обратилась к нескольким франкмасонам, но они боялись».
Ей, видимо, не оставалось ничего иного, как похоронить его самой. С
помощью одного абиссинца, ученика Иллариона, и гостиничного слуги она
выкопала могилу под одиноким деревом на морском берегу. Позже,
вечером, она наняла мужчин перенести тело на берег и похоронить его
там.
За это последнее проявление дружеских чувств к тому, кто сам помогал
ей в обстоятельствах поистине безысходных, она получила суровое
внушение от русского консула в Александрии. «Консул заметил, что не
мое дело водить дружбу с революционерами и мадзинистами, а люди
говорили, что он был моим любовником».
Несколько лет спустя, когда происходило то, что теперь именуется
заговором Куломба, враги Елены Петровны Блаватской сделали попытку
расследовать этот случай в Египте и придать ему особо важное значение.
В то время ее любимая тетушка Надежда Андреевна Фадеева высказала свои
соображения в письме от 23 ноября (5 декабря по новому стилю) 1887
года.
«Все это нелепица, и я не понимаю, почему ты должна уделять ей хоть
какое-то внимание. Я пишу по-французски, так что полковник Олкотт
сумеет прочитать письмо, которое ты можешь показать ему. Что могут
сказать все эти подлые Куломбы и те, кто собирается верить им, когда в
Александрии и Каире тебя знали многие русские — госпожа Пашкова,
русский консул Элиан Грегуар, мистер Лависон,- и никто из них никогда
не слышал о тебе ничего подобного, хотя они жили в Каире и видели тебя
каждый день. Наконец, если ты найдешь нужным, я готова написать
Олкотту и отрицать эти нелепые, смешные сплетни. Я могу рассказать
ему, что господин Агарди Митрович, которого все мы хорошо знали и в
Тифлисе, и в Одессе, был нашим общим другом; что он не был и не мог
быть ни твоим мужем, ни твоим любовником уже потому, что обожал свою
жену, которая умерла за два года до того, как сам он, бедный, умер в
Каире; что она погребена на тифлисском кладбище; что начало вашей
взаимной дружеской приязни восходит к тому году, когда он женился.
Более того, всем известно, что именно мы просили его съездить и
повидать тебя, а потом быть твоим спутником по дороге в Одессу (в 1871
году); и он умер, не успев привезти тебя домой, а после его смерти ты
добиралась домой сама. Все это приложимо и к тем сплетням, которые
делают бедное доверенное тебе дитя твоим собственным сыном, когда все,
что нужно сделать, чтобы люди могли узнать, кто он есть на самом
деле,- только показать его бумаги. Но это уже твоя собственная ошибка;
как я сказала полковнику Олкотту в Эберфельде, ты всегда слишком уж
насмехалась над тем, что могут сказать люди. Вместо возражения злым
языкам тебе доставляет удовольствие, высмеивая людей, прибавить еще
что-нибудь к их словам. Воистину ты наказана тем, чем сама грешна».
Но в то время, когда русский консул делал ей внушение, Елена
становилась все более и более привычной к колючкам официального
фанатизма и стрелам злобных сплетен. Тогда они мало что значили для
нее. Однако она знала, что ей пришло время оставить Египет.
На обратном пути в Россию Елена посетила Сирию, Палестину и Ливан.
Затем она прибыла в Константинополь и оттуда на корабле, который
пересек Черное море,- в Одессу, достигнув дома на «восемнадцатую луну»
после таинственного письма.
Однако в этот последний приезд на родную землю она прожила дома менее
двенадцати месяцев. Весной 1873 года она уже в Париже, куда ее привело
письмо от ГУРУ; она живет в доме №11 по рю Л’Университэ вместе с тем
своим двоюродным братом Николаем Густавовичем фон Хан, который
приходился сыном дяде Густаву, брату ее отца.
Несмотря на то что Елене исполнился тогда сорок один год, она была
дородна и не притязала на телесную красоту, змеиные языки обвиняли ее
в принадлежности к полусвету, обществу не самых строгих нравов,
которое проживало в неподражаемом, веселом и беспутном Париже.
Но женский врач, доктор Л. М. Марке, хорошо узнавший ее за время ее
недолгой жизни в Париже, писал, что поведение Елены было «безупречным
и давало все основания считать ее во всех отношениях порядочной
женщиной. Она проводила время в занятиях живописью, писала и редко
выходила из своей комнаты. У нее было очень и очень мало знакомых, но
к их числу принадлежали месье и мадам Лемер (ведущие спиритуалисты,
которые после Аллена Кардека возглавили его движение). Я ценил госпожу
Блаватскую как одну из наиболее достойных и интересных дам, которых
когда-либо встречал, и после моего возвращения во Францию наше
знакомство и дружеские отношения с ней возобновились».
От Учителя Мориа пришло еще одно письмо. Он просил ее немедленно
отправиться на корабле в Америку. Елена всегда считала просьбы своего
Гуру приказом; она никогда не помышляла ни о чем, кроме повиновения.
Разумеется, она понимала, что такие распоряжения не были приказами в
воинском смысле слова. Она располагала свободой выбора. Но ей было
известно и то, что чела (ученик), который не выполняет оккультные
приказания, вряд ли получит их в дальнейшем. А это для Елены
Блаватской было немыслимо.
Был июнь, в Париже стояла жара. В Нью-Йорке жара будет еще сильнее, но
в это время хорошо пересечь Атлантику. Она приехала в Гавр и купила
билет первого класса на пароход, который уходил в плавание на
следующий день. Билет стоил сто двадцать долларов золотом, и в
кошельке у нее оставалось очень мало денег. Поэтому она заранее
написала отцу с просьбой переслать ей некоторую сумму через русского
консула в Нью-Йорке. Полковник фон Хан всегда безотлагательно высылал
ей деньги, когда знал ее адрес.
Елена, разумеется, не предполагала, что в то время отец ее был тяжело
болен и что к тому времени, когда ее просьба дойдет до него,
великодушного старого полковника не станет.
Несколько человек, которые лично знали Елену, описывают характерный
для нее случай, который произошел на причале в Гавре. Она увидела
здесь несчастную, в слезах, бедно одетую женщину, подошла к ней и
мягко спросила: «В чем дело?»
Тогда женщина рассказала ей печальную историю. Ее муж в Америке скопил
и прислал ей деньги — сумму, достаточную для переезда в Америку
пассажирами третьего класса. Она жила в Гамбурге и там купила билеты
на пароход у того, кого считала агентом по эмиграции. Он обманул ее, и
теперь на корабле ей сказали, что билеты подложные. У нее не было
денег ни на другие билеты, ни на возвращение в Гамбург.
Услышав это, Елена вскипела от ярости и возмущения. «Идемте со
мной»,-сказала она. В судовой конторе она повторила историю женщины.
Там сожалели, очень сожалели, но если у женщины нет настоящих билетов,
«Очень хорошо,- ворчливо сказала Елена. — Вот мой билет первого
класса. Возьмите его назад и дайте мне билет в третий класс. Остаток
пойдет на билеты для этой леди и ее детей».
Все, кто был в конторе, смотрели на нее с таким удивлением, будто она
сошла с ума. Но она говорила всерьез, и они нехотя повиновались.
Билеты в третий класс стоили тридцать долларов каждый, и это была
грабительская цена. Елена достаточно поездила по свету и прекрасно
знала, на что будут похожи эти десять дней в переполненных помещениях
третьего класса на пароходе, который везет эмигрантов,- грязь,
скверные запахи и крысы! Поистине десять дней ужаса во всем, кроме
теплого товарищеского отношения благодарной женщины и ее детей.
В начале июля 1873 года пароход вошел в док НьюЙорка. Елена простилась
со счастливой женщиной, которую встретил здесь муж. Сама же поспешила
на двухколесном кэбе в контору русского консула. Но деньги от отца не
пришли.
Елена была почти разорена, но беспокоилась не о деньгах, а о том, что
случилось дома. Она зарабатывала себе на жизнь раньше, заработает и
теперь, пока будет ждать распоряжений Учителя.
Глава 9
В 1873 году до нью-йоркского неба не дотягивалось ни одно высокое
здание, кроме колокольни церкви св. Троицы. На скалах, там, где сейчас
проходят Вторая и Третья авеню, среди хибарок скваттеров паслись козы.
Мэдисон-стрит составляли в основном небольшие двухэтажные особняки,
окруженные прекрасными садами. Но среди них был сдаваемый в аренду
многоквартирный дом. В нем проживали сорок женщин. Дом № 222 по
Мэдисон-стрит был порождением тех времен, когда у женщин еще не было
доступа в деловой мир. Те, кто вынужден был сам зарабатывать себе на
жизнь, находили лишь плохо оплаченную работу телеграфисток, школьных
учительниц и швей. Сорок таких женщин вместе снимали этот дом. Это был
первый опыт кооперативного жилья.
В общей комнате, которую называли офисом, сидела женщина. Одной из
обитательниц дома, молоденькой школьной учительнице Элизабет Хант, она
казалась «очень крупной: у нее было широкое лицо, широкие плечи; ее
волосы были светло-каштанового цвета и вились, как вьются волосы у
некоторых негров. От нее исходила некая сила».
Действительно, это была Елена Блаватская. Подобно магниту, она
притягивала к себе тех работающих женщин, которые жили здесь, в
немногие часы их досуга. Они собирались вокруг нее, смотрели, как она
скручивает свои сигареты, рассказывая им удивительные истории о своих
путешествиях, или, если попросить ее как следует, с мягким
профессиональным туше играла на пианино.
«Ее считали спиритуалисткой,- писала впоследствии Элизабет Хант,- хотя
я никогда не слышала об этом от нее самой, а те ее высказывания,
которые касались подобных предметов, были скорее теософскими, чем
спиритическими. Мисс Паркер [близкая подруга Элизабет] давным-давно,
многие годы тому назад, потеряла мать, а когда она попросила Мадам
связать ее с матерью. Мадам сказала, что не в силах сделать этого,
поскольку ее мать растворилась в существах высшего порядка и вышла за
пределы досягаемого.
В затруднительных обстоятельствах, будь то обстоятельства умственного
или психического свойства, все непроизвольно тянулись к ней [Елене
Петровне Блаватской], ощущая ее бесстрашие, ее отчуждение от
условностей, ее глубинную мудрость, обширный опыт и сердечное
расположение к потерпевшему поражение».
У Елены тоже были свои затруднительные обстоятельства. Частые
посещения русского консула в сопровождении мисс Паркер убедили девушку
в том, что Елена в самом деле русская аристократка, а не искательница
приключений, но так и не принесли тех денег, которых Елена ждала от
отца. Она хотела работать, ей необходима была работа. Но где ее было
Мистер Ринальдо — хозяин дома, в котором она тогда жила,- собирая с
его обитательниц плату, познакомился с ней и узнал о ее
затруднительном положении. Он обещал помочь ей в поисках работы,
привел двух своих молодых друзей-евреев и познакомил их с Еленой. Они
владели фабрикой воротничков и юбок. Вскоре Елена, у которой был дар к
рисованию, сделала для них наброски рекламных плакатов. «Я прекрасно
помню эту рекламу,- говорит мисс Хант,-на ней были маленькие фигурки
(вероятно, diaka), одетые в юбки и воротнички их производства. Я
думаю, что они первыми в Нью-Йорке применили рисованную рекламу».
Среди посетителей дома, которых пленила объехавшая весь белый свет
необыкновенно даровитая русская, была и та, кого девушки называли
«мадам француженкой». Она и вправду была канадской француженкой,
вдовой по имени мадам Маньон, и жила совсем неподалеку, на
Генри-стрит, параллельной улице Мэдисон. Мадам Маньон уговорила Елену
переехать к ней и жить вместе, пока из России не прибудут долгожданные
Это было облегчение, перемена к лучшему и в денежных делах, и в языке.
Она снова могла говорить по-французски, а не на английском языке,
который был для нее все еще труден. Но вскоре после этого переезда
пришло письмо из России. Писала ее единокровная сестра Елизавета
(Лиза); она сообщала прискорбное известие о смерти их отца.
Действительно, он умер
