Вахтерша вошла в цех, чтобы позвать на обед. Она давнула ручку гудка, забрызганную суриком. Гудок, списанный с «кукушки», пшикнул и гнусаво засвистел. Пока он свистел, вахтерша аппетитно зевала и отпустила ручку только после того, как у нее закрылся рот. Лешка затворил инструменталку, взял алюминиевую тросточку, которую он называл «предметом симуляции» и, петляя кривой, изуродованной ногой, отправился на обед. В конце железнодорожного тупика, чуть в стороне, стоял дряхлый, сунувшийся коньком крыши под горы, флигель. Этот флигель они снимали с женой Леной за сто рублей и были довольны отдельным жильем и еще тем, что подле флигелька был огородишко и не надо было сажать картошку за городом. Лена на работу уходила к девяти, как интеллигент, а Лешка даже не к восьми, как рабочие, а на час раньше, потому что должен был все инструменты принять из мастерской и своевременно подготовить их к приходу ремонтников… Жена намыла чугунок картошки и дров принесла. Оставалось только сварить картошку и съесть. Лешка затапливал старую и дырявую, как сам флигель, плиту и ругал крысу, которая прижилась в избушке. Сейчас только запустил он в крысу замком, но промахнулся. Чего ты, нечистая сила, к нам привязалась, на самом деле? ворчал Летка. Подавалась бы к теще, у нее кормежка лучше. Крыса высунула усатую морду меж половиц в углу и слушала. Лешка кинул в нее поленом, и она снова скрылась. В тупике прокричал, а потом стукнул вагонами паровоз, да так, что с потолка флигеля посыпалась земля. Дрова, наконец, занялись. Лешка выглянул в окно и увидел, что из теплушек, воткнутых в тупик, выскакивают люди с котелками. Одеты они наполовину в нашу старую военную форму и наполовину в немецкую. Арийцы до дому едут, заключил Лешка и оторвал листок от календаря за семнадцатое сентября тысяча девятьсот сорок седьмого года. Оторвал и потряс кудлатой головой. Ха, здорово же устроено! Побили все, порушили, заговорил сам с собой Лешка, и теперь нах хаус, до дому. Небось, если бы наоборот было, они бы нас всех в гроб загнали, пока бы мы им камень на камень не сложили. В дверь раздался робкий стук, и Лешка тем же сердитым голосом, каким только что рассуждал, крикнул: Кто там? Врывайся, если совести нет. Но в дверь не ворвался, а медленно и несмело просунулся человек в огромных ботинках, в латаных галифе и стянул пилотку со стриженой головы, на которой грибом темнел шрам. Легок на помине, буркнул Лешка и спросил: Чего тебе? Военнопленный протянул мятый котелок: Воды. Воды, передразнил пленного Лешка и повторил: Воды! Кого надуть хочешь? Я сам к этакой дипломатии совсем недавно прибегал, Лешка вдруг сделал умильное, постное лицо и завел: Нельзя ли у вас, хозяюшка, воды напиться, а то так жрать хочется, аж ночевать негде. Вот. А ты воды. Ну, чего стоишь? Садись. Сейчас картошка сварится, порубаем, он ловко подсунул ногой табуретку, и пленный сел, тяжело опустив на колени руки с раздувшимися, красными суставами. Чего с руками-то? кивнул Лешка. Пленный потупился, но сказал без уверток, что плен это плен, и советский плен тоже не есть рай, и что он работал в мокром забое, здесь, на Урале, и везет домой ревматизм. На плите шипела и уже начинала бормотать в чугунке картошка. Два бывших солдата молчали, задумавшись. Потом Лешка встряхнулся и сказал: Ну, что ж, бараболя-то скоро упреет. Давай, подвигайся к столу. На столе, под опрокинутой кастрюлей, придавленной сверху кирпичом, чтобы не добралась до харчей крыса, был спрятан кусок хлеба. В нем не больше килограмма. Лешка отрезал ломоть и положил его обратно под кастрюлю, а остальной хлеб разделил пополам. Пленный неотрывно смотрел на кусок и от напряжения сжал распухшие в суставах пальцы в кулак. Лешка вывалил разваренные картофелины в чашку и насыпал на стол две щепотки соли: одну себе, другую пленному. Огляделся и пробормотал: Вот. Чем богаты… Пленный взял картофелину и принялся ее чистить. Я знаю, проговорил он задумчиво, я знаю, нашему фронтовику сейчас трудно, нечего дать. Да-а, трудновато, подтвердил Лешка, и все через совесть нашу. Я вон слышал от кореша одного, что у вас, в вашей ФРГ, сейчас кушают лучше, чем у нас, а ведь могли бы мы… Да, да, подхватил пленный, и лицо его покраснело, и он перестал чистить картошку. Ну, ты это, не робей, подбодрил его Лешка. Разговор делу не помеха. Ешь картошку, наводи тело, да помни: у меня обед не три часа. Да, да, опять подхватил пленный и попытался взять со стола щепотку соли, но пальцы у него не сгибались, и он макнул картошку в кучку соли и, обжигаясь, принялся перекатывать ее во рту. Лешка дул на розовую, треснувшую картофелину, сдирал с нее кожуру и благодушно рассуждал: Интересно же! Пленный глянул на него и перестал есть. Интересно же, говорю, повторил Лешка. Вот сошлись два вчерашних врага и едят за одним столом картошку, он вдруг повернулся к пленному и, пораженный только что пришедшей в голову мыслью, воскликнул: А может, это ты мне лупанул в колено из винтовки? Пленный опустил голову, но потом поднял ее и грустно глянул Лешке прямо в глаза: Вполне может быть. Я много стрелял и не скрываю этого, как мои товарищи но плену. Иные из них говорят, что вовсе не стреляли и сразу сдались в плен. Это неправда. Если бы они не стреляли и все сдавались, война кончилась бы гораздо раньше. В том все и дело, что мы много стреляли, он подобрал крошку со стола, помял ее пальцами, бросил в рот. От этого нам много трудно, много трудно. Ладно, хватит скулить-то, махнул рукой Лешка после продолжительного молчания. Семья-то есть? Ждет кто-нибудь? Я, я! Да, да, охотно закивал головой пленный и полез за пазуху, где у него хранилась фотография, вставленная в грубо сделанную деревянную рамку. Вот Эльза жена моя, вот дочка, и вдруг прижал карточку к груди. Неужели скоро увидю? Увидишь, увидишь, запросто, хлопнул его по плечу Лешка, ты давай доедай картошку-то. Я вот Ленке штуки три оставлю, а остальную добивай. Потом они закурили, и пленный был рад, что смог угостить Лешку хорошим табаком. Пленный немного осоловел от горячей еды, устроился поудобней на табуртке возле плиты и спросил: А у вас ешчо нет? Детей ешчо нет? Нет покудова, но будут, не сомневайся. Фундамент уже заложен, беспечно ответил Лешка и выпустил огромный клуб дыма. Трудно будет вам с ребенком. Чем кормить? посочувствовал пленный. Прокормим, успокоил его Лешка. Мы эти все трудности побоку. Я учусь в школе, и десяти лет не пройдет, как стану техником, а то и инженером. А десять лет для нас, молодых, пустяк. Зима да лето, лето да зима, как цыган говорил, и готово дело. Еще вот возьму когда-нибудь да на своей машине этаким фертом к тебе в гости прикачу. А что? Веселый вы человек, грустно покачал головой пленный. Таким легче жить. Да и видно вам впереди. А как-то нас примут? Что-то нас ждет? Все будет нормально, заверил пленного Лешка и посмотрел на часы. О-о, милые, заговорились. Ты вот что, давай-ка сюда котелок-то, потребовал Лешка, давай, давай не отыму. Нужен он мне больно. У нас своих два. Ленка-то у меня тоже в солдатах ходила и тоже котелок да медаль привезла, наговаривая, Лешка бросил в котелок оставшиеся картофелины, достал из-под кастрюли кусок хлеба и сунул его туда же. Не нужно, запротестовал пленный. Это же последний… Ничего, ничего, заявил Лешка. Мы дома, мы обойдемся, прикрикнул на пленного, не принимавшего котелок. Есть время тебя упрашивать! Бери, да не забывай, что ухо надо востро держать, и нашему брату крепко следить требуется за тем, чтобы никто и ни у кого не посмел бы больше отнимать последний кусок хлеба. Ясно? Уже привыкший было к шутливому тону Лешки, пленный вдруг понял, что тот не только умеет колоколить. Он подтянулся и твердо произнес: Ясно. …Лешка уже выдавал инструменты шумящим паровозникам, когда мимо депо простучал колесами состав с военнопленными. Лешка приподнялся на здоровой ноге и проводил поезд взглядом сквозь запыленное окно цеха до самой реки. 1958
