картину: „Ну, а другие рабочие не страдают от того, что их бьют? Разве у них не отнимают неправедно кровные деньги, как отняли сегодня у тебя? Нет, Порфирий! Ваш холоп механик тут вовсе не самая главная причина, зубилом тут ничего не сделаешь. Тут, Порфирий, надо весь этот порядок уничтожить“. Порфирий пытается возражать, вряд ли удастся смести этот порядок, „у царя полиция, жандармы, войска, стражники“, „…прокуроры, следователи, министры, тюремные надзиратели, гвардия, — добавляет Сталин и решительно заканчивает, — и все это будет сметено!“
У Порфирия „веры мало“, что именно так и произойдет, но Сталин неумолим: „Я же тебе не на картах гадаю, а утверждаю это на основании тех научных данных, которые добыты большими учеными“.
В сущности Булгаков не возвращается к тому идейному богатству, которое добыто „большими учеными“, избравшими Россию для практического осуществления своего гигантского социального эксперимента: а можно ли разрушить эту могучую державу с помощью тех идей, которые они выработали за свою жизнь.
Булгаков показывает практические дела Сталина. В новогоднюю ночь загорелись лесные склады на заводе Ротшильда. Рабочие, только что избравшие Комитет батумской организации Российской социал-демократической рабочей партии „ленинского направления“ и руководителем его товарища Сосо, по-разному отнеслись к этому драматическому событию: одни гадают, что горит; другие утверждают, что горит Ротшильд; третьи радуются: „Горит кровопийское гнездо! Туда ему и дорога!“ Климов резко обрывает: „Что ты плетешь? Что ж мы есть-то будем теперь?“ Миха высказывает единственно правильную мысль: „Надо помогать тушить“. И чуть было не разгорелся спор: тушить или не тушить, но тут вмешался Сталин: „Конечно, тушить. Всеми мерами тушить. Но только слушай, Сильвестр: нужно потребовать от управляющего вознаграждение за тушение огня“.
Весь этот спор не мог и возникнуть в добрые старые времена, до проникновения в Россию социал-демократических идей классовой борьбы: все сразу бы побежали на выручку, даже не задумываясь о возможном вознаграждении за тушение пожара, который может перекинуться на дома, сады, жилье: „Бросится огонь дальше, все слизнет!“ — говорит приказчик, не зараженный „мельчайшими струями злого духа“. Всем миром тушить пожар — это вековая традиция русского народа, а скорее всего и всех народов мира. А тут ― требование платить. И как только приказчик пообещал, что „всем будут платить щедрой рукой“, собравшиеся побежали на пожар.
Прошло после этого события еще два месяца. В начале марта 1902 года мы оказываемся в кабинете кутаисского военного губернатора, который читает „Новое время“. Он явно недоволен прочитанным, а тут еще входит адъютант и подает телеграмму от полицеймейстера из Батума. Губернатор иронически относится к полученным известиям, они ему кажутся туманными и непонятными, ведь и до этого он получал подобные телеграммы, все у него путается в голове „из-за этих батумских сюрпризов“, которые никак не укладываются в его сознании. Он недоволен этими телеграммами, они сеют в его душе тревогу, нервируют: „И что случилось с Батумом. Было очаровательное место, тихое, безопасное, а теперь, черт знает, что там началось!.. Прямо на карту не могу смотреть… Как увижу „Батум“, так и хочется, простите за выражение, плюнуть! Нервы напряжены, ну, буквально, как струны.“
Но что делать? ― спрашивает его адъютант, может, пусть он подробнее опишет, что там происходит… И опять замечательно играет свою роль губернатор: „Ну да… э… нет, нет! Только, бога ради, без этого слова! Я его хорошо знаю: он напишет мне страниц семь омерзительных подробностей…“ И снова склоняется над газетой. Но вновь появляется адъютант ― новая телеграмма, потом ― еще и еще… Рабочие уволены на заводах Батума „вследствие падения спроса на керосин“, в городе растет беспокойство и волнения… От губернатора ждут решительной помощи, а он ничего поделать не может: „Что же я тут-то могу поделать? Не закупать же мне у него керосин! Законы экономики и… э… к сведению“.
Вызвал помощника начальника жандармского управления полковника Трейница и попросил его объяснить, почему „в течение самого короткого времени этот прелестнейший, можно сказать, уголок земного шара превратился черт знает во что“. Корни батумских явлений в том, что в городе работает „целая группа агитаторов во главе с Пастырем“. Губернатор недоумевает: если это опасный человек, то почему его „не обезвредили“? Упустили, „отнеслись неряшливо к этому лицу, плохо взяли его в проследку, и он ушел в подполье“. А ушел потому, что уж слишком обыкновенная внешность у Пастыря: „Телосложение среднее. Голова обыкновенная. Голос баритональный. На левом ухе родинка“. И вновь автор устами губернатора иронизирует над услышанными сведениями: „Ну, скажите! У меня тоже обыкновенная голова. Да, позвольте! Ведь у меня тоже родинка на левом ухе! Ну да! / Подходит к зеркалу./ Положительно, это я!“ А из дальнейшего сообщения узнаем, что „наружность упомянутого лица никакого впечатления не производит“.
А из разговора с управляющим Ваншейдтом губернатор узнает, что рабочие после увольнения „устроили настоящий ад“, „тучи агитаторов“ руководят этими волнениями рабочих. Только войска могут навести порядок в Батуме.
Губернатор, прибывший в Батум, пытается сначала подействовать на собравшихся на заводе „мерами кротости“. Но требования рабочих, выработанные с помощью „тучи агитаторов“, действительно были невыполнимы: „Вследствие падения спроса на керосин…“
Естественно, несколько человек было арестовано, а губернатор пригрозил непокорным Сибирью: „требования ваши чрезмерны и нелепы“.
Сравнивая эти сцены, написанные в 1939 году, с теми, которые происходят сейчас почти повсеместно, просто поражаешься дару предвидения Булгакова, который, разумеется, на стороне здравого смысла на стороне губернатора и владельцев заводов, которые поступают так, как им подсказывают законы экономики, о которых вспоминает даже военный губернатор, но о которых не вспоминают „тучи агитаторов“ во главе с Пастырем, толкающих на разрушение сложившегося экономического порядка в государстве.
Внимательно вчитаемся в текст картины восьмой. Сцены в тюрьме… Надзиратель бьет Наташу ножнами шашки за нарушение тюремного режима: нельзя разговаривать со Сталиным. Тут же вся тюрьма поднялась на защиту женщины, особенно старались уголовные, „чтоб веселей было“. Конфликт разбирает сам губернатор: выговаривает начальнику тюрьмы, наказывает надзирателя, переводит в другую тюрьму Сталина. С ненавистью смотрят на Сталина надзиратели, а начальник тюрьмы бросает ему вслед: „У, демон проклятый!“ А первый надзиратель ударяет ножнами шашки уходящего Сталина…
Нет, не вызывает симпатии образ Сталина и в этой сцене. Да, и Николай II, узнав, что за подстрекательство батумских рабочих к стачкам и за участие в мартовской демонстрации в Батуме Иосиф Джугашвили-Сталин приговорен к „высылке в Восточную Сибирь под гласный надзор полиции сроком на три года“, обронил пророческую фразу: „Мягкие законы на святой Руси“. За государственное преступление, которое привело к гибели четырнадцати человек, — и всего лишь высылка на три года…
Сталин вернулся из ссылки, бежал, значит, снова начнутся беспорядки в некогда „прелестнейшем уголке земного шара“. А сколько таких, как Сталин, уже открыто действуют по всей Руси великой.
Ждут ее великие потрясения, о которых уже успел рассказать Булгаков в своих произведениях, а здесь просто анализирует причины гибели великой империи, исследует потоки того явления, которое, как пожар, вспыхнуло в России и кто тому способствовал, какие средства использовали для успешного завершения эксперимента, задуманного в Германии „большими учеными“, об основных мыслях которых, изложенных в прокламациях, высказался „порядочный, на редкость развитый и упорный“ одноклассник Сталина: „Бессмыслица это все, все эти ваши бредни“. Но эти бредни и пустые мнимо-научные социал-демократические теории врывались в хижины простолюдинов, как говорил ректор при исключении Сталина, „заражая своим зловредным антигосударственным учением многих окружающих“.
Таков замысел пьесы „Батум“, подспудно разоблачающий марксизм-ленинизм как вредное учение, следуя которому народ России во главе с большевиками развалил великое государство, на развалинах его возникли республики, а сейчас ― государства, как во времена феодализма, с царьками и ханами, обрядившимися в „демократические“ одежды, во главе.
Эти мысли Булгакова высказал в своей статье „Грядущие перспективы“, „Белой гвардии“, „Собачьем сердце“, „Беге“; верным этим мыслям он остался и в пьесе „Батум“, только еще более открыто и откровенно вложив в уста якобы отрицательных персонажей свои сокровенные размышления, выношенные за время существования при советской власти.
Кажется, никто так и не понял творческого замысла Булгакова. После того, как Булгаков завершал чтение той или иной сцены, все слушатели высказывали восторженные оценки… Достаточно перелистать „Дневник Елены Булгаковой“, чтобы убедиться в этом: Файко понравился пролог „за то, что оригинально, за то, что непохоже на все пьесы, которые пишутся на эти темы, за то, что замечательная роль героя“; Калишьян и Виленкин говорили, что „очень большая вещь получится“, „роль настоящая“, „вообще, по-моему, были очень захвачены“; Борис и Николай Эрдманы „считают, что — удача грандиозная. Нравится форма вещи, нравится роль героя“, Елене Сергеевне очень понравились сцены у губернатора, а о самом губернаторе воскликнула: „Какая роль!“; Хмелев, прослушав пьесу в исполнении автора, сказал, „что пьеса замечательная, что он ее помнит чуть ли не наизусть; что если ему не дадут роли Сталина — для него трагедия“; Сахновский и Немирович хотят ставить пьесу: „Будет кутерьма и безобразие, которое устроит Немирович“; „Мхатчики приклеились к Мише, ходили за ним, как тени“; „В Театре в новом репетиционном помещении — райком театральные партийцы и несколько актеров: Станицын, Соснин, Зуева, Калужский, молодые актеры, Свободин, Ольга, еще кто-то. Слушали замечательно, после чтения очень долго, стоя, аплодировали. Потом высказыванья. Все очень хорошо. Калишьян в последней речи сказал, что Театр должен поставить ее к 21 декабря“; „Звонил Калишьян, что пьеса Комитету в окончательной редакции — очень понравилась и что они послали ее наверх“; Калишьян рассказывал, „что Немировичу пьеса понравилась…“; „Ольга мне сказала мнение Немировича о пьесе: обаятельная, умная пьеса. Виртуозное знание сцены. С предельным обаянием сделан герой. Потрясающий драматург. Не знаю, сколько здесь правды сколько вранья“… В общем много было шума, слухов, вражды, интриг, попыток дать режиссерские установки, как эту пьесу ставить, „изумительную“, „потрясающую“…
Но весь этот шум вокруг пьесы не мог обмануть ни Булгакова, ни Елену Сергеевну, которая записала: „… у меня осталось впечатление, что ничего они не поняли в пьесе, что ставил“, конечно, может по-настоящему только М.А., но что — самое главное — они вообще не режиссеры» (Курсив мой ― В.П.)
Да, все они, актеры, режиссеры, писатели, журналисты, художники, все, кто слушал и читал пьесу и восхищался романтическим героем и считал образ Сталина положительным, не поняли того, что этой пьесой хотел сказать Булгаков: молодой Сталин был одним из тех преступников, сеющих «злые семена в нашей стране», одним из тех народных развратителей и лжепророков, которые, распространяя повсюду «ядовитые мнимо научные социал-демократические теории, подрывали мощь государства». Никто не понял творческого замысла Булгакова, кроме самого Сталина, высоко оценившего талант драматурга, но сказавшего при этом: «Все дети и все молодые люди одинаковы. Не надо ставить пьесу о молодом Сталине».
