Стихотворения. Поэмы. Проза. Евгений Абрамович Баратынский, Валентин Иванович Коровин
«Необщее выражение» поэтического лица Баратынского
Ныне к Баратынскому пришла заслуженная поэтическая слава. Вещими оказались его слова: «Читателя найду в потомстве я…» Сборники стихотворений поэта выходят в свет, о Баратынском пишут много и охотно. Но при жизни он не был ни избалован читательским вниманием, ни обласкан признательной и сочувственной критикой. Лишь близкий круг истинных знатоков поэзии чутко вслушивался в его стихи и ценил их. Самые значительные, самые глубокие характеристики творчества Баратынского принадлежат его верным друзьям и поклонникам. Своеобразие таланта Баратынского первым наиболее полно и четко определил Пушкин: «Он у нас оригинален, ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко».
Мысль как инструмент познания горячих, чувственных впечатлений, как скальпель, рассекающий живую плоть, стала отличительным свойством поэзии Баратынского. Убедительный художественный образ высекался им благодаря мысли, но никогда не сводился к холодному рациональному понятию. Поэзия Баратынского не иллюстрировала философские теории и не была узорным эмоциональным привеском философии, расцвечивающим стройную картину мира. Она обобщала конкретные жизненные явления и постигала сокровенный смысл чувственного опыта. Пробиваясь к нему, мысль Баратынского уничтожала неповторимое, разрушала его трепетную оболочку во имя всеобщего, скрепляющего все живое. В этом Баратынский выступил и наследником поэтической традиции XVIII в., тяготевшего к обнажению всеобщих истин, и поэтом новой, романтической эпохи, зорко подмечающим в малейших и, казалось бы, случайных душевных движениях своих современников скрытую за ними закономерность.
С аналитической мыслью тесно сопряжена и поэтическая позиция Баратынского. Пушкин, как всегда, выразился точно: «… он шел своею дорогою один и независим». Хотя художественные искания поэта были созвучны эстетическим устремлениям 20—30-х годов XIX в., все-таки Баратынский стоял в поэзии особняком. Причины тому заключались не только в своеобычности его дарования, но и в нравственном существе поэта.
Жизнь Баратынского перевернул несчастный и предосудительный поступок в детстве, повлекший чрезмерно жестокие последствия. В Пажеском корпусе, куда Баратынский был зачислен в декабре 1812 г., он вместе со своими друзьями похитил золотую табакерку с деньгами. Непростительная шалость повлекла суровое наказание: Баратынскому запрещалось отныне служить, кроме как рядовым в армии. Все дальнейшие годы стали для него годами тяжкого искупления вины. Поэт наложил на себя суровое моральное бремя, замкнувшись в собственный мир и поверяя свои чувства и поступки высокой этической мерой. Задумчивое одиночество стало нормой его жизненного поведения даже в дружеском кругу. Впоследствии он ограничил свой быт семьей и немногими друзьями. Его уединенность наполнена неотступной думой о трагических противоречиях мира и жаждой гармонии. Разрешения волнующих его мятежных вопросов он ищет в любви и в поэзии, но добывается оно тем «раздробительным», по выражению Вяземского, умом, который был для Баратынского и мучением, и могучей силой. Поэт не доверяет обманчивому непосредственному чувству и добровольно налагает на него вериги мысли, усматривая в этом подвиге свой долг и «высокую моральность мышления».
Зерно, из которого произросла поэзия Баратынского, составили два противоположных начала – материальное и духовное. Как романтик, Баратынский осмыслил мир и человека в нем в единстве и борьбе «низкой» природы (материальной, «телесной») и «высокой» (духовной, «умственной»). Отсюда характерные для поэзии того времени и для Баратынского антиномии (неразрешимые противоречия) – земное и небесное, преходящее и вечное. В отличие от Пушкина Баратынского не привлекает чувственная прелесть мира. Не привлекает его и порыв чистой идеальности, свойственной, например, Жуковскому. Ближе других ему оказывается Батюшков, сетующий на противоречивую сложность человеческого бытия. Баратынский понимает, что нельзя ни отказаться от телесного в пользу духовного, ни отринуть духовное начало ради чувственного. И то и другое равносильно гибели. Мир и человек сотворены так, что только единство двух начал, независимое от личной воли людей, составляет источник жизни. И если чувство и дух при непременном первенстве духа образуют гармонию, то человек счастлив. Однако в современном обществе, где господствует практический интерес, гармония между материальным и духовным недостижима, и противоречивость двух природных начал образует трагическую коллизию всемирного масштаба и значения. При этом в своем победительном шествии «железным путем» меркантильный век утрачивает духовность. Нарушенное равновесие чувственного и духовного гибельно для цивилизации в целом. Проникая в самые утаенные, скрытые от поверхностного взора интимные переживания любви, дружбы, природы, творческого акта, оно искажает благую природу человека.
Противоборству материального и духовного Баратынский придал характер извечного, неустранимого конфликта, который может быть разрешен не гражданской и вообще какой-нибудь полезной общественной деятельностью, а личными усилиями. Как полагал Баратынский, поэт может достичь гармонии только в индивидуальном художественном творчестве. Обнаруженная антиномия подвергается Баратынским беспощадному анализу.
Совершенно очевидно, что жизненной подосновой тревожных раздумий Баратынского является глубокая неудовлетворенность общественно-историческим развитием и русской действительностью его времени. Однако мятежная оппозиционность поэта не принимает формы социального протеста. Баратынский ищет «живую веру» и преодоление разрыва между материальным и духовным не на почве бытия, а в самом человеке, в его уединенном устремлении к высокому, наиболее впечатляющим и несомненным свидетельством которого оказывается искусство. Недаром Баратынскому принадлежит афоризм: «Прекрасное положительнее полезного». Чувствуя себя одиноким в «необитаемой» России, поэт обрекает себя на поиски истины, сопряженные со стойкостью и мужеством перед ударами жестокой судьбы.
Баратынский рано начал исповедовать идею, согласно которой то, что не содержит в себе одухотворенности, разумности, в неполной мере человечно. Уже первые стихотворения содержат характерное противопоставление чувственности и чувства:
Пусть мнимым счастием для света мы убоги,
Счастливцы нас бедней, и праведные боги
Им дали чувственность, а чувство дали нам.
Чувство у Баратынского «богато» духом и несовместимо со «слепой» чувственностью, которая принадлежит лишь телу. Так в распространенные в поэзии гедонистические и эпикурейские мотивы, славящие жизненные радости, Баратынский вносит новую ноту.
В поэме «Пиры», обобщая эпикурейские настроения ранних лет, Баратынский славит сначала «беззаботного гастронома», «богатой знати хлебосольство и дарованья поваров». Его картины московских пиров полны юмора, насмешки, иронии. Однако утехи веселого и доброго Кома пустоваты – они не дают пищи уму. От блестящих и роскошных праздничных обедов воображение уносит поэта в иную, куда более скромную обстановку: в безвестный угол Петрограда, в тихий, уединенный домик, где стол накрыт «тканью простой», где нет ни фарфоров Китая, ни драгоценных хрусталей, а вино льется в «стекло простое». Здесь сажают «без чинов», молодость кипит свободой, и даже «звездящаяся влага», подобно пылкому уму, «не терпит плена». Антитеза барских забав и милой, дружеской пирушки очевидна и значима. Но и она далека от исповедуемого поэтом идеала. Своеобразие Баратынского состоит в том, что он переосмысливает тему пира. Его влечет пир как праздник духа, торжество ума и чувств, творческих радостей и наслаждений. Так возникает тема поэзии, вдохновенных мечтаний, призванных разгадать тайны бытия. Баратынский спешит пожать «плоды счастливого забвенья». И хотя душа уже остыла, а младость исчезла, ему все еще верится, что «приманенная» «стуком чаш» радость «заглянет в угол наш». Такое преображение типичных для поэзии тех лет гедонистических и элегических настроений предвещает дальнейшее творчество Баратынского. Поэма «Пиры» и многие стихотворения конца 1810-х – начала 1820-х годов отзовутся затем в сборнике «Сумерки», когда придет для поэта пора подводить горькие итоги сбора плодов творческого пира.
Первая поэма Баратынского замкнула важный этап его духовного развития. После нее почти исчезают из поэзии Баратынского мотивы удалого дружеского застолья, вакхических забав и любовных шалостей. Если они и возникают, то непременно отягощаются грустью, элегическим раздумьем. Счастье мнится поэту «ошибкой», и «веселье» сходит с его лица.
Баратынский упорно доискивается до причин своей кручины. Он объясняет печаль не только личными обстоятельствами (жизнь в Финляндии, оторванность от друзей) или мыслью о скорбном общем уделе всех людей. Во всем ему «слышится таинственный привет Обетованного забвенья», но поэт не склоняется перед «законом уничтоженья»:
Но я, в безвестности, для жизни жизнь любя,
Я, беззаботливой душою,
Вострепещу ль перед судьбою?
Не вечный для времен, я вечен для себя:
Не одному ль воображенью
Мгновенье мне принадлежит,
Как я принадлежу мгновенью!
Он готов принять и принимает «общий удел» как неустранимый и неизбежный, находя в нем место для своего бессмертного духа. Радости жизни еще не подвергаются сомнению и не омрачаются мыслью о неотвратимом конце. Жизнь по-прежнему полна для поэта страстей и волнений, без которых она немыслима и горька.
Вскоре, однако, все меняется. Исчезает светлый, радостный тон элегий, посланий, стихотворений на случай и даже эпиграмм. Печаль пронизывает лирику Баратынского, и за ней угадывается продуманный жизненный опыт. Поэт сосредоточен на кратких интимных моментах психологических состояний, представляющих, однако, целые повести о его внутреннем мире. Баратынский предельно обобщает традиционные элегические чувствования, которые становятся уже не временными и преходящими признаками его души, а постоянными спутниками его человеческого облика. Если он пишет о разлуке, то это вечная разлука, после которой не остается ничего, кроме «унылого смущенья» («Расстались мы; на миг очарованьем…»). Если он пишет о постигшем его разуверенье («Разуверенье»), то это чувство обнимает его целиком, и он не верит не в данную, конкретную любовь, а в любовь вообще. Ему изменили «сновиденья», он разочарован во всем, обнаруживая в себе «старость души» – характерную отличительную примету человека начала XIX в. И наконец, если он уныл («Уныние»), то ничто, даже «пиров веселый шум» и близость восторженных друзей, не вызволяет его из печали:
Унылый чувствовать способен.
Своеобразие Баратынского, однако заключается не только в предельной обобщенности элегических чувств, но и в беспощадном их анализе, и в разумном отчете о вызвавших их причинах. В элегии «Признание» вера в любовь и самую ее возможность оказывается иллюзией, «обманом», и вовсе не потому, что герой изменник. «Я не пленен красавицей другою…» – говорит он. «Хлад печальный» уже проник в его душу вопреки жажде любви, личным желаньям («Душа любви желает» – признается он).
Обычно в лирике начала XIX в. слово «признание» употреблялось в устойчивом сочетании «признание в любви». В стихотворении Баратынского говорится, напротив, о признании в не-любви. В грустном повествовании об исчезнувшем чувстве и пылкая первоначальная любовь, и милый образ возлюбленной, и прежние мечтанья – печальная история двух людей. Над героем тяготеет рок, независимая от него фатальная и безжалостная сила, под власть которой он подпадает. И не он уже торжествует над ней, а наоборот – близка ее «полная победа» над героем. Горечь, испытываемая им, безусловна: он вынужден покориться общей участи, стать таким, как все, что для Баратынского, ценившего и оберегавшего свою оригинальность, особенно тяжело. В то же время глупо и противиться всеобщей участи, коль скоро она неизбежна возьмет верх. Баратынский раньше других романтиков увидел предел, положенный личной воле человека. В прославленных элегиях он отбросил всякие иллюзии, будто человек
