинам шумела вода, и в од¬ном из садов звучал бубен. Она вдруг стала расспрашивать меня о звездах. (Алексей Федорович хорошо знал, любил звезды и умел их рассказывать.) Я почему-то много гово¬рил о Кассиопее, а она все подносила к лицу твои гвоздики. От охватившего нас волнения мы избегали смотреть друг на друга и снова умолкали».
Его исповедь я запомнила дословно, со всеми реалия¬ми пути, чувств и шагов. Поняла, что это был как бы акмей в тех их отношениях, которые французы называют quitte amoreux (свободная любовь. — фр.). И я, ревнивейшая из ревнивиц, испытала чувство полного понимания и глубоко¬го сердечного умиления. … И когда годы спустя Алек¬сей Федорович впервые прочел эти стихи, он ошеломленно опустил книгу и только сказал: «Прочти». Я на всю жизнь запомнила его взгляд и оценила всю высоту и целомудрие этого его запоздалого признания» (Письмо Г.Л. Козлов¬ской. — журн. «Слово — Word». Нью-Йорк. 1993. № 15. С. 125—127.) Предположение Г.Л. Козловской подтвер¬ждается несколькими реалиями стихотворения — описа¬нием ночной прогулки, упоминаниями гвоздик, созвездия Змея, звуков бубна, голоса азийской свирели (в ранней ре¬дакции и в журн. «Нева») — на свирели блестяще играл Козловский.
Однако существует и другое мнение об адресате сти¬хотворения, поддержанное самой Ахматовой. Л.К. Чуков¬ская услышала это стихотворение в декабре 1959 г. в числе трех новых прочитанных ей Ахматовой в Ленинграде, на улице Красной Конницы: «…Другое о Ташкенте и обра¬щено к тому высокому поляку, которого я встречала у нее. Стихотворение прекрасное, таинственное, восточное, алмаз¬ное, но ко мне Ташкент оборачивался помойной ямой, и я его красоты не почувствовала. Анна же Андреевна, как всегда, сумела над помойной ямой возвыситься и сотворить из сора высокий миф:
Шехерезада Идет из сада и т.д.
Это прекрасно, но в ташкентском случае ее мифо¬творчество мне почему-то не по душе. (Видимо, скудная у меня душа.) Так и «месяц алмазной фелукой» мне чем-то неприятен, и «созвездие Змея». Чем? Наверное, своим ве¬ликолепием» (Ч у к о в с к а я, 2. С. 366). Высокий по¬ляк — Чапский Йозеф Гутен (1896—1993) — польский художник, литератор и публицист, выпускник Петербург¬ского университета, офицер польской армии, 1939—1941 гг. проведший в советских лагерях. В 1942 г. был в Ташкенте, где общался с эвакуированными московскими писателями. Тогда произошло и его знакомство с Ахматовой. С 1945 г. Чапский жил в Париже, где в 1947 г. выпустил книгу о Со¬ветском Союзе «На бесчеловечной земле». С 1948 г. был членом редколлегии и постоянным сотрудником польского журн. «Культура», выходящего в Париже. В начале 1963 г. К. Г. Паустовский привез из Парижа от Чапского подарок для Л.К. Чуковской — брошь; по мнению Л.К. Чуков¬ской, брошь на самом деле предназначалась Ахматовой: «— Это, конечно, вам, — повторяла я. — Ведь я-то, соб¬ственно, с Чапским еле-еле знакома, а вы даже стихи по¬святили ему: «Из Ташкентской тетради».
— Если там есть свирель, мне. Если нет — вам, — заявила Анна Андреевна» (Ч у к о в с к а я, 3. С. 24). Чуковская приводит вариант окончания стихотворения, в котором упоминается свирель:
Будь добрым к моей запоздалой мольбе: Пришли наяву ли, во сне ли Мне голос азийской свирели.
(Т а м ж е).
Такой была последняя строка в журнальном вариан¬те («Нева». 1960. № 3), и, по мнению Чуковской, Ахма¬това могла предположить, что Чапский в Париже прочел эти стихи, понял, что они обращены к нему, и откликнул¬ся присылкой броши. Но в этом случае на броши должна была быть изображена свирель. Предположение было ошибочно: «Не только Чапский в Париже, но и я в Мос¬кве «Невы» с этими строчками не видела», — заключает Л.К. Чуковская (С. 31). На адресацию стихотворения Чапскому указывает строка 10-я: «Но увы! Не Варшава, не Ленинград» — и мотивы «горького несходства» и «ни¬чейной земли», по которой идут принадлежащие разным государствам герои.
26 Последнее стихотворение. Впервые — журн. «Нева». 1960. № 3. С. 55, под загл. «Последнее стихот¬ворение из цикла «Тайны ремесла», строка 7: «Из зеркала смотрит чужого»; «Стихотворения», 1961. С. 287—288 — окончательный текст под № 4 в цикле из шести стихотво¬рений «Тайны ремесла»; то же — «Бег времени». С. 297— 298, под № 6 в цикле «Тайны ремесла». Печ. по кн. «Стихотворения», 1961, дата — по чистовому автографу РГАЛИ (РТ 96, л. 7).
Черновой автограф — РГАЛИ (РТ 99, л. 35— 35 об.). Варианты и исправления строк:
1: Одно, словно [первый] кем-то встревоженный гром, 2: С дыханьем сирени врывается в дом 3: [У самого] Смеется, у горла трепещет 4: И [топает] кружится [в пляске] и рукоплещет. 7: Из зеркала смотрит чужого 10: [Почти что совсем не глядя на меня] [смотря] [помимо меня] 11: [Прокрадется к] белой бумаге
[Ложатся по] 15: [Меняется, множится] вьется 16: [Лишь эхом глухим отдается]
Далее шла 6-я строфа. Строфа 5-я отсутствовала. Ра¬бота над нею — после даты:
19—20: [Оно неразлучно со мною Иль стало опять тишиною.] 21: [Но это… такой я не знала беды]
Дата — 1 декабря 1959. Красная Конница.
В РТ 96 — чистовой автограф с посвящением: «Ни¬кому» и незначительной правкой: строка 8: «[И редко про¬цедит полслова]» исправлена на «И что-то бормочет суро¬во». Разночтения в пунктуации: в строке 13: «А вот еще — тайное бродит вокруг»; 16 — исправление начального со¬юза: «Но в руки…» на «А в руки…».
28 «Я давно не верю в телефоны…» Впервые — журн. «Юность». 1969. № 6. С. 67, публикация В.М. Жирмунского, с датой — 24 октября 1959; то же — БП. С. 301—302. Печ. по автографу РГАЛИ (РТ 99, л. 37 об.), где дата — 24 декабря 1959, Красная Конница и зачеркнутые варианты строк 5—6: «[Но зато всегда могу присниться // Всякому, кому ни захочу]» (ран¬няя редакция).
29 Посвящение цикла «Из сожженной тетра¬ди». Впервые — в кн. «Бег времени». С. 382, откры¬вало цикл «Шиповник цветет. «Из сожженной тетра¬ди», без загл., с неверной датой — 1961, с эпиграфом; БП. С. 273, с датой — 24 декабря 1961; БО 1. С. 268, с датой — 24 декабря 1959. Печ. по кн. «Бег времени», загл. и дата — по автографу РГАЛИ (РТ 96, л. 19 об.).
Эпиграф — из поэмы «Изабелла» (строфа XXXIX) Джона Kumca (1795—1821) — английского поэта-ро¬мантика.
В РТ 104, л. 31 (РГАЛИ) — автограф под загл. «По¬священие к циклу «Из сожженной тетради». В РТ 111, л. 24 (РГАЛИ) загл. — «Посвящение», эпиграф из Китса — ко всему циклу, поставлен после названия цикла «Из сож¬женной тетради».
30 «и отнять у них невозможно…» Впервые — в кн.: Ахматова А. Стихи и проза. Л., 1976. С. 580, публикация Э.Г. Герштейн. Печ. по автографу РГАЛИ (РТ 99, л. 3 об.).
Вариант строки 9: «Безымянную рой могилу». На пер¬вых страницах этой тетради — размышления Ахматовой о Пушкине, его одиночестве и внутреннем неблагополучии, заметки при чтении писем П.А. Вяземского к жене. Не¬посредственно перед записью незаконченного стихотворе¬ния воспоминание о Гумилеве: «Гумилев написал мне на своей фотографии четверостишие из «Жалобы Икара» Бодлера:
Mais brule par l’amour du beau Je n’aurai pas I’honneur sublime De dormer mon nom a l’abfme Qui me servira de tombeau .
(Севастополь 1907)»
Ахматова вспоминает также: «Николай Степа¬нович прислал мне в Севастополь Бодлера («Цветы зла») с такой надписью: «Лебедю из лебедей — путь к его озе¬ру» (1907 ?)».
В рабочих тетрадях и рукописях Ахматовой несколь¬ко вариантов этого наброска. РТ 99, л. 32:
Император прав, как Ликург [Получили] Говорят об эпохе и месте [Имя] — пушкинский Петербург
Но, сожженный любовью к прекрасному,
Я не удостоюсь высшей чести
Дать свое имя бездне,
Которая послужит мне могилой (фр.).
На том же листе запись: «Лирическое отступление. Суз¬даль. Успенский монастырь …» С датой — 27 де-кабря 1959. Красная Конница. В той же тетра¬ди на л. 34:
И отнять у них невозможно То, что хищно и осторожно Они в руки свои берут.
Записано после отрывка прозы к «Поэме без героя»: «Лишняя Тень хочет отнять локон. Он хватает Тень за руку — перчатка остается у него в руке, руки не было. Он в ярости рвет перчатку».
Ликург — легендарный законодатель в Спарте, со¬здатель свода законов, определяющего экономический и политический строй спартанцев. Имя — Пушкинский Петербург. — Образ будет использован Ахматовой в ста¬тье «Слово о Пушкине», написанной в Комарове 26 мая 1961 г.: «Вся эпоха (не без скрипа, конечно) мало-помалу стала называться пушкинской. Все красавицы, фрейлины, хозяйки салонов, кавалерственные дамы, члены высочай¬шего двора, министры, аншефы и не-аншефы постепенно начали именоваться пушкинскими современниками, а за¬тем просто опочили в картотеках и именных указателях (с перевранными датами рождения и смерти) пушкинских изданий.
Он победил и время, и пространство.
Говорят: пушкинская эпоха, пушкинский Петербург» (Соч., 1990. С. 16—17).
