жертвовать жизнями нескольких поколений ради
какого-то рая земного. Такая жертва не приближает, а отдаляет «царство
человека» путем ликвидации свободы, насаждения тоталитарных режимов к
нему нет доступа.
Камю допускает немало неточностей в толковании воззрений Гегеля,
Маркса, Ленина, но такое видение трудов «классиков» вполне объяснимо. Он
рассматривает именно те их идеи, которые вошли в сталинский «канон»,
пропагандировались как единственно верное учение, использовались для
обоснования бюрократического централизма и «вождизма». Кроме того, он ведет
полемику с Мерло-Понти и Сартром, взявшимися оправдывать тоталитаризм с
помощью гегелевской «Феноменологии духа», учения о «тотальности истории».
История перестает быть учительницей жизни, она делается неумолимым идолом,
которому приносятся все новые жертвы. Трансцендентные ценности растворяются
в историческом становлении, законы экономики сами влекут человечество в рай
земной, но в то же время они требуют уничтожения всех, кто им противится.
Предметом рассмотрения Камю является трагедия философии, превращающейся
в «пророчество», в идеологию, оправдывающую государственный террор.
Божеством «немецкой идеологии» сделалась история, священнослужителями новой
религии стали пропагандисты и следователи. «Пророчество» обладает
собственной логикой развития, которая может не иметь ничего общего с благими
намерениями философа-бунтаря. Однако вопрос об ответственности
19
мыслителей ставится Камю вполне оправданно: ни Маркс, ни Ницше не
одобрили бы деяний своих «учеников», но из их теорий можно было сделать
пригодные для новых цезарей выводы, тогда как из этики Канта или Толстого,
политических теорий Локка или Монтескье необходимость массовых убийств не
Но признание определенной ответственности мыслителей за свои идеи,
слова все же не стоит смешивать с ответственностью за дела, тогда как у Камю
иногда отсутствует четкое их разделение. Всякая разработанная идеологическая
система предполагает такое переосмысление истории, что не только
современные, но даже античные мыслители превращаются в предтеч и даже в
«борцов», становятся непререкаемыми авторитетами. За интерпретацию несут
ответственность интерпретаторы, а им нужны только те мысли, которые
соответствуют политической конъюнктуре. Она создается не философскими
теориями и даже не самими идеологиями. Тоталитарные режимы появились в
Европе в итоге первой мировой войны, которую ни в малейшей мере не
подготавливали ни Маркс, ни Ницше, ни все перечисленные Камю метафизические
бунтари, поэты, анархисты. Моральные и политические принципы европейской
цивилизации рухнули в траншеи войны, которую оправдывали с амвонов и
университетских кафедр, ссылаясь вовсе не на каких-то нигилистов, а на
христианские заповеди, моральные и политические ценности. Не будь этой
войны, Гитлер остался бы неудачливым художником-копиистом, Муссолини
редактировал бы газету, о Троцком и Сталине можно было бы прочитать лишь в
примечаниях к какому-то чрезвычайно дотошному труду по истории рабочего
движения. История идей важна для понимания европейской истории в целом, но
вторая не исчерпывается первой.
Параллельно изменениям философских и политических воззрений Камю
менялось и его понимание искусства. В юности, осмысливая свои первые
художественные опыты, Камю считал искусство прекрасной иллюзией, которая
хотя бы на краткое время дает забвение боли и страдания. Даже о музыке он
рассуждал на манер Шопенгауэра, хотя она никогда не занимала большого места
в духовной жизни Камю (помимо литературы и театра, коими он занимался
профессионально, ему были близки скульптура и живопись). Но очень скоро Камю
приходит к мысли, что эстетическое бегство от действительности невозможно,
«бесплодную сумеречную мечтательность» должно заменить искусство как
«свидетельство» яркий свет художественного произведения высвечивает
жизнь, которую нужно принять, сказать ей «да», не зная ни злобы на мир, ни
удовлетворенности. Близость Камю ницшеанству ограничивается этим
жизнеутверждением, ничего «сверхчеловеческого» он не признает, кроме
прекрасной природы. Принятие жизни такой, как она есть, это не
«разнуздание чувств» Рембо, подхваченное сюрреалистами. Помимо прекрасного
К оглавлению
20
лица жизни есть еще и ее изнанка к ней относится социальная
реальность. Размышления о том, как совместить служение искусству и
политическую деятельность, начинаются еще в 30-е годы, когда Камю играл в
«Театре «труда» и организовывал «Дом культуры» для рабочих.
Эта тема выходит на первый план в 4050-е годы, когда Камю
отказывается от абсурдного «самопреодоления» посредством художественного
творчества. Всякое «искусство для искусства» им недвусмысленно осуждается:
эстетизм, дендизм в искусстве неизбежно идут рука об руку с фарисейством. В
башне из слоновой кости художник утрачивает связь с реальностью «Ошибкой
современного искусства» он считал сосредоточение всего внимания на технике,
форме средства ставятся вперед цели. Но бесплодность грозит художнику и
тогда, когда он делается «инженером душ», идеологическим «бойцом». Искусство
умирает в апологетике.
И в искусстве, и в политике Камю призывает не отдавать человека на
откуп абстракциям прогресса, утопии, истории. В человеческой природе есть
нечто постоянное, если не вечное. Природа вообще сильнее истории:
обратившись к собственной натуре, к неизменному в потоке изменений, человек
спасается от нигилизма. Ясно, что речь идет не о христианском понимании
человека. Иисус Христос для Камю не Сын Божий, а один из невинных
мучеников истории, он ничем не отличается от миллионов других жертв. Людей
объединяет не Христос, не мистическое тело церкви, а реальные страдания и
рождающиеся из страданий бунт и солидарность. Есть одна истинно кафолическая
церковь, объединяющая всех когда-либо существовавших людей; ее апостолами
являются все бунтари, утверждавшие свободу, достоинство, красоту.
Человеческая природа не имеет ничего общего с божественной, нужно
ограничиться тем, что дано природой, а не изобретать богочеловечество или
человекобожество
Мы имеем дело с вариантом светского гуманизма, главным источником
которого является античность. Безмерности «фаустовской души» Камю
противопоставляет «аполлоновскую душу» с идеалами гармонии, меры,
предела. Европа является наследницей не только христианского монотеизма и
«немецкой идеологии», но также солнечного язычества, средиземноморской
«ясности видения». Средиземноморская цивилизация для Камю это Афины, а не
«унтер-офицерская цивилизация Рима». Не случайно он обращается к
«непобедимому солнцу» (Sol. Invictus) митраизма, которое совпадает со светом
разума, сопоставляется с образом солнца в платоновском «мифе о пещере».
Речь, таким образом, идет не об исторической Древней Греции, которая
знавала не только аполлоновский свет, Камю создает свой собственный
солнечный миф, в котором занимают свои места и Сизиф, и Прометей, и Сократ.
Ницшеанское дионисийство теперь отходит на второй план, этика Камю
непосредственно связана с сократовской: «Зло, существующее в мире, почти
21
результат невежества, и любая добрая воля может принести столько же
ущерба, что и злая, если только эта добрая воля недостаточно просвещена.
Люди они скорее хорошие, чем плохие, и, в сущности, не в этом дело. Но
они в той или иной степени пребывают в неведении, и это-то зовется
добродетелью или пороком, причем самым страшным пороком является неведение,
считающее, что ему все ведомо, и разрешающее себе посему убивать. Душа
убийцы слепа, и не существует ни подлинной доброты, ни самой прекрасной
любви без абсолютной ясности видения» («Чума»). Сократовская этика «видения»
и «ведения», стоическое «мужество быть», определяемое Тиллихом как «мужество
утверждения собственной разумной природы вопреки всему тому, что есть в нас
случайного» ‘, преобладают в позднем творчестве Камю.
Соответственно перетолковывается и титанический бунт Прометея,
сделавшийся в западноевропейской мысли символом и технологической утопии, и
революционной практики. Бунт Прометея не обещает ни окончательного
освобождения, ни спасения. Этот протест против удела человеческого всегда
обречен на поражение, но он всегда возобновляется, как и труд Сизифа. Можно
улучшить какие-то конкретные обстоятельства и уменьшить страдания, но от
смертности и забвения избавиться невозможно. Бунт направлен не на
разрушение, а на частичное улучшение космического порядка. Человек телесен,
плоть связует нас с миром, она является источником как радостей земных, так
и страданий. На плоти нет первородного греха, но агрессивность, жестокость
также укоренены в нашей природе. Отменить ее каким-то «аутентичным выбором»
экзистенциалистов мы не в состоянии. Наша свобода всегда ограничена и
сводится к выбору между различными страстями и импульсами. Для такого выбора
требуется ясность видения, помогающая преодолевать все низменное в себе
самих. Понятно, что такого рода «аскеза» имеет мало общего с ницшеанством,
от коего остается только идеал «самопреодоления»; однако при всех
достоинствах подобной этики в сравнении с нигилизмом она имеет ограниченный
и формальный характер. Она налагает запрет на убийство и порабощение
другого, но за ее пределами остаются сложнейшие формы взаимоотношений между
людьми. Она требует «абсолютной ясности видения», но таковая недоступна
человеку, и бунт всегда может перерасти в своеволие. Героическая античная
мораль не знала запрета ни на убийство, ни на самоубийство, она в лучшем
случае требует «ведения», но никак не всечеловеческой солидарности. Впрочем,
Камю не ставил перед собой задачу создания новой этической системы. Вывести
все этические ценности из бунта вряд ли возможно, но ясно, против чего он
направлен. «Я ненавижу только палачей» вот, пожалуй, самое краткое и
точное определение социальной и моральной позиции Камю.
Л. Руткевич
МИФ О СИЗИФЕ. ЭССЕ ОБ АБСУРДЕ
ПАСКАЛЮ ПИА ‘
Tillich P. The Courage to Be. New Haven & London, 1952 P. 13.
АБСУРДНОЕ РАССУЖДЕНИЕ
Душа, не стремись к вечной жизни, Но постарайся исчерпать то, что
возможно
Пиндар Пифийские песни (III, 6263) *
На нижеследующих страницах речь пойдет о чувстве абсурда,
обнаруживаемом в наш век повсюду, о чувстве, а не о философии абсурда,
собственно говоря, нашему времени неизвестной. Элементарная честность
требует с самого начала признать, чем эти страницы обязаны некоторым
современным мыслителям. Нет смысла скрывать, что я буду их цитировать и
обсуждать на протяжении всей этой работы.
Стоит в то же время отметить, что абсурд, который до сих пор принимали
за вывод, берется здесь в качестве исходного пункта. В этом смысле мои
размышления предварительны: нельзя сказать, к какой позиции они приведут.
Здесь вы найдете только чистое описание болезни духа, к которому пока не
примешаны ни метафизика, ни вера. Таковы пределы книги, такова ее
единственная предвзятость.
Есть лишь одна по-настоящему серьезная философская проблема проблема
самоубийства.. решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы ее прожить,
значит ответить на фундаментальный вопрос философии. Все остальное имеет
ли мир три измерения, руководствуется ли разум девятью или двенадцатью
категориями второстепенно. Таковы условия игры: прежде всего нужно дать
ответ. И если верно, как того хотел Ницше, что заслуживающий уважения
философ должен служить примером, то понятна и значимость ответа за ним
последуют определенные действия. Эту очевидность чует сердце, но в нее
необходимо вникнуть, чтобы сделать ясной для ума.
Как определить большую неотложность одного вопроса в сравнении с
другим? Судить должно по действиям, которые следуют за решением. Я никогда
не видел, чтобы кто-нибудь умирал за онтологический
24
аргумент. Галилей * отдавал должное научной истине, но с необычайной
легкостью от нее отрекся, как только она стала опасной для его жизни. В
каком-то смысле он был прав. Такая истина не стоила костра. Земля ли
вертится вокруг Солнца, Солнце ли вокруг Земли не все ли равно? Словом,
вопрос это пустой. И в то же время я вижу, как умирает множество людей, ибо,
по их мнению, жизнь не стоит того, чтобы ее прожить. Мне известны и те, кто,
как ни странно, готовы покончить с собой ради идей или иллюзий, служащих
основанием их жизни (то, что называется причиной жизни, оказывается
одновременно и превосходной причиной смерти). Поэтому вопрос о смысле жизни
я считаю самым неотложным из всех вопросов. Как на него ответить?
По-видимому, имеются всего два метода осмысления всех существенных проблем
а таковыми я считаю лишь те, которые грозят смертью или удесятеряют
страстное желание жить, это методы Ла Палисса * и Дон Кихота. Только в том
случае, когда очевидность и восторг уравновешивают друг друга, мы получаем
доступ и к эмоциям, и к ясности. При рассмотрении столь скромного и в то же
время столь заряженного патетикой предмета классическая диалектическая
ученость должна уступить место более непритязательной установке ума,
опирающейся как на здравый смысл, так и на симпатию.
Самоубийство всегда рассматривалось исключительно в качестве
социального феномена. Мы же, напротив, с самого начала ставим вопрос о связи
«самоубийства с мышлением индивида. Самоубийство подготавливается в
безмолвии сердца, п6добно
