Олкотта на американской почве, слабели на глазах, но их еще
В Нью-Йорке Теософское общество умирало, хотя в Англии оно вызывало
все более и более заметный интерес. Один приезжий из Англии
присутствовал при основании Общества в Америке. Это был мистер Чарлз
С. Мэсси — адвокат, оставивший свою юридическую практику и посвятивший
себя изучению философии и психологии, прежде всего — тех новых путей,
которые открывала парапсихология.
Еще одним другом по ту сторону Атлантики был достопочтенный Уильям
Стентон Мозес, известный основателям Общества и спиритуалистам тех
времен под псевдонимом «М. А. Оксон». Он был блестящим писателем и
медиумом высокого класса, а его интересы простирались на еще более
потаенные доктрины оккультизма. До тех пор, пока позволяло здоровье,
М. А. Оксон был профессором классики и английского языка в Лондонском
Университетском колледже.
«Теософская двоица» состояла в оживленной переписке с этим
привлекательным, великодушным ученым, проповедником и оккультистом.
Двумя другими англичанами, которые первыми вошли в соприкосновение с
теософским движением в Америке, были мисс Эмилия Кислингбери,
секретарь Британской национальной ассоциации спиритуалистов, и доктор
Г. Дж. Биллинг, жена которого была медиумом, широко известным в среде
английских спиритуалистов. Оба этих лондонца были в числе посетителей
Ламасери в Нью-Йорке. Мисс Кислингбери, которая глубоко восхищалась Е.
П. Б. и была сильно привязана к ней, оказалась свидетельницей
последнего периода работы над Изадой и сделала наброски оглавления для
второго тома этого произведения.
В конце концов после многих месяцев предварительных переговоров и
обсуждений группа заинтересованных теософией собралась в доме № 38 по
Грейт Рассел-стрит в лондонском квартале Блумсбери и 27 июня 1878 года
образовала Британское Теософское общество. Ч. С. Мэсси был избран
президентом лондонского отделения этого общества, а мисс Кислингбери
назначена секретарем.
«Двоица» была безмерно рада, что семя того международного братства, за
которое прямо выступало Теософское общество, дало первый росток в
ведущем центре империализма XIX века, в стране, откуда Британия
правила «меньшими племенами, не знающими закона». Это было счастливое
предзнаменование перемены, которая должна была свершиться в мире. Е.
П. Б. решила, что она и полковник должны навестить этого «первенца» их
международной семьи, когда и, разумеется, если она сумеет увезти Генри
из Америки.
Она твердо знала, что следует преодолеть все препятствия и уехать, не
считаясь ни с материальными, ни с личными жертвами со стороны ее
сподвижника, ученика и собрата — последователя Учителя Мориа. Зная и
это, и то, что она покинет Америку, и покинет, возможно, навсегда, она
совершила очень странный поступок.
8 июля 1878 года в сопровождении доктора Маркетта, который выступил в
роли свидетеля, она отправилась в нью-йоркский Сити-Холл и в порядке
натурализации стала гражданкой Соединенных Штатов Америки. На этой
церемонии она отреклась от верности императору той страны, где
родилась. Она не могла не любить Россию, хотя и не хотела там жить.
Россия была для нее семьей, и к этой семье она питала бессмертную,
вечную привязанность и любовь.
Почему она приняла гражданство той страны, откуда была намерена уехать
как можно скорее,- страны, которая при всем своем тогдашнем
помешательстве на духах оказалась столь скудной духом для ее труда?
Возможно, ей подсказала интуиция или она знала по своему прежнему
опыту, что всякий русский, который живет в Британской Индии без
официально признанного назначения, всегда будет под подозрением, и,
вероятно, думала, что американские бумаги в известной мере охладят эту
имперскую подозрительность.
Полковник Олкотт явно и сильно любил своего Гуру, или духовного отца,-
того раджпутского принца, который некогда беседовал с Еленой в
лондонском Гайд-парке. Он помог ей написать И заду без покрывала, а
теперь, в критические времена новорожденного Общества часто давал
почувствовать свое неуловимое, но безошибочно воспринимаемое
присутствие в Ламасери. Генри с беззаботными ухватками янки и
опять-таки свойственным янки пристрастием к неформальному часто и
наполовину шутливо ссылался на Учителя Мориа как на Отца. Е. П. Б.
понимала, что это проявление присущего Генри юмора было в
действительности знаком преданности настолько глубокой, что ее нельзя
было выразить словами. Учитель имел силу внушать такую преданность, и
она прекрасно знала это на опыте всей своей жизни.
Несмотря на такую преданность. Генри еще ни разу не довелось видеть
Учителя в его неуловимом облике или в том виде, в котором она сама
видела его задолго до того, как встретила его во плоти. Но в спальне
Генри висел его портрет. Этот набросок пастелью был очень похож на
Учителя, хотя был написан исключительно путем телепатического
воздействия на мозг и руку французского художника М. Арри, который в
действительности никогда не видел Учителя Мориа.
Однажды ночью Е. П. Б. по своему обыкновению допоздна читала перед
сном. Громкий стук в дверь заставил ее приподняться в постели. Кой
черт мог там быть в такой час? Кроме нее в квартире ночевал только
Олкотт, но он никогда не будил ее так, если только не… Настойчивый
стук продолжался.
«Хорошо. Я иду»,-откликнулась она. Она открыла дверь и увидела, что за
ней стоял Генри, полностью одетый и с подсвечником в руке. Его глаза
сияли, и он блаженно улыбался, как улыбается ребенок при виде
Санта-Клауса, несущего мешок с подарками. Он поднял другой рукой
какую-то вещь. Это был тюрбан из желтой полосатой ткани, расшитый
сырым желтым шелком. Даже не видя вышитую на нем букву «М», она узнала
тюрбан Учителя Мориа.
Они молча прошли через дверь и уселись в кабинете, и лишь тогда Генри
заговорил. Голос его дрожал от наплыва чувств, когда он рассказывал о
том, как Учитель Мориа неожиданно появился в его комнате и выглядел
столь же реально, как если бы был там во плоти. Генри сидел и читал,
когда краем глаза заметил сияние блестящего белого одеяния.
Поглядев туда, он увидел высокую фигуру и доброе лицо, бросил книгу и
в изумлении упал на колени к ногам Учителя Мориа. Мягкая рука
коснулась его головы, а добрый голос велел ему сесть.
Он сидел, не зная сколько прошло времени, пока Учитель находился
напротив него, по ту сторону маленького столика в спальне. Генри
передал Елене не все, что сказал ему их Гуру. Она поняла, что он
говорил о Великом Труде для всего человечества и о том, что у Олкотта
будет право взять на себя часть такого труда, если он принесет
необходимые жертвы. Нью-йоркский юрист был посвященным чела Великой
Ложи, но получил не приказ, а предложение идти по ее пути.
Однако приглашение это и видение тех великих дел, которые предстояло
свершить, были столь вдохновляющими и возвышенными, что все мирское
разом утратило свое значение для Олкотта.
Наконец, когда Учитель собрался уйти, он снял тюрбан со своих длинных,
черных как смоль кудрей и с улыбкой положил его на стол. Вне сомнений,
это был его ответ на невысказанную вслух мысль Генри о том, что вся
эта сцена могла быть своего рода гипнотической иллюзией, вызванной
сверхъестественной силой Е. П. Б.
Путь, по которому Учитель пришел и ушел сквозь запертые двери, помог
Олкотту осознать, что он должен был странствовать в том неуловимом
нефизическом теле, которое сделал твердым лишь временно и в степени,
достаточной для того, чтобы оно показалось нормальным обычному
человеческому глазу. Тюрбан же, надеялся Генри, был материализован
полностью и останется у него на долгие годы, доказывая ему самому, что
Учитель на самом деле посетил его и беседовал с ним.
— Со стороны Учителя очень любезно взять на себя заботу о ваших глупых
сомнениях и подозрениях,- сказала Е. П. Б. — Нашли вы в нем большое
сходство с портретом?
— Да, но ни один художник не в силах отдать ему должное.
— Ну, Генри, вам скоро на работу, а вы еще не спали.
Он засмеялся:
— Что за убожество сон по сравнению с тем, что я видел и пережил!
Он возвратился в свою скромную, по-солдатски простую спальню окнами на
Восьмую авеню. Но Е. П. Б. предполагала, что он не спал, а думал,
строил планы и старался решить множество проблем, связанных с отъездом
из Америки. Теперь он не спрашивал себя: «Поеду ли я?» Он задавал себе
другие вопросы: «Как?» и «Как скоро?»
Учитель М. в одну ночь добился того, что сама она смогла бы сделать за
год, а может быть и за десять лет.
Глава 14
10 декабря 1878 года нью-йоркская газета «Дейли график» сообщала:
«Елена П. Блаватская покидает Америку, и, по ее словам, покидает
навсегда. Обескураженный репортер пришел сегодня утром в приятный
французский дом на углу Восьмой авеню и Сорок седьмой стрит. На его
звонок отозвался цветной слуга, который высказал серьезные сомнения в
том, что его хозяйка примет посетителя в столь ранний час. Все же
интервьюера проводили в столовую, где царил страшный беспорядок.
Беспорядок этот был непременным следствием вчерашней распродажи
имущества с аукциона. Единственным признаком того, что квартира
обитаема, был неубранный стол с остатками завтрака и трое людей,
которые раньше сидели за ним.
Полковник Олкотт, новый иерофант Арья Самадж, сидел за столом,
озабоченно делая пометки в записной книжке, и подпаливал свои красивые
усы наполовину выкуренной сигарой, которая без особых успехов пыталась
выбраться за пределы его бороды. Еще один мужчина восточной внешности
сидел на скамье у окна и читал утреннюю газету. Газету он держал одной
рукой, а второй подкручивал кончик усов.
Когда репортера наконец-то провели в комнату госпожи Блаватской, он
увидел, что дама заканчивает письмо, примостившись на краешке стола,
заваленного письмами и табаком, и сворачивает себе ароматную сигарету
из табака известной турецкой марки. Эта внутренняя комната была святая
святых храма Ламасери, который стал столь известен в последние годы.
— Итак, вы собираетесь покинуть Америку? — спросил репортер.
— Да, и Ламасери, где я провела столько счастливых, очень счастливых
часов. Мне жаль покидать эти комнаты, хотя сейчас в них осталось
немного из того, о чем стоит жалеть,- сказала она, быстро оглядев
пустые стены и полы. — Но я рада уехать из вашей страны. У вас есть
свобода, но свобода — это все, что у вас есть.
— Когда вы уезжаете?
— Я еще не знаю ни числа, ни названия парохода, но это произойдет
очень скоро и в тайне. Никто не узнает, что я уехала. Я собираюсь в
Ливерпуль и в Лондон, где у нас есть отделения Теософского общества. Я
должна взять у них их уставы и уладить с ними другие дела…»
Е. П. Б. не упомянула о том, что полковник тоже сидел на чемоданах.
Она опасалась, что бывшая жена полковника, которую он все еще
содержал, сделает попытку помешать отъезду. В дневнике, который
«двоица» вела тогда совместно, она писала: «Кали [прозвище, данное ею
миссис Олкотт] подозревает об отъезде и думает удержать Г. С. О. Он
официально назначен правительством на должность уполномоченного и едет
с особым паспортом».
Дневник показывает, что в эти последние дни в их квартире побывало
множество посетителей. Некоторые, прослышав об отъезде, спешили
вступить в Общество раньше, чем уедут его основатели.
Несколько газет дали описания последнего воскресного собрания в
Ламасери. Нью-йоркская «Сан» рассказывала:
«Обычные закуски были предложены в обычном изобилии. Чай подавали по
очереди: в доме после аукциона осталось только три чашки… Длинная
череда «домашних вечеров по воскресеньям» заканчивалась…
Здесь много говорили о вероятном будущем Теософского общества,
которое, как ожидают, в теперешнем союзе с Арья Самадж должно стать
заметным фактором в развитии умственной и религиозной свободы мира…
Несколько позже пришел мужчина с фонографом [недавним изобретением
Томаса Эдисона, который был членом Теософского общества]. Рослого
скульптора [Эдуарда Уимбриджа, который втайне ускользал из Нью-Йорка
вместе с основателями] согнали с бочонка, на котором он сидел,
