(Огонек, 1969, № 11). Почему же?
Это сказано в 1939 году. Только что прошли судебные процессы над теми, кто так же, как и он, Сталин сорок лет тому назад начали сеять те ядовитые семена, которые взошли чертополохом, посеяли ненависть и злобу, расколовшие народы России, и погубившие, может быть, лучшую его часть в борьбе против насилия и жестокостей. Сорок лет тому назад он, Сталин, был таким же, как Троцкий, Зиновьев, Каменев, Пятаков, Орджоникидзе, Киров, Сокольников, Раскольников, Енукидзе, Свердлов, Фрунзе, Калинин, Ворошилов, и все они как «очумелые люди со звенящим кимвалом своих пустых идей врывались в хижины простолюдинов, и в славные дворцы, заражая своим зловредным антигосударственным учением многих окружающих». Сколько времени с тех пор прошло? Многих лжепророков и народных развратителей уже нет в живых, они сделали свое дело, народ поверил, что эти пустые идеи принесут им счастья, светлое будущее. И уже никакая сила не сможет свернуть их с этого пути. Народ, как и он сам, опутаны лживыми догмами, как великан лилипутами, — невозможно вырваться. Да и некогда менять курс: немцы уже готовы напасть на Россию, как коршун на зазевавшуюся птицу. Стоит ли вспоминать молодого Сталин, который уже и думает, и чувствует по-другому. Нет, не стоит… А Булгаков еще молод, напишет что-нибудь другое, не дадим пропасть…
Так или не так думал Сталин, читая пьесу Булгакова и вспоминая свою молодость и только что успешно завершившуюся борьбу за власть, но надеюсь, что сокровенные документы о жизни и думах Сталина в то время, в конце 30-х годов XX века, помогут нам, в будущем, точнее, глубже понять сложную, противоречивую, трагическую личность Сталина, разобраться в его душе. Только далеки от истины те, кто считает, что «Батум» стал «формой самоуничтожения писателя», что Булгаков, работая над пьесой, «совершал насилие над собой», уступал «рогатой нечисти», кто считает, что Булгаков «подорвал себя на этой пьесе, не только душевно, но и физически».
Действительно запрещение пьесы больно ударило по Булгакову. Предварительные обсуждения вселяли надежды, что ему удалось зашифровать подлинный смысл пьесы. Никто не понял пьесы, как свидетельствует Елена Сергеевна. Но Сталин понял и запретил ставить ее.
Все надежды на полноценное участие в литературной жизни страны рухнули окончательно и бесповоротно для Михаила Булгакова. И дала знать о себе затаившаяся болезнь, которая началась, видимо, еще в июле 1934 года, когда Булгаковым отказали в заграничных паспортах: «На улице М.А. вскоре стало плохо, я с трудом довела его до аптеки. Ему дали капель, уложили на кушетку…У М.А. очень плохое состояние — опять страх смерти, одиночества, пространства» (Дневник, с. 61. Курсив мой ― В.П.) Опять — значит и до этого уже не раз бывали такие приступы начинающейся болезни, гипертонии почек, болезни неизлечимой, от которой умер и его отец в том же возрасте, что и Михаил Афанасьевич.
Итак, двойственно, противоречиво отношение Булгакова к Сталину: Художник понимал, что властитель чуть-чуть прикрывает его своим щитом от литературных налетчиков, которые готовы были его растоптать, сожрать с потрохами, но чувствовали, что нельзя в своей ненависти доходить, как говорится, до беспредела, может последовать окрик, а то и наказание, что, кстати, и произошло со многими гонителями Булгакова. Художник одновременно понимал и другое, что создана душная атмосфера, губительно действующая на таланты, которые должны работать не в полную силу. В «Мольере», «Пушкине» и «Батуме» Булгаков резко осудил тех, кто мешает свободе творчества, осудил тех, кто навязывает свои принципы, идеи, мысли и чувства согражданам, лишая их тем самым свободного проявления личности. Двойственно, противоречиво и Сталин относится к Булгакову: ценит его огромный талант, много раз бывал на «Днях Турбиных» и «Зойкиной квартире», но его антибольшевизм невозможно оставлять безнаказанным, марксизм-ленинизм для Сталина пока единственная опора в политической борьбе с противниками его власти. А власть он не отдаст никому — Сталин еще нужен России в борьбе против тех, кто хочет ее захватить и растерзать на куски.
Несколько лет тому назад, когда шла «обвальная» публикация ранее неизвестных произведений М.А. Булгакова, я предложил в очень близкий мне по духу и судьбе журнал неопубликованную еще пьесу «Батум». Прочитали с интересом, но печатать отказались из опасения, что обзовут «сталинистами», то есть и мои друзья-единомышленники не поняли творческого замысла Булгакова, как и дипломированные комментаторы ее М. Чудакова, А. Нинов, М. Петровский; так же, как и Чудакова, подумали, что Булгаков вместе с Порфирием и Наташей радуется возвращению из ссылки Сталина и вообще «сочувственно» изображает теперь «революционный процесс в моей отсталой стране». Если это так, то действительно после этого вывода легко доказать, что Булгаков «сломался» и написал пьесу «вынужденно», написал о революционере, что равносильно, по мнению М. Чудаковой, отказу от самого себя, от своей жизненной позиции, от своих гуманистических идеалов.
Ничего не может быть более упрощенного, чем это предположение, этот бездоказательный вывод. Согласен лишь с одним утверждением: в пьесе действительно нет «скрытой конфронтации со Сталиным», действительно Булгаков описывает своего героя таким, каков он был на самом деле, каким его прежде всего аттестуют те, кто близко с ним сталкивался: «Телосложение среднее. Голова обыкновенная. Голос баритональный… Наружность упомянутого лица никакого впечатления не производит». Нет в пьесе радости возвращении Сталина, как и ничего «симпатичного» в его действиях не наблюдается, тем более и сочувственного изображения революционного процесса. «Все молодые люди одинаковы», — вот что главное в образе молодого Сталина, может, он чуть лучше Свердлова, может, чуть ниже ростом Дзержинского, но по сути устремлений все одинаковы в этом возрасте.
Один из комментаторов пришел к выводу, что в пьесе «сталинская эпоха была прямо сопоставлена с полицейской практикой русского самодержавия начала века. Практикой непотребной, но тем не менее не бессудной, придерживавшейся хоть каких-то законов и правил. Сквозь внешнюю оболочку драмы о юности вождя, сквозь ее штампы и околичности пробивается иной голос. Не получив за десять лет обещанного свидания, пережив аресты, гибель и ссылки друзей, намолчавшийся и настрадавшийся писатель „представил“ пьесу, которая в превращенном виде продолжала некоторые важнейшие для него мотивы. Речь вновь шла о достоинстве человека, немыслимости полицейской удавки. Пьеса формировалась как напоминание „первому читателю“ о том, что значит быть поднадзорным, затравленным, с волчьим билетом, когда „все выходы закрыты“. И это написано не технологически, но с тем личным чувством, которое ни с каким иным не спутаешь». (А.М. Смелянский. См.: Собрание соч., т. З, с. 606–607).
Вот, оказывается, для чего была написана пьеса «Батум»: чтоб сопоставить сталинскую эпоху с полицейской практикой русского самодержавие и чтоб напомнить Сталину, как плохо быть поднадзорным. Более упрощенно невозможно, пожалуй, истолковать творческий замысел пьесы выдающегося писателя.
Более того: «Канонизация вождя, выполненная в лубочном стиле советского евангелия, содержит в себе зашифрованный, полупридушенный, но от этого не менее отчаянный вызов насилию…Насилие над собой, а „Батум“ был, конечно, насилием над собой, уступкой „рогатой нечисти“, не проходит даром для художника. Булгаков подорвал себя на этой пьесе, не только душевно, но и физически… „Батум“ стал формой самоуничтожения писателя» (там же с.607).
И еще один мотив проходит чуть ли не через все публикации о пьесе: пьеса «показалась мне в художественном отношении довольно слабой» (Воспоминания, с.303); «Очевидная слабость пьесы говорит как будто в пользу сервилистской версии»; «Полагаю, что слабость пьесы имеет более простое, чисто технологическое объяснение…» (Театр, 1990, № 2, с. 161).
В чем же состояла творческая задача? ― над этим вопросом многие истолкователи пьесы «ломают» свои умные головы.
Одни видят в образе Сталина «канонизацию вождя»; другие считают, что в образе молодого Сталина показана «внечеловеческая мощь» революционера, противопоставленная «слабой фигуре последнего монарха, слабостью своей погубившего монархию и виновного, таким образом, по суровому, порожденному многолетним отчаянием приговору Булгакова, в исчезновении его России с лица земли и карты мира» (Литературная газета, 1991, 15 мая); третьи пытаются доказать, что «Сталин ― самозванец», «оказывается двойником Гришки Отрепьева» (Театр, 1990, № 2); не обошли критики и возможности сопоставить Сталина с «Антихристом, притворившимся Христом…» (А.М. Смелянский. М. Булгаков. Собрание сочинений в пяти томах, т. З, с.605).
Нет в образе Сталина ни «канонизации вождя», ни «внечеловеловеческой мощи» революционера, ни «борисгодуновских ассоциаций»… (Театр, 1990, № 2, с. 166).
«Все дети и все молодые люди одинаковы» — вот этим можно объяснить и невыразительность внешнего облика Сталина, невыразительность портретных деталей, безликость его разговорной речи. Единственное, что выделяет его, заключается в том, что очень рано он познакомился с разрушительными идеями «противоправительственных кружков». Простота этих идей быстро доходит до рабочего люда, особенно там, где их действительно притесняют, обкрадывают, не дают возможности раскрыть свои способности.
«Ядовитые мнимо-научные социал-демократические теории», которые усвоил Сталин и распространяет в темной рабочей среде, подталкивают к разрушительным действиям.
И прежде всего разрушают основы народной морали, веками складывавшихся устоев жизни, обычаев, устоявшихся норм человеческого общения. Молодой Сталин, усвоив «научные данные, которые добыты большими учеными», проповедует иную нравственность, которая многое позволяет из того, что всегда и повсюду считалось недозволенным.
Первые две картины действительно дают возможность критикам сказать, что Булгаков сочувственно изображает революционный процесс, показывает готовность некоторых рабочих к борьбе с самодержавием за «наше долгожданное счастье». Булгаков застает подпольщиков как раз в тот момент развития событий, когда «мельчайшие струи злого духа», «зловредные антигосударственные» мысли сделали свое дело ― подчинили разум и волю одному из лжепророков, которому они поверили и пошли за ним.
И эти зловредные мысли падали на благодатную почву. Никто ж не будет отрицать, что своеволие приказчиков и механиков доходило до рукоприкладства, что вполне естественно вызывало ответную реакцию: штраф можно перенести, ведь сам виноват, что «нож сломал», но удар по лицу Порфирий простить не может. В эту минуту и появился Сталин, объяснивший, что это не частный случай, а вообще таков порядок в государстве Российском, и этот порядок надо изменить революционным путем.
Власть имущие отдают должное Сталину как «важному лицу»: «это очень опасный человек, — предупреждает губернатора полковник Трейниц, — …движение в Батуме теперь пойдет на подъем».
Управляющий ротшильдовским заводом Ваншейдт объясняет губернатору, что действительно вследствие падения спроса на керосин пришлось уволить триста восемьдесят девять человек, а «они после этого устроили настоящий ад», требуют вернуть их на работу, «кровопийцей назвали», «за пиджак хватали», «рукав в пиджаке с корнем» вырвали. А тут еще одна телеграмма: «Панаиота побили на Сидеридисе», главного приказчика у Сидеридиса. И губернатор глубокомысленно рассуждает: «Зачем побили? Ведь если побили, значит, есть в этом избиении какой-то смысл! Подкладка, цель, смысл!»
И эта «подкладка» вскоре проясняется: рабочие тяжко живут, мучаются, работают по шестнадцати часов в сутки, «штрафуют их без разбору», «догола раздевают рабочего», «живодерствуют», «бьют рабочих на заводе». И перед губернатором появляется рабочий-грузин и показывает лицо
