Митрофаи Савелов, не глядя на меня. Так вот и буду спать спокойно и ужастей никаких во сне не увижу. Привык. В газетах вы пишете закон джунглей, закон джунглей. Тама, у них. А у нас закон тайга! Те же штаны, да назад пуговицей… Давно, видать, Митрофан Савелов не разговаривал ни с кем на вольные темы с таким вот насмешливо-ироническим превосходством в голосе. Был он коренаст, крепок, исколот весь. На четырех пальцах правой руки выколото «Нина». На четырех левой «Надя». Якоря там были, кинжалы со змеей, и на груди чего-то виднелось. Лицо его с круто выдающимися челюстями, глаза узкие, сероватые, просмешливые глаза, со злой сметкой и умом, а были они когда-то и озорные. Я что-то буркнул ему в ответ, и он, повернув голову, презрительно посмотрел на меня: На войне был, видать? Бит, ранен? Был. Бит. Ранен, и не единожды. Так вот, здесь тоже война. Самая беспощадная. Чтобы выжить, надо все время обороняться, убивать, убивать… Этак любую подлость оправдать можно. Не-е, подлость не оправдать. Это ты брось. Есть которые на это надеются. Я нет. Я умный сделался. И много чего понимаю. Ты вот не понимаешь, хоть и в газетке работаешь, я понимаю, хоть и вечный зэк. Что, например? Труба! Труба нам. Ты звони, звони, начальник. Я с корреспондентом политбеседу проведу. Темный он и зеленый! Председатель взялся кричать по телефону среди ночи, а у нас продолжалась беседа. Нас мильены, понял? Нами государство иное можно заселить. И выходит что? Выходит, мы государство в государстве! Выпускать на волю многих уже нельзя. Невозможно. И это бы не беда. Тут еще другой момент есть. Нас ведь обслуживает мно-о-ого разного народу! Но они ж вольные! Это тебе так кажется… Председатель все звонил и звонил. Но на коммутаторах и разных станциях везде и всюду в этой поре люди заснули. Кое-как добился председатель города Чусового и приказал разбудить прокурора. Пока будили звонками чусовского прокурора, председатель, отстранив трубку, глядел на нас и слушал. У них ведь как дело обстоит? продолжал Митрофан Савелов, махнув в сторону телефона рукой. Он следил за председателем, видел и слышал все, что тот делает и говорит. Пришел он, допустим, на работу к зэкам. Непривычный мордовать и костоломничать. Глянул ма-а-атушки мои, народу-то, народу! И не просто народ разбродный какой, а со своими законами, с уставом своим. А устав такой: умри ты сегодня, я завтра. И все вокруг этого вращается. Ты, корреспондент, не удивляйся человек без закону не может. Пусть один он живет и то какой-никакой закон себе придумает: что делать, как делать, чем кушать, чего кушать… А тут туча людей. И есть у них и телеграф свой, и система своя в уничтожении друг дружки. Тот, новенький-то, допустим, пришел нас обслуживать, задумываться начал. Думал, думал да и пулю себе в лоб. Таких случаев, милаха, ой, сколько! А чтобы не стрелить себя, думать надо бросить. Думать бросивши, звереет человек. Он звереет, мы зверей того делаемся и помаленьку ему работу облегчаем уничтожаем друг друга. Докумекал? Нет? А-ат бестолковый! Ну, не можем мы без конца пополняться, уровень должен быть какой-то. Ведь так, концы концов, сделается сплошная тюряга и сплошные охранники… Послушать тебя, так… Ты и послушай. Разуй глаза-то. Правильно об вас пишут, что вы жизни не знаете. Писатели! Я б заставил вас прежде лагерь хоть один пройти, потом уж романы писать… Я не писатель еще. Журналист. Вот тебе и есть прямой резон меня слушать. Правду узнаешь. Мне поговорить шибко охота. Вот скоро утро, и меня заметут опять, а там и песни, и разговоры одинаковые. Так вот про охранников-то я не закончил. Они тоже преступники. Не таращись, не таращись! Верно говорю. Кто почестней да душой помягче из них или стрелился, или правдами и неправдами от нас подальше… А остались… Стой! Прокурор на проводе. Митрофан Савелов насторожился. Чусовской прокурор спросонья долго ничего не мог понять. Когда понял, обозвал председателя олухом и разъяснил ему, что он никакого отношения к промысловскому лагпункту нe имеет и не может он выслать наряд за каким-то зэком, велел звонить в город Губаху там управление лагерей и оттуда пусть принимают меры. Бюрократы! бросил трубку на рычаг председатель и ругнулся в сторону Митрофана Савелова. Черти тебя принесли! Все кувырком пошло, доклад вот не дописал… Мнтрофан Савелов с беспокойством глянул в окно. Темно еще было за окном. Сыро и темно. Он длинно, со стоном зевнул и отмахнулся от меня: Вздремнуть мне надо! Беспокойство впереди. В тебя все равно ничего не вобьешь! Сыт голодного не разумеет. Одно пойми я правильное дело сделал. Укоцал бывшего работника органов. Видно, и хотели, чтоб мы его, иначе бы не послали к нам, ценили бы, так и место для него особое нашли бы… Их нельзя, слышь, тоже нельзя в народ пущать, понизил он голос. Им же теперь все люди на земле преступниками кажутся. Точно! Не веришь? Может, их в лезерв отведут, как золотые кадры, и за спиной держать на всякий случай, станут. А так напусти они и вас замордуют… Хэ, начальник-то старается. Обозлился! Сколько он получает? Пятьсот рублей. Фью-у! На два литра с малой закуской? Зачем же он такую работу исполняет? И не ворует по одежде и по морде видно. Чтобы честно жить и честным оставаться, человеку усилий и мужества, может, больше требуется, чем тебе. Это верно. Честно жить тяжело. Я пробовал. Скушно. Пятьсот рублей! Ха! Я б за один испуг, сегодня мною сделанный, тышшу не взял. Слышь, корреспондент, я одинова с хеврой шесть миллионов у инкассатора взял. Инкассатора-то убил? Н-не, обошлось. Баба была. С наганом. Баба живая, как стерлядь, идет в дело с хвоста до головы… Ага, мильены, вмешался в разговор председатель. Он тоже все слышал и видел, хотя вроде бы и занят был. Да, Губаху! Губаху, девушка! Очнись! Губаху, говорю, прикрыв рукого трубку, ворчал он, дожидаясь ответа. Мильены! Инкассаторы! А кто белье с веревок в поселке снимает? Кто куриц по дворам ловит? И я сымал, признался Митрофан Савелов. Всякое было. Жизнь моя разнообразно шла… Шла?! Все! Расстреляют теперь! Много за мною числится, почесал голову Митрофан. А, да хрен с ней, с жистенкой!.. Все я видел, все узнал. Ничего интересного. У всех людей жизня, как у картошки: не съедят, так посадят. Я хоть погужевался. А он… Вот он, председатель-то, честно живет, мается, с подлюгами вроде меня возится, потом помрет, меня уж черви к той поре съедят… и его съедят… И поползет мой червяк к евоной червячихе и скажет: «Давай поженимся!» Родится такой же червь… Э-ох! зевнул Митрофан Савелов: Спать я буду наговорился. Вон Губаху дали… Скоро попки прибудут… Мусора… Митрофан Савелов тут же и замолк, уснул. Председатель, услышав, как он умиротворенно зажурчал носом, чуть не плача, сказал: Вот! Работать не дают… В лагпункт-то почему не позвонили? Да нету у меня с ними связи! Сторожатся все они, отъединяются от мира. А уйти нельзя, мало ли что, и он посмотрел под ноги на топор. И я посмотрел на топор. Митрофан Савелов проспал до позднего утра. Мы с председателем не сомкнули глаз. Легче нам стало, когда пришла машина из экспедиции за нами и появился шофер. Быстро нарядили мы его в лагпункт за стрелками, из Губахи сказали председателю, чтоб он преступника стеpeг, никуда не выпускал, они-де по рации свяжутся с лагпунктом и велят взять Митрофана Савелова. Митрофан Савелов проснулся разом, сел, тряхнул головой и как ни в чем ни бывало поприветствовал нас: С добрым утром, малыши! Мы ему ничего не сказали. Он поднялся, сходил в нужник, потом побренчал рукомойником, утерся газетой и начал обуваться. Обулся и подумал вслух. В столовку сходить? Открыта столовка-то? Нет еще. Врешь, начальник. Открыта. Боишься уйду. Не бойся… Митрофан Савелов собрался уж было идти в столовку, но в это время в поссовете появились два стрелка с автоматами. Один стал у дверей. Другой гаркнул грозно: «К стене!» И когда Митрофан Савелов встал лицом к стене, задрав руки, обхлопал его кругом, ничего не нашел и махнул автоматом: «Н-на выход!» Мнтрофан Савелов закинул руки за спину, последовал к выходу. Второй стрелок, молодой, заспанный парень с усиками, отодвинулся в сторону и ждал, когда он проследует мимо. В дверях Митрофан Савелов обернулся, кивнул головой председателю: Извиняй, начальник. Потом мне: Пиши, корреспондент!.. Да поменьше бреши!.. Р-разговоры! рявкнул стрелок и пошевелил автоматом «пэпэша» старым автоматом, со стершейся воронью и починенным прикладом. Должно быть, наши, еще фронтовые автоматы переданы были в другие руки и продолжали свою боевую работу. Когда мы с председателем собрались наконец ехать на станцию и вышли из поссовета к машине, то увидели небольшую группу людей у пруда. Трое в военных гимнастерках, без сапог и штанов, тянули из взбаламученного холодного пруда полосатую матрасовку, ежились под мелким дождиком, в котором белыми прядками прошивался снег. На плотине сидела и лениво облизывалась овчарка. Возле нее крутился, ластился грязный лопоухий поселковый кобелишко. Овчарка была дородна, величественна, не обращала никакого внимания на беспородного пса, а он заискивающе вилял хвостом, ловчился влезть на спину овчарки, марая лоснящуюся шкуру. Проводник овчарки пнул кобелишку, тот, сорвавшись с плотины, горестно заойкал, заскулил и поплыл по грязной воде к другому берегу. Снисходительная, короткая очередь из автомата черканула по воде и стерла кобелишку с поверхности пруда. Со дворов откликнулись воем сразу несколько собак. Под собачий вой мы и yехали из Промыслов, и, когда прибыли на станцию Теплая Гора, шел уже такой густой и липкий снег, что свету белого не видать. 1968
