продолжается. …Не дело это, товарищ милиционер. Живет он в холоде, в голоде, изведется малый. Почему он сам не заявляет о том, что остался один? Давно бы уже в детдоме был, отозвался незнакомый голос. Э-э, милай, сейчас все узнаешь, ответил старик и тихонько потянул половик, в который Толька закутывался, как в одеяло. Голубо-ок! Вставай-ка, горемыка, дядя за тобой пришел. Толька быстро вскочил и, едва различая при бледном свете волосатое лицо старика, задыхаясь, прокричал: У-ух ты, старый! Хлеба дал, картошки дал! Я думал, ты добрый! А ты продал меня! Не пойду в приют! Не пойду, хоть на месте застрелите! Да ты что, милай! Зачем ругаешься? Тебе ведь люди добра хотят, приговаривал дед, пытаясь погладить его по голове. Пойдешь в детдом, там тебя оденут, обуют, кормить, учить станут, с ребятками такими же, как ты, жить будешь. Там и тетеньки есть, воспитательницами называются. Они тебя полюбят, ты вон какой парень боевой да умный… Да, полюбят, по спине плетью с проволокой, уныло отозвался Толька. Дяденька милиционер, дедушка, мне здесь хорошо, не отправляйте меня в детдом! А? Не отправляйте? Таким родителям на осиновом суку самое подходящее место, негромко сказал дед. Хорошо, мальчик, в детдом тебя не отправим, сказал милиционер, сходишь со мной, тебя там спросят, запишут и отпустят. Иди, голубок, иди, хорошо тебе будет. Потом ко мне, старику, прибежишь, спасибо скажешь, ласково говорил дед. И Толька понял, что детдома ему не миновать. На улице все еще было сумрачно. Впрочем, и весь зимний заполярный день напоминает сумерки. Светает медленно, словно ленивый человек поднимается с постели. Сумерки были Тольке на руку. Шагая с милиционером, он подсматривал удобное место и выжидал подходящий момент. И вот он, этот момент: узкий проулок впереди и открытые ворота. Толька рванулся в сторону, вильнул за сугробы и побежал, что было силы. Вдогонку ему несся голос милиционера: Мальчик! Мальчик! Постой, глупый… Толька нырнул в ворота незнакомого дома, милиционер пробежал мимо. Сердце Тольки радостно колотилось. Снова свобода, раздолье и никакого детдома! Однако он быстро понял, что в жизни его наступила большая перемена. Домой ему возвращаться нельзя, идти некуда. Осталась только школа. Но и в школе дела у Тольки обстояли неважно. Он напропалую грубил учительнице и отличникам, без всякой причины лез в драку, чтобы сорвать свою злость. Вера Семеновна классный руководитель сердилась, отчитывала его при всех. И всего обидней было стоять перед всем классом в порванных штанах, в дырявой рубахе и огрызаться. Он почувствовал, что скоро наступит момент, когда не выдержит и заревет. Не-ет, реветь он, Толька Пронин, не станет. Не из таковских он, чтобы его нюни весь класс увидел. Лучше в школу не пойдет, все равно уж теперь. Зачем она нужна, школа? Э-эх, дожить бы ему до первого парохода! Места надо ему совсем-совсем маленько. Не больно раскормлен, в какую-нибудь щель заберется так, что сам капитан не сыщет. Долго бродил Толька в этот день по городу, ходил из магазина в магазин, из столовой и столовую. Хотелось есть, было тоскливо и обидно. Вот он пристроился в библиотеке на диване, листает журнал, смотрит картинки, голова клонится в тепле потянуло спать. Он встряхивает головой и глядит на стенные часы. И ясно вдруг представляет себе, что сейчас делается в четвертом классе. Вот прозвенел звонок начинаются занятия во вторую смену. Ребята привычно усаживаются за парты, вынимают из сумок чернильницы, книги, тетради, успевают посмеяться, ущипнуть девчонок. Самые отчаянные, приоткрыв дверь, смотрят в коридор и, крикнув «Идет!», бросаются на свои места. В класс входит Вера Семеновна со строго поджатыми губами. Ребята позаглаза называют ее ронжей в честь рыжеголовой птицы, которая умеет надоедливо каркать. Учительница поправляет рыжие волосы, открывает журнал и начинает перекличку. Дойдя до Толькиной фамилии, оглядывает класс, приподнимает брови и с нескрываемым раздражением говорит: Опять нет?! Долго он сидел в библиотеке и думал: «Где ночевать? Что есть?» Ему хотелось лечь и умереть, но только так умереть, чтобы он мог видеть и слышать, как станут жалеть его и как учительница будет раскаиваться, проклинать себя, может быть, заревет даже оттого, что обижала когда-то заброшенного мальчика. Что только не лезло в голову в этот тяжелый день. Спать ему пришлось на чердаке городского театра, около горячих труб парового отопления. После кошмарных снов, грязный, измученный, он пробродил полдня по городу, доел остатки чьего-то обеда в столовой и, не в силах перебороть себя, побрел в школу. Он встал в углу около школьной раздевалки и, глотая слезы, подкатывавшиеся к горлу, смотрел на пробегающих мимо него чистеньких и довольных ребят. Он не заметил, как подошел Вовка и тихо спросил: Толь, ты почему в класс не заходишь? Толька хотел ему ответить, но вдруг отвернулся и заплакал. Вовка растерянно топтался и неловко успокаивал его: Не реви, Толька, ну, брось. Пойдем в класс. Наплюй на все. Вере Семеновне я такое наговорю за тебя, такое… Вовка помялся и, ковыряя носком валенка в щели пола, виновато предложил: Ты ведь есть хочешь, не обидишься, если я тебе отдам свой хлеб… Он вытащил из портфеля бутерброд и сунул его Тольке. Увидев, что он спрятал руку с хлебом за спину и смотрит в пол, Вовка заторопился: Давай ешь, а я в класс побегу, чернил налью. Я тебя ждать буду, ну? Приходи, ну, ладно? Идет? Толька стер ладонью слезы, снял пальтишко, проглотил бутерброд и пошел в класс. Вовка вытащил из портфеля новую тетрадку, дал запасную ручку, рассказал, что проходили вчера, и даже сам переписал в Толькину тетрадь примеры вместе с ответами, заданные на дом. Толька приободрился и повеселел. На уроке Вера Семеновна велела Тольке встать, сощурившись, осмотрела его и с усмешкой спросила: Пронин, ты, может быть, вообще в школе не нуждаешься? Может быть, слишком грамотен стал? Толька уткнулся взглядом в чернильное пятно на парте и молчал. Учительница погасила усмешку и выпрямилась, поджав губы: Когда кончится твое самовольство? Когда ты станешь серьезным учеником, когда ты перестанешь мучить меня? Она раздраженно оттолкнула в сторону классный журнал. Чего только родители смотрят не понимаю! Ходит грязный, неряшливый, уроков не учит… Вдруг Вовка вскочил и прерывающимся голосом крикнул: Нет у него никого! И вы, Вера Семеновна, ничего не знаете и ничего не понимаете… вот! губы Вовки скривились, задрожали он, хлопнув крышкой, сел, лег лицом на руки и протянул: Ему даже есть нечего и ночевать негде-е-е… В классе были слышны только Вовкины судорожные всхлипывания. Сдерживаясь, чтобы не разреветься, Толька терзал рукой тетрадь и молчал. Как нет никого?.. через некоторое время растерянно вымолвила учительница и, видимо, поняв все, сказала: Толя, выйдем со мной. В классе зашептались, задвигались; кто-то из девчонок удивленно воскликнул: А мы не знали ничегошеньки! В учительской было пусто. Нервно поправляя прическу, Вера Семеновна посмотрела на Толькины драные валенки, по-лягушечьи раскрывшие рты, на его грязную руку, которой он пытался замаскировать дыру на штанах, и дрогнувшим голосом сказала: Почему же ты молчал? Толька уткнулся лицом в ее платье, пахнувшее духами, и разревелся. Учительница гладила его по голове, что-то говорила, но он не мог остановить слезы. Наконец Вера Семеновна легонько отстранила его, усадила на диван, утерла нос мягким ароматным платком и ушла в класс. Вскоре она вернулась, села рядом с Толькой и тихонько проговорила: Сейчас ты расскажешь мне, Толя, все, все, правда? Он согласно кивнул головой и, все еще время от времени прерывисто всхлипывая, начал рассказывать. Прозвенел звонок. В учительской появились учителя. Он замолчал, но Вера Семеновна каким-то виноватым голосом попросила: Продолжай, продолжай, Толя, это полезно услышать не одной мне. Толька чувствовал, что огорчил ее сильно, и ему стало не по себе. Стесняясь учителей, он говорил уже не так свободно, как наедине с Верой Семеновной. После того как Толька смолк, преподаватели тоже долго молчали. Вера Семеновна вытащила из сумочки носовой платок, выпачканный о Толькин нос, и теребила его пальцами. Завуч, седая высокая женщина, взяла из коробки папиросу и, постучав мундштуком о край стола, сказала, глядя в окно: Да-а-а… хороши воспитатели, нечего сказать! Ребенок больше месяца без родителей и мы не знаем этого. Она закурила и, размахивая спичкой, которая не гасла, продолжала: Ну, ладно, Вера Семеновна молодой преподаватель, она могла не догадаться, не поинтересоваться, хотя и стоило. Но мы-то, мы-то, что смотрели? Спичка обожгла руку. Завуч резко кинула ее на пол. Плохо, очень плохо мы работаем и с детьми, и с родителями, не знаем ни тех, ни других как следует, а еще жалуемся на скверную успеваемость. Завуч глянула в Толькину сторону и смолкла. Затянувшись несколько раз подряд, она смяла недокуренную папиросу и другим тоном проговорила: К этому разговору мы еще вернемся. А сейчас, Вера Семеновна, идите в гороно и сегодня же устройте мальчика в детский дом. В буфете горисполкома Вера Семеновна усадила его за столик, купила стакан сметаны и сайку. Толька начал было неуверенно отказываться, но она ласково потрепала его ершистые волосы и шепнула: Ешь. Я сейчас вернусь, жди меня здесь. Когда она вернулась, в стакане не было и признаков сметаны, так тщательно Толька вытер ее кусочком. Может, ты не наелся, Толя? спросила Вера Семеновна. Стакан сметаны и небольшая сайка, конечно, были для него пустяком, но он сделал над собой усилие и заявил, что сыт по горло. Вера Семеновна достала из-за рукава дошки маленькую бумажку, положила ее перед Толькой: Вот твое направление в детский дом. Я могу тебя проводить, но ты пойдешь один, так будет лучше, и ты не обманешь меня. Не обманешь ведь, правда? Толька помолчал и, вздохнув, выдавил: Ладно, пойду. Иди, Толя, смело иди. Мачеха неправду сказала тебе о детдоме. Приютов, какими она тебя пугала, давно уже нет в нашей стране. Ты убедишься в этом сам, а если кто тебя обидит, скажешь мне. Хорошо? Я теперь, Вера Семеновна, все буду вам говорить. Ну вот и хорошо, Толя, вот и хорошо, мальчик. Она проводила
