мне Эрот сказал:
Без устали пером гусиным.
Смотри, завяло как оно!
Не долго притупить одно!
Вот на, пиши теперь куриным».
Пишу, да не пишет, а все гнется.
Красавиц я певал довольно
И так и сяк, на всякий лад,
Хочу запеть — ан петь уж больно.
«Что ты, голубчик, так охрип?»
К гортани мой язык прилип.
Вот мой ответ. Можно ли так состареться в 22 года! Непозволительно! (…)
6. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
<Февраль 1810 г. Москва>
Льстец моей ленивой Музы!
Ах, какие снова узы
На меня ты наложил?
Ты мою сонливу «Лету»
В Иордан преобратил
И, смеяся, мне, поэту,
Так кадилом накадил,
Что я в сладком упоенье,
Позабыв стихотворенье,
Задремал и видел сон:
Будто светлый Аполлон
И меня, шалун мой милой,
На берег реки унылой
Со стихами потащил
И в забвенье потопил! <…>
7. Н. И. ГНЕДИЧУ
7 ноября (1811 г. Хантоново)
<…> Я Тибуллю, это правда, но так, по воспоминаниям, не иначе. Вот и вся моя исповедь. Я не влюблен:
Я клялся боле не любить
И клятвы верно не нарушу:
Велишь мне правду говорить?
И я — уже немного трушу!..
Я влюблен сам в себя. Я сделался или хочу сделаться совершенным Янькою, то есть эгоистом. Пожелай мне счастливого успеха. <…>
8. Н. И. ГНЕДИЧУ
27 ноября — 5 декабря 1811 г. (Хантоново)
<…> Завтра ты именинник, и надобно тебя поздравить: вот зачем я еще должен прибавить целый лист <…>
Сей старец, что всегда летает,
Всегда приходит, отъезжает,
С собою водит дни и веки,
Съедает горы, сушит реки
И нову жизнь дает мирам,
Сей старец, смертных злое бремя,
Желанный всеми, страшный всем,
Крылатый, легкий, словом — время,
Да будет в дружестве твоем
Всегда порукой неизменной
На дружбы жертвенник священный
Вот мое желание: оно одинаково и в прозе, и в стихах. <…>
9. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
19 декабря 1811 г. <Хантоново>
<…> Прости и будь счастлив, здоров, весел… как В. Пушкин, когда он напишет хороший стих, а это с ним случается почти завсегда. Еще желаю,
Чтобы любовь и Гименей
Вам дали целый рой детей
Прелестных, резвых и пригожих,
Во всем на мать свою похожих
А с рожи — бог избавь!.. Ты сам согласен в том! <…>
10. Н. И. ГНЕДИЧУ
29 декабря 1811 г. <Хантоново>
<…> И Батюшков, сидя в своем углу с головной болью, с красными от чтения глазами, с длинной трубкой, Батюшков, окруженный скучными предметами, не имеющий ничего в свете, кроме твоей дружбы, Батюшков вздумал переводить Ариоста!
Увы, мы носим все дурачества оковы
И все терять готовы
Рассудок, бренный дар небесного отца!
Тот рыская в полях за дымом ратной славы,
Тот ползая в пыли пред сильным богачом,
Тот по морю летя за тирским багрецом,
Тот золота искав в алхимии чудесной,
Тот плавая умом во области небесной,
Тот с кистию в руках, тот с млатом иль с резцом.
Астрономы в звездах, софисты за словами,
А жалкие певцы за жалкими стихами:
Дурачься смертных род, в луне рассудок твой!
<Ариост, песнь XXXIV>
Вот тебе образчик и моего дурачества: стихи из Ариоста. <…>
11. <ИЗ СТАТЬИ «ПРОГУЛКА ПО МОСКВЕ», НАПИСАННОЙ В ФОРМЕ ПИСЬМА К ПРИЯТЕЛЮ Вторая пол. 1811 — первая пол. 1812 г.>
<…> Итак, мимоходом, странствуя из дома в дом, с гулянья на гулянье, с ужина на ужин, я напишу несколько замечаний о городе и о нравах жителей, не соблюдая ни связи, ни порядку, и ты прочтешь оные с удовольствием: они напомнят тебе о добром приятеле,
Который посреди рассеяний столицы
Тихонько замечал характеры и лицы
Забавных москвичей;
Который с год зевал на балах богачей,
Зевал в концерте и в собранье,
Зевал на скачке, на гулянье,
Везде равно зевал,
Но дружбы и тебя нигде не забывал. <…>
12. Д. В. ДАШКОВУ
9 августа <1812 г. Петербург>
<…> Поговорить ли с вами о нашем обществе, которого члены все подобны Горациеву мудрецу или праведнику, все спокойны и пишут при разрушении миров.
Горами к небу вздуто море,
Стихии яростные в споре,
И тухнет дальний солнцев дом,
И звезды падают рядами.
Они покойны за столами,
Не видят и не слышут
И все пером гусиным пишут! <…>
13. Д. В. Дашкову
26 апреля 1814 г. <Париж>
<…> Я боюсь вам наскучить моими замечаниями. Но позвольте, мимоходом, разумеется, похвалить женщин. Нет, они выше похвал, даже самые прелестницы.
Пред ними истощает
Все в них обворожает:
Полунагие руки
И уст волшебны звуки,
Все в них очарованье!
Она — Харит созданье,
Кипридиных подруг.
Для ножки сей, о вечны боги,
Усейте розами дороги
Иль пухом лебедей!
Сам Фидий перед ней
В восторге утопает,
Поэт — на небесах,
И труженик, в слезах,
Молитву забывает! <…>
Тургеневу ни слова обо мне:
Ему ли помнить нас
На шумной сцене света?
Он помнит лишь обеда час
И час великий комитета!
Батюшков.
14. Д. П. СЕВЕРИНУ
19 июня 1814 г.
<…> Он (английский капитан, которому Батюшков прочитал по-итальянски Тассо. — Ред.) отвечал мне на грубом английском языке, который в устах мореходцев еще грубее становится, и божественные стихи любовника Элеоноры без ответа исчезли в воздухе:
Услышала на дне,
И, Лотосом венчанны,
Станицы Нереид
В серебряных пещерах
И сладостно вздохнули,
На урны преклонясь
Лилейною рукою;
Их перси взволновались
Под тонкой пеленой…
И море заструилось,
И волны поднялись!..
<…> Итак, мой милый друг, я снова на берегах Швеции,
В земле туманов и дождей,
Где древле скандинавы
Любили честь, простые нравы,
От сих пещер и скал высоких,
Смеясь волнам морей глубоких,
Они на бренных челноках
Здесь жертвы страшные свершалися Одену,
Здесь кровью пленников багрились алтари…
Но в нравах я нашел большую перемену;
Теперь полночные цари
Курят табак и гложут сухари,
Газету готскую читают
И, сидя под окном с супругами, зевают.
Эта земля не пленительна. Сладости Капуи иль Парижа здесь неизвестны. В ней нет ничего приятного, кроме живописных гор и воспоминаний. <…>
15. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
<Февраль 1816 г. Москва>
<…> Вчера поутру, читая «La Gaule Poetique»[32], я вздумал идти в атаку на Гаральда Смелого, то есть перевел стихов с двадцать, но так разгорячился, что нога заболела. Пар поэтический исчез, и я в моем герое нашел маленькую перемену. Когда я читал подвиги скандинава,
То думал видеть в нем героя,
В великолепном шишаке,
С булатной саблею в руке
И в латах древнего покроя,
Я думал: в пламенных очах
В высокой поступи — геройство
И убежденье на устах.
Но, закрыв книгу, я увидел совершенно противное. Прекрасный идеал исчез,
и передо мной
Явился вдруг… чухна простой:
До плеч висящий волос
Этого мало преображенья. Герой начал действовать: ходить, и есть, и пить. Кушал необыкновенно поэтическим образом:
Он начал драть ногтями
Глотал ее, как зверь лесной,
И утирался волосами.
Я не говорил ни слова. У всякого свой обычай. Гомеровы герои и наши калмыки то же делали на биваках. Но вот что меня вывело из терпения: перед чухонцем стоял череп убитого врага, окованный серебром, и бадья с вином. Представь себе, что он сделал!
Он череп ухватил кровавыми перстами,
Налил в него вина
И все хлестнул до дна…
Не шевельнув устами.
Я проснулся и дал себе честное слово никогда не воспевать таких уродов, и тебе не советую. <…>
16. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
<1816 г. (?)>
Одни слабые души, подобные твоей, жалуются на погоду; истинный мудрец восклицает:
Счастлив, кто в сердце носит рай,
Не изменяемый страстями!
Тому всегда блистает май
И не скудеет жизнь цветами!
Ты помнишь, как в плаще издранном Эпиктет
Не знал, что барометр пророчит непогоду,
Что изменяется кругом моральный свет
И Рим готов пожрать вселенныя свободу.
В трудах он закалял и плоть свою, и дух,
От зноя не потел, на дождике был сух!
Я буду твердостью превыше Эпиктета.
В шинель терпенья облекусь
И к вам нечаянно явлюсь
С лучами первыми рассвета.
Да! Да! Увидишь ты меня перед крыльцом
С стоическим лицом.
Не станет дело за умом!
Я ум возьму в Сенеке,
Дар красноречия мне ссудит Соковнин,
Любезность светскую Ильин,
А философию я заказал… в аптеке!
Итак, если это все поспеет и дела позволят, то я буду.
Адрес: От практического Мудреца Мудрецу астафьическому с Мудрецом пушкиническим послание.
17. Н. И. ГНЕДИЧУ
<Начало января 1817 г. Хантоново>
Замерзлыми от стужи перстами пишу тебе несколько слов. Я приехал в деревню и прошу тебя писать туда. <…> Обнимаю тебя очень крепко. Более писать не могу.
От стужи весь дрожу,
Хоть у камина я сижу.
Под шубою лежу
И на огонь гляжу,
Но все как лист дрожу,
Подобен весь ежу,
Теплом я дорожу,
А в холоде брожу
И чуть стихами ржу.
В такой стуже лучше писать не умею. <…>
18. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
4 марта <1817 г. Хантоново>
<…> И право, можно жить, если бы здоровье не изменяло. У меня книг много, задал себе работу, и весна с цветами на дворе. <…>
Я очень болен,
Но собой доволен;
Я неволен,
Но мне, Музы,
Ваши узы
Так легки,
Как сии стишки.
По ним ты можешь судить, какие быстрые успехи делаю в поэзии. <…>
Еще прибавляю:
Запрос Арзамасу
Три Пушкина в Москве, и все они — поэты.
Я полагаю, все одни имеют леты.
Талантом, может быть, они и не равны;
Один другого больше пишет,
Один живет с женой, другой и без жены,
А третий об жене и весточки не слышит:
(Последний — промеж нас я молвлю — страшный плут,
И прямо в ад ему дорога!)
Но дело не о том: скажите, ради бога,
Которого из них Бобрищевым зовут?
Успокой мою душу. Я в страшном недоумении. Задай это Арзамасу на разрешение. <…>
19. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
9 марта <1817 г. Хантоново>
<…> Милый мой пузырь, пришли мне Жуковского портрет. Что стоит тебе велеть срисовать его какому-нибудь маляру! Не я прошу его, твой портрет кличет на стене. Вот ему надпись:
Кто это так, насупя брови,
Сидит растрепанный и мрачный, как Федул?
О чудо! Это он!.. Но кто же? Наш Катулл,
Наш Вяземский, певец веселья и любови!
Ей-ей, изрядно для стихотворца хромого и с мушкой на затылке. <…>
20. В. Л. ПУШКИНУ
<Март 1817 г. Хантоново>
Не виноват, не виноват нисколько перед милым и почтенным старостою, хотя и кажусь несколько виновным! Странствовал, приехал домой и опять немедленно пустился странствовать; вот почему и не писал к тебе, милый староста:
Она тебе скажет, если спросишь ее: мог ли я писать, окостенелый от холода. Теперь дома и пишу. Письмо начинается благодарностию за дружество твое; оно у меня все в сердце.
И как, скажите, не любить
Для дружества лишь хочет жить
И языком богов до старости владеет.
До старости? Не сердись: это для стиха вставка! Мне Музы и опытность шепчут на ухо:
Тот вечно молод, кто поет
И розы сладострастья жнет
В веселых цветниках Буфлера и Марота.
Пускай грозит ему подагра, кашель злой
И свора злых заимодавцев:
Он все трудится день-деньской
Для области книгопродавцев.
«Умрет, забыт!» Поверьте, нет!
Потомство все узнает:
Чем жил, и как, и где поэт,
Как умер, прах его где мирно истлевает.
И слава, верьте мне, спасет
Из алчных челюстей забвенья
И в храм бессмертия внесет
Его и жизнь, и сочиненья.
Ваши сочинения принадлежат славе: в этом никто не сомневается.
Ты злого Гашпара убил одним стихом
И пел на лире гимн, Эротом вдохновенный.
