ни были), употреблять в дело свои способности с наибольшею для государства пользою».

Далее, перебирая в частности разные сферы управления, он без труда доказывает, что «нигде не проявляется несообразность этого режима так явно, как в области дел внешней политики. В сношениях с иностранными государствами потребнее чем где-либо устойчивость правительственной системы, последовательность действий, верность традициям; мало того: министру иностранных дел необходима дипломатическая опытность, знание истории, политики, обычаев чужеземных держав» и т. д., и т. д. Возможно ли все это там, где кабинет меняется чуть ли не каждые три-четыре месяца? «В республике еще менее возможно, – отмечает названный нами писатель, – чем даже в конституционной монархии, где по крайней мере неизменным пребывает лицо монарха, хранителя исторических преданий; как бы ни была ограничена его власть, его личное, сверхзаконное влияние сколько-нибудь да восполняет недостаток стойкости политической системы. Ничего поэтому нет вреднее для правильного ведения политических внешних дел, как интерпелляции и разглагольствия о них на парламентских трибунах, – причем, разумеется, министерство вынуждено бывает обманывать палату, скрывать от нее самые важные документы, составлять почти бессодержательные желтые, красные, зеленые и иные цветные книги»… Это не мы говорим; это говорят люди, родившиеся и возросшие под парламентским управлением!..

Точно так же неудобным оказывается парламентский режим и по отношению к области военного управления… «Противно природе вещей», – и это печатается в «Revue des Deux Mondes», в самом Париже, – чтобы армия, это великое, многомиллионное тело, основанием которому должен служить дух авторитета, была подчинена повелениям или капризу совещательного собрания, меняющего каждогодно систему, или же министра, отрешаемого по истечении каждого полугодия!.. Как бы ни была предана армия демократическим учреждениям своего отечества, однако ж слишком нелепое решение палаты, беспорядок в администрации, приводящий к полному расстройству или, наконец, уничижение национальной чести могут навести армию на такое раздумье: «Нет, это уже слишком, e’en est trop; не для того я создана, чтоб быть игрушкой в руках гг. ораторов и политиканов, но для того, чтоб соблюдался порядок внутри и оберегалась наша национальная честь на чужбине»… «Такое направление мысли – опасное, – читаем мы далее, – потому что, распространись оно шире, узурпатору стоит только появиться»…

Обратимся к области правосудия или юстиции. «Если юстиция станет также орудием партий, – говорит Мингетти, – все погибло». А между тем, по свидетельству французского журнала, во Франции начинают раздаваться жалобы, что политика уже перетягивает весы правосудия. Генеральный прокурор Парижского апелляционного суда еще в прошлом году, в официальной речи своей, прямо заявил, что «мировые судьи более заботятся о политических мнениях тяжущихся, чем о законности их требований»… Уничтожение принципа несменяемости судей и замена его выборным порядком, по мнению названных публицистов, откроет настежь двери духу политических партий…

Что ж касается до внутренней администрации, то известно, что во Франции она вся сосредоточена в Париже, и эта централизация достигла самых уродливых размеров. Она контролирует даже бюджеты сельских общин (communes), провинций или департаментов, даже «благотворительных учреждений»; она направляет, регулирует, объемлет все отрасли, все сферы публичной жизни на всем пространстве государства. «Вся нация, – говорит Лавеле, – превратилась в государство, а государство – это министерство». Все и зависит от него… И эта-то колоссальная машина поставлена на «зыбучем песке!»… В каком направлении станет она действовать? Каких идей или страстей станет орудием? Вот вопросы, которые озабочивают каждого француза, так как жизнь каждого связана с ходом этой машины… «Это зависит от голосования, иногда от большинства одного или двух голосов… Когда государство до такой степени поглощает все общественные интересы и, так сказать, самую жизнь нации, – продолжает Лавеле, – зависимость его от непрерывного колебания парламентских распрей представляется поистине чем-то чудовищным»…

Ну, так стоит только Франции обзавестись децентрализацией, возразят нам. В том-то и дело, что искренняя, полная децентрализация, даже и не в том широком виде местного самоуправления, в котором она существовала у нас сто лет, как сословное право дворянства или как существует теперь, при крестьянском мирском устройстве и при земских учреждениях, с их правом самообложения, – подобная децентрализация, столь свойственная России и способная к дальнейшему, еще более широкому развитию, для современной Франции невозможна. Самая централизация власти во Франции, самый этот могущественный бюрократический механизм, есть создание первой революции или той партии, которая, во имя народа и свободы, захватила тогда власть в свои руки. С тех пор она служила поочередно орудием для всех партий, совершавших государственные перевороты. Настоящая республика есть также дело партии, а не народа, и республиканская партия очень хорошо понимает, что при децентрализации власти многие департаменты тотчас же предоставят управление в руки легитимистов, бонапартистов, клерикалов, одним словом – врагов республики. Но оставим несчастную Францию, запутавшуюся в практических противоречиях отвлеченных доктрин, которые она революционно применила к жизни, и сделаем теоретические выводы из приведенных нами практических разоблачений парламентского режима.

Итак, не мы, а хозяева «правового порядка» на самом Западе приходят к следующим заключениям.

Из известной формулы «полноправного» народного представительства следует прежде всего исключить «ответственность министров» или существование «кабинетов», зависящих от большинства депутатских голосов (их нет ни в Германии, ни в Америке). Следует, одним словом, установить независимость действий административной власти от народного представительства. Едва ли такое исключение по вкусу нашим платоническим адептам конституционной теории!..

Далее: следует таковому народному представительству преградить самое административное управление страною посредством децентрализации административной власти там, где это возможно, и ограничить объем власти парламента только контролем и законодательством.

Но и при таком ограничении, разве область контроля и законодательства не предоставляют того же широкого поля для погони за большинством голосов, о чем с таким негодованием говорит Луи Блан и вышеназванные публицисты? Доказательство этому видим мы в Германском парламенте, где министерство, хотя и не «кабинетное» и не «ответственное», вынуждено, для успеха правительственных предложений, сманивать на свою сторону то ту, то другую партию посредством обещаний заведомо ложных, плясать на канате, упражняться в эквилибристике между партиями самым недостойным образом, – и все это ради одного-двух десятков голосов!.. Да разве наконец, хоть бы и в сфере законодательной, не бывают сплошь да рядом случаи вроде французского голосования проекта Гамбетты о пересмотре конституции, когда палата дала в одном и том же заседании два противоречивых решения? Одним словом – все неудобные, темные, вредные стороны парламентского режима повторяются во всей своей полноте и при безответственности министров и при выделении из ведения парламента дел чисто административных. Как же устранить эти вредные и неудобные стороны? Иностранные публицисты не дают на этот вопрос ответа. Правление партий, по их же уверениям, никуда не годится, по крайней мере на континенте (об английских партиях, не имеющих ничего общего с «партиями» в остальной Европе мы когда-нибудь поговорим особо). А без партий, по словам тех же публицистов, «народное представительство – толпа, разбивается на множество мельчайших групп, с особым мнением у каждой; согласовать их почти невозможно, и решения по большинству голосов выходят случайные, калейдоскопические»… Попавши в такой circulus vitiosus, цитуемые нами писатели не умеют из него выйти, а выход самый простой…

Народное представительство не должно иметь никакой власти. Тогда и гнаться за большинством голосов не будет надобности; но тогда и разнообразия мнений нечего опасаться, а напротив, нужно желать. Ум хорошо, а два лучше, говорит русская пословица; пусть будут эти умы не согласны между собою, дело от того только выигрывает, осветится вопрос с разных сторон. И чем многостороннее рассмотрится он, чем больше умов, тем еще лучше… Но никто, конечно, не скажет: одна воля хороша, а две лучше, потому что чем больше умов и, стало быть, многосторонних направлений воли, тем труднее и соглашение. Вот мы и приходим к тем основным русским положениям, которые были уже не раз высказываемы в «Руси»: народу, Земле принадлежит – мнение, и только мнение, – разумеется, вполне свободно высказываемое; верховное же решение – единой личной верховной воле. Никакой иной принудительной, гарантирующей силы, кроме нравственной, мнение не должно и не может иметь, – да впрочем эта нравственная сила представляется едва ли не действительнее всякой внешней, формальной гарантии, всегда удобообходимой, как мы это беспрестанно и видим, хоть бы в Германии… А ответственность власти? – спросят нас. Но какую же ответственность несет перед страной за решения неправые, за решения унизительные для страны – безличный конституционный правительственный снаряд, с верховным самодержавным решением большинства голосов в депутатских палатах на Западе? А личная верховная власть несет ответственность, и ответственность тяжкую, хотя бы только чисто нравственную, – ответственность пред Богом, пред совестью, пред историею, пред страною, высказавшею прямо и свободно свою чистосердечную мысль… Каким образом власть может и должна узнавать эту мысль и получать нужные для нее сведения, это другой вопрос, которого мы здесь не касаемся! Мы хотели только показать, как совершенно неумно поступают те наши русские «пленники» чужих теорий и мировоззрений, которые кивают нам на существующие формы правления на Западе, – именно в то время, когда сам Запад пришел к сознанию их несостоятельности и устами своих передовых мыслителей обличает их внутреннюю ложь и противоречие с началами истинного либерализма…