ней». Почему? Почему талантливый, образованнейший человек, материально вполне обеспеченный, влюбленный и любимый, «вдруг» отказывается от своей фамилии и от всего в жизни? Неужели только неудача с романом так удручающе на него подействовала? Неужели только статьи Аримана, Лавровича и Латунского привели его к трагическому концу, как утверждают некоторые критики. Разумеется, нет! (И здесь уместно будет напомнить об отношении самого Булгакова к тем критическим статьям, которые лавиной обрушились на него после премьеры «Дней Турбиных». Е.С. Булгакова рассказывала о том, как Михаил Афанасьевич аккуратно собирал эти статьи и подклеивал в альбом, а самые злобные развешивал по стенам квартиры и со смехом показывал своим гостям. Словом, подобная критика не столько угнетала Булгакова, сколько веселила, настолько она была тенденциозной и непрофессиональной.) Главное, Булгаков и в этом нисколько не похож на Мастера. Сколько бы ни подвергали его критике, он упорно и настойчиво продолжал работать. Три романа и несколько пьес — не так уж мало для человека, очень рано распознавшего свою смертельную болезнь.
«Настали безрадостные осенние дни… Чудовищная неудача с этим романом как бы вынула у меня часть души. По существу говоря, мне больше нечего было делать, и жил я от свидания к свиданию. И вот в это время случилось что-то со мною. Черт знает что, в чем Стравинский, наверно, давно уже разобрался. Именно, нашла на меня тоска и появились какие-то предчувствия. Так, например, я стал бояться темноты. Словом, наступила стадия психического заболевания. Мне казалось, в особенности когда я засыпал, что какой-то очень гибкий и холодный спрут своими щупальцами подбирается непосредственно и прямо к моему сердцу…»
Булгаков глубоко и точно раскрывает психологию заболевшего человека. И как врач, и как человек, познавший в своих переживаниях все то, что выпало на долю Мастера. Булгаков сам пережил это состояние, о чем столь подробно рассказано в «Дневнике Елены Булгаковой»
С. Ермолинский, знавший Булгакова в 30-е годы, тоже пишет о страхе, который преследовал писателя — страхе совсем другого характера. С. Ермолинский рассказывает о переживаниях Булгакова, которому как врачу было уже ясно, что он неизлечимо болен. «У меня прекрасное здоровье», — соглашался Булгаков, хотя «знал о себе все задолго до появления очевидных симптомов болезни». Стоит обратить внимание и на другое. Из рассказов его близких мы знаем Булгакова как человека мужественного, не терявшего чувства юмора даже в самые тяжелые периоды своей жизни. И все-таки каждому должны быть понятны чувства, которые он испытывал, узнав о неотвратимости своей судьбы. Друзьям казалось, что он мнителен, выглядел в их глазах немножко смешным, когда он то и дело забегал в аптеку, покупал лекарства, ужасно боялся заразы, постоянно мыл руки. Все это казалось смешным пустяком, в его-то годы, слабостью, вплоть до того момента, когда узнали о его смертельной болезни.
И в передаче внутреннего состояния заболевшего человека и начинавшего это осознавать Булгакову, кажется, нет равных. Возможно, в этом случае он и передал собственные переживания во время его мучительной болезни.
Во время одного из ночных кошмаров и сам Булгаков, как и Мастер, сжег часть романа «Мастер и Маргарита». Может, именно этот случай, рассказанный Мастером, и дал повод критикам отождествить автора с героем. Может быть. Но только сходство здесь чисто внешнее. В порыве отчаяния, бессилия что-либо изменить в своей печальной судьбе — с ним случилась неотвратимая беда — он готов ото всего отказаться и забыть самого себя, свой роман, свою возлюбленную: «Я возненавидел этот роман, и я боюсь. Я болен. Мне страшно». Здесь таится ключ к разгадке последующих, на первый взгляд, экстравагантных поступков Мастера. Впервые Мастер признался своей возлюбленной, что он болен, так и не признавшись в неотвратимости исхода. Только после этого она убедилась, что он действительно болен. Действительно, насколько расплывчат, «бессвязен» становится рассказ Мастера только тогда, когда повествование касается его выхода в литературную жизнь. Вот тогда только краски бледнеют, рассказ становится расплывчатым. Во всем же остальном он точен, конкретен, ярок.
Из рассказа Мастера совершенно явственно выступает: он мог принимать Маргариту до тех пор, пока их любовь была тайной. Как только она объявила ему о своем желании разорвать с мужем и открыто прийти к нему, он этому воспротивился. И, поняв, что ее не переубедить, сам ушел из квартиры как раз накануне ее перехода к нему. Он не мог принять ее жертвы. Он не мог видеть ее несчастливой. Отчаяние и ярость, когда она узнала о сожжении рукописи, испуг, когда узнала о болезни, сменяются решительностью и надеждой, что она сумеет спасти, вылечить своего возлюбленного, избавить его от страха перед роковой болезнью.
Эта болезнь — словно возмездие за ту неправедную жизнь, за то тайное счастье, которое они скрывали от людей. «Вот как приходится платить за ложь… и больше я не хочу лгать» — вот к чему приходит она в результате драматических событий, связанных с болезнью Мастера. Она готова решительно порвать со своим мужем и навсегда прийти к нему. Казалось бы, мечта его сбывается, но он не может принять ее: «Я не допущу, чтобы ты это сделала. Со мною будет нехорошо, и я не хочу, чтобы ты погибала вместе со мною». Он-то знает, что он неизлечимо болен, отсюда его решительный уход из дома. Он знал ее, что она сдержит свое слово, видел «ее полные решимости глаза»: «Я погибаю вместе с тобою. Утром я буду у тебя». Вот это-то и побудило его покинуть свой дом. Где он был эти два месяца? Не имеет никакого значения.
Только «в половине января, ночью, в том же самом пальто, но с оборванными пуговицами» он снова появился в своем дворике. Что побудило его возвратиться сюда? Всегда тянет на пепелище. Так и он. Может, он бы и даже зашел в свои комнаты ― но «в комнатах моих играл патефон. Это все, что я расслышал, но поглядеть ничего не мог… Холод и страх, ставший моим постоянным спутником, доводили меня до исступления. Идти мне было некуда». Он готов был даже броситься под трамвай, но «страх владел каждой клеточкой» его тела.
Даже и в таком состоянии он не мог подумать о ней, как не мог известить ее о том, где он находится. «Перед нею, — гость благоговейно посмотрел во тьму ночи, — легло бы письмо из сумасшедшего дома. Разве можно посылать письмо, имея такой адрес… Душевнобольной?.. Вы шутите; мои друг! Сделать ее несчастной? Нет, на это я не способен». (Курсив мой ― В.П.).
В этом вся суть его характера. В страшных мучениях отказывается он от своей любимой, чтобы не навлечь на нее неотвратимых несчастий. Что может быть более трагичного в жизни? Такая трагедия совершенно не зависит от «атмосферы 1937 года», как пытаются убедить некоторые толкователи этих страниц «Мастера и Маргариты». Роман шире и глубже, чем критики пытались истолковать его.
Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита» — сложное и многоплановое произведение. Каждый читатель будет в нем находить «своего» Булгакова. В ином положении критик. От него ждут не субъективного толкования. Перед критиками — другая задача: объективно, всесторонне исследовать роман, выявить подлинный творческий замысел, рассказать читателям о мыслях и чувствах художника, которые он «заключил» в своих литературных образах. Но выявить подлинный творческий замысел М. Булгакова, воплощенный в романе «Мастер и Маргарита», пока ни одному критику не удалось — у каждого критика — «свой» Булгаков, как и у каждого читателя. Вспомним хотя бы статью А.И. Овчаренко, в которой он пришел к нелестному для критиков выводу: в образе Понтия Пилата критики нашли «более тридцати интерпретаций основного смысла». Зачем же столько интерпретаций? Ведь должна быть только одна интерпретация, булгаковская. Если их более тридцати, значит, ни одному из критиков не удалось полностью разгадать творческий замысел Булгакова.
Олег Михаилов еще в 1967 году, в «Сибирских огнях», писал: «Роман „Мастер и Маргарита“ создавался в прямой полемике с так называемой „одесской школой“ (молодой В. Катаев, И. Ильф, Евг. Петров, Ю. Олеша). Не талантливое „обличение“ или „высмеивание“ каких-то сторон злободневной действительности (это шло попутно, мимоходом, „заодно“), но глобальная мысль о человеке и человечности, о смысле жизни и смысле творчества как содержания жизни, о добре и зле как исключительно конкретных категориях — вот что двигало Булгаковым-романистом» (Сибирские огни. 1967. № 9).
Много серьезных и глубоких мыслей было высказано в ходе развернувшейся дискуссии о романе на страницах журналов «Вопросы литературы», «Нового мира», «Знамени», «Нашего современника». До сих пор изумляют смелые, провидческие мысли П. Палиевского о Воланде и его шайке, и прежде всего: «Работа его разрушительна ― но только среди совершившегося уже распада».
Приведу здесь и центральную мысль П. Палиевского, ради утверждения которой, возможно, и была написана его статья: «Стоит спросить себя, кто герой этого „невозможного“ романа. Это остается проблемой, несмотря на ясное заглавие, потому что положительная идея автора явно не желает связывать себя каким-нибудь одним именем и выражает главное в отношении. Однако и выражая, очевидно, тоже колеблется, то приближаясь, то отдаляясь от каждого и постоянно заставляя задумываться, ради кого же разворачиваются все события романа, для кого, собственно, из действующих там лиц он написан.
Мастер? Это не исключено, хотя не следует, по-видимому, думать, что писатель полностью на его стороне или хотел бы им быть. Не о мастерстве и не ради мастерства написан роман… Не „роман в романе“, демонстрирующий технический класс (обезьянство стилей, не забудем, отдано дьяволу), и не величественные раздумья о судьбах искусства, но что-то жизненно необходимое, еще не решенное, как раздвигающиеся полюса одной идеи, в центре которой ― Россия.
Но если это так, то рискнем высказать предположение, что обращен роман все-таки больше всего к тому, над кем автор долго и неутешительно смеется, — к Ивану Николаевичу Поныреву, бывшему поэту Бездомному. Едва ли не для него разыгралась вся эта история Мастера и Маргариты.
Подумаем: он единственный по-настоящему развивается в этой книге. Переменился он иначе других. „Бездомный“, конечно, есть не просто псевдоним, а надетое на него кем-то имя, на шальную голову нашлепнутый колпак, в котором он и бурчал свои „поэмы“, пока не начал, хотя и не твердо, соображать. История романа развертывается, в сущности, для него, потому что он один сумел извлечь из нее для себя что-то новое, чему-то научиться, — факт, не видимый сразу, но едва ли не самый значительный…» (Палиевский П.В. Пути реализма. М.: Современник, 1974, с. 190–195).
Но и «Последняя книга М. Булгакова» П.В. Палиевского — только еще одно прочтение романа «Мастер и Маргарита».
М.О. Чудакова обстоятельно исследовала творческую историю романа, сопоставила все его редакции, высказала немало
