устами
великого Провидца — отнюдь не синекура.
Однажды графиня вошла в ту комнату, где Е. П. Б. писала, и увидела,
что пол покрыт выброшенными листами рукописи.
— Что это значит? — спросила она.
— Я двенадцать раз старалась правильно написать одну страницу, и
каждый раз Учитель говорит, что здесь есть ошибки. Но я не хочу
останавливаться до тех пор, пока не одолею ее, если даже мне придется
писать всю ночь напролет. Оставьте меня одну.
Констанс принесла ей чашку кофе и оставила наедине с утомительной
задачей. Часом позже она услышала, что Е. П. Б. зовет ее. Пассаж был
написан и полностью устраивал Елену.
Графиня дает искреннее и очаровательное описание этих дней и работы Е.
П. Б. над ее magnum opus в своей собственной книге «Воспоминания о Е.
П. Б.». «…Как часто я горевала, когда множество листов рукописи,
тщательно подготовленных и переписанных набело, по единому слову, по
намеку Учителей горели в огне». Она потратила много времени, делая
беловые копии рукописи и ухаживая за больной Старой Дамой.
В отличие от Олкотта и других, кто долгое время жил близ Елены,
графиня, по всей видимости, не страдала от хорошо известных
эмоциональных взрывов госпожи Блаватской и ее острого языка. То ли она
сама была понимающей и терпеливой женщиной, то ли Е. П. Б. обходилась
с ней с неожиданной мягкостью и кротостью. Графиня определенно
понимала, что приобретает редкостный опыт.
Только один раз она сделала ту грубую ошибку, которую Олкотт и другие
время от времени повторяли. Это случилось в час ночи. Хорошо знакомое
шуршание бумаги по ту сторону занавеса прекратилось. Е. П. Б. дышала в
глубоком ритме сна. Не было слышно ни звука; стихли даже обычные
регулярные постукивания «психического телеграфа» по столику у кровати.
Тем не менее на столике у кровати Е. П. Б. ярко горела масляная лампа.
Свет отражался на стенах и разбудил графиню. Она встала, обошла вокруг
занавеса и потушила лампу. Но прежде чем она успела дойти до своей
кровати, лампа снова горела. Должно быть, что-то не то с пружиной,
подумала она, вернулась к лампе и опускала фитиль до тех пор, пока не
исчез последний язычок пламени. Но еще до того, как она сошла с места,
лампа вновь загорелась и светила по-прежнему ярко. Она сделала третью
попытку погасить свет, но фитиль и пламя вновь поднялись по своей
собственной воле. Она ощутила решимость всю ночь, если понадобится,
гасить лампу,- гасить до тех пор, пока не поймет причину этого
сверхъестественного, из ряда вон выходящего случая.
Когда и на следующий раз в лампе вновь загорелся свет, она с трепетом
воспользовалась своей способностью ясновидения и увидела, что головку
лампы крутит чья-то коричневая рука. Решив, что это был чела, который
охранял спящую, она вернулась под свое одеяло. Но ею овладел какой-то
дух упрямства и сумасбродного любопытства.
«Госпожа Блаватская! — позвала она. Затем громче, снова и снова: —
Госпожа Блаватская!»
Внезапно она услышала ответный возглас, почти крик: «Ох, мое сердце!
Мое сердце! Графиня, Вы чуть было не убили меня. Ох, мое сердце!»
Она бросилась к кровати Е. П. Б. и нашла пульс больной. Сердце билось
неровно, и пальцы с трудом ощущали его биение. Она принесла дозу
дигиталиса и сидела у кровати, пока Старая Дама успокаивалась.
«Я была с Учителем. Зачем Вы позвали меня?» — слабым, болезненным
голосом спросила она.
Графиня не могла найти ответа. Ее переполняли горе и раскаяние. Она
прекрасно знала, что столь неожиданный призыв астрального тела Е. П.
Б. назад, в ее бренную телесную форму, причинил ей страдание и мог
убить ее.
Вскоре после того, как графиня приехала в Вюрцбург, Баваджи, которого
она описывала как «маленького мужчину с нервическим темпераментом и
яркими глазами-бусинками», пригласили навестить Гебхардов в
Эберфельде. Констанс удалось уговорить госпожу Блаватскую позволить
ему поехать в гости. Последовала несдержанная сцена прощания. Он
неожиданно заявил, что Е. П. Б. ему больше чем мать, а время,
проведенное с ней в Адьяре и в Европе, — самые счастливые дни его
жизни.
Однако графиня знала, что в Вюрцбурге он был полным ничтожеством,
пустым местом и даже подумывал уехать домой или наложить на себя руки.
Она чувствовала, что он завидовал Мохини, который наслаждался тогда
шумным успехом и лестью в Лондоне. Сам Баваджи в это время ухаживал за
больной старой женщиной, а его подопечная часто оскорбляла его и
ранила его самолюбие. Констанс думала, что ему и в самом деле нужна
перемена места.
Но вскоре от маленького индийца начали приходить неприлично грубые,
нахальные письма в адрес Е. П. Б. Он явно решил, что надежно устроился
в Эберфельде. Немецкие слушатели почтительно внимали тамильским
сказкам и «жемчужинам Восточной Мудрости», которые потоком текли из
его уст. Но дамы в Вюрцбурге почувствовали, что он причиняет
германскому отделению Теософского общества непоправимый вред. Ему
очевидно вскружили голову лесть, тщеславие и личные амбиции.
Е. П. Б. на личном опыте знала, какие страшные соблазны и искушения
преподносят Посвященные проходящему испытания чела. Баваджи был именно
таким чела. Она сожалела и печалилась о нем. Тем не менее она не могла
позволить ему вредить и без того потрясенному и взволнованному
Теософскому обществу. Но прежде чем она смогла предпринять какие-то
шаги с целью обезвредить неприятные последствия действий последнего
отступника, на нее обрушился еще один удар, наихудший из всех, которые
ей пришлось пережить. Удар этот не был совершенно неожиданным и
внезапным, но был куда тяжелее, чем ожидали. Его нанесли под самый
Новый год, 31 декабря 1885 года.
«Утренней почтой, без единого слова предупреждения,- пишет графиня,-
Е. П. Б. получила копию «Доклада Общества исследований психики»… Я
никогда не забуду тот полный холодного отчаяния взгляд, который она
бросила на меня, когда я вошла в гостиную и застала ее с открытой
книгой в руках. «Теперь, когда меня окрестили величайшей мошенницей
века и к тому же русской шпионкой, кто будет слушать меня или читать
Тайную доктрину^ » — причитала она».
Графиня подошла к ней и прочитала ту часть текста, которую ей указали.
Комитет по исследованиям после изучения и обсуждения доклада Ходсона
пришел к жестокому, публично высказанному заключению. Оно гласило:
«…Со своей стороны мы не считаем ее [Е. П. Б.] ни устами тайных
пророков, ни просто обыкновенной авантюристкой; мы думаем, что она
заслуживает звания и вечной памяти в качестве одной из самых
утонченных, бесхитростных и интересных обманщиц в истории».
Бегло просмотрев «Доклад», Констанс поняла, что ученые мужи Общества
исследований психики рассматривали Махатм как чистой воды вымысел
Блаватской. В этом вымысле ей содействовали различные соучастники и
помощники, такие как Дамодар и Куломбы. Сходным образом они решили,
что все сверхнормальные явления были обманом, плодами ловкости рук или
какой-то иной формы жульничества. Обману и жульничеству помогали
излишняя доверчивость и плохое наблюдение за теми феноменами, которые
происходили вокруг нее, со стороны Олкотта, Синнетта и так далее.
В отношении ее побуждений комитет не принял то объяснение Ходсона,
согласно которому ее теософская деятельность и мошеннические проделки
были прикрытием ее действительной работы в качестве русской шпионки.
Комитет не сумел найти какие-то иные побуждения и оставил вопрос о них
открытым.
У самой графини был совсем недавний, свежий опыт взаимодействия с
психическими феноменами, которые постоянно случались вне дома и явно
исходили от Е. П. Б., не говоря уже о том, что она сама воочию видела
и ясно слышала Учителя Мориа. Она могла лишь посмеяться над
невежеством и надменностью этих преисполненных самомнения англичан. Но
в действительности было не до смеха. На широком выразительном лице ее
друга была начертана трагедия, а в больших глазах кипел вулкан
страстей.
«О, будь прокляты те феномены, которые я вызывала с намерением
развлечь близких друзей и заинтересовать окружающих! Что за ужасную
карму должна я нести!»
Графиня пыталась утешить ее, но Елена не слушала. «Почему Вы тоже не
покинули меня? — плакала она. — Вы графиня, Вы не можете оставаться
здесь с обесчещенной женщиной, выставленной на позор перед всем миром,
на которую везде будут показывать пальцем как на мошенницу. Уезжайте,
пока Вас не запачкало мое посрамление» .
Графиня посмотрела на нее долгим, пристальным и настойчивым взглядом и
ответила: «Елена Петровна, теперь я не хуже Вас знаю, что Ваш Учитель
действительно живет на свете; он основал Общество, и, стало быть, оно
не может погибнуть. Но как Вы можете думать, что я могу покинуть Вас и
Дело, которому мы обе дали слово служить? Вот почему, если каждый член
Общества станет изменником, мы с Вами останемся на прежнем месте и
будем ждать и работать до тех пор, пока вновь не настанут добрые
времена».
В глазах Старой Дамы стояли слезы. Она ласково похлопала Констанс по
плечу и быстро вышла из комнаты. Следующие дни принесли письма,
преисполненные взаимных обвинений и брани, заявлений о выходе из
Общества и опасений тех, кто еще оставался в нем. Вопреки высказанной
ею самой уверенности Констанс начала думать, что Теософское общество,
возможно, погибнет под тяжестью неприятностей.
С каждым новым случаем отступничества рана в чувствительном сердце Е.
П. Б. становилась все глубже и глубже. Иногда ее негодование и
возмущение прорывались в словах. Со стороны можно было предположить,
что она воистину готовит самое жесткое и беспощадное отмщение своим
врагам.
«Лишь те, кто знал ее так задушевно, как полдюжины ближайших
друзей,-писал Синнетт,- прекрасно понимали, что, окажись неожиданно ее
враги в ее власти, ярость против них при всем кипении чувств лопнет,
как мыльный пузырь».
Какой странной загадкой она казалась! Великая сострадательная душа в
теле, в котором текла яростная, буйная кровь князей Долгоруковых. Ее
оккультные друзья иногда удивлялись, почему душа великой йогини
избрала себе столь сложного и эмоционального носителя. Возможно,
рассуждали они, это был некий кармический урок, который ей надлежало
усвоить, но до чего же трудный урок! Возможно, битва, которую она все
еще вела сама с собой, была отражением ее постоянной битвы с внешним
миром.
Графиня с ее ясным умом могла видеть сквозь внешнее буйство
благородное сердце своего друга. Вот почему она пожертвовала приятным
отдыхом с друзьями в Италии и прожила целую зиму в Вюрцбурге, принося
в тяжелую минуту облегчение и помощь этой измученной титанической душе
в страдающем, опухшем теле.
В обстановке тогдашнего кризиса она считала, что самой лучшей линией
поведения было бы отношение к нелепому и смешному «Докладу» Общества
исследований психики с тем молчаливым презрением, которого он
заслуживал. Но она знала и то, что бездействие в ответ на открытое
нападение было для дочери Долгоруковых чем-то невыносимым. Особенно
невыносимо оно было в том случае, когда нападали на то, что она
считала самым дорогим для себя,-на Теософское общество, труд ее
Учителей, распространение религии Истины.
Она отправится в Лондон и уничтожит своих врагов, заявляла Елена. Она
начнет судебный процесс против Ходсона и беспощадного
комитета,-судебный процесс за клевету в печати. Она напишет такому-то
и такому-то. Графиня знала, что такие действия только осложнят и
ухудшат отношения Старой Дамы со всем миром. Она советовала ей
Е. П. Б. прекрасно знала, что проявление гнева и ненависти к врагам —
плохая йога. Она внушала своим ученикам, что единственная правильная
реакция состоит в любви и сострадании. Но ей самой оказалось трудно
осуществить на деле эту йогу сдержанности. Сострадание всегда было ее
конечной, последней реакцией. Но внешне, по всем приметам, сострадание
редко бывало на первом месте. Когда вражеские трубы звали в атаку на
Истину, ее воинственная кровь полыхала пламенем, а песо становилось
мечом.
Глава 22
Когда графиня увидела доктора Хюббе-Шлейдена в вюрцбургской гостиной,
