а затем он вдруг всплеснет руками в какой-то сладостной тоске, а затем уж и просто и довольно громко будет бормотать:
— Венера! Венера!.. Эх я, дурак!..
— Боги, боги! — начнет шептать Иван Николаевич, прячась за решеткой и не сводя разгорающихся глаз с таинственного неизвестного, — вот еще одна жертва луны… Да, это еще одна жертва, вроде меня.
А сидящий будет продолжать свои речи:
— Эх я, дурак! Зачем, зачем я не улетел с нею? Чего я испугался, старый осел! Бумажку выправил! Эх, терпи теперь, старый кретин!
Так будет продолжаться до тех пор, пока не стукнет в темной части особняка окно, не появится в нем что-то беловатое и не раздастся неприятный женский голос:
— Николай Иванович, где вы? Что это за фантазии? Малярию хотите подцепить? Идите чай пить!
Тут, конечно, сидящий очнется и ответит голосом лживым:
— Воздухом, воздухом хотел подышать, душенька моя! Воя тух уж очень хорош!
И тут он поднимется со скамейки, украдкой погрозит кулаком закрывающемуся внизу окну и поплетется в дом.
— Лжет он, лжет! О, боги, как он лжет! — бормочет, уходя от решетки, Иван Николаевич, — вовсе не воздух влечет его в сад, он что-то видит в это весеннее полнолуние на луне и в саду, в высоте. Ах, дорого бы я дал, чтобы проникнуть в его тайну, чтобы знать, какую такую Венеру он утратил и теперь бесплодно шарит руками в воздухе, ловит ее?
И возвращается домой профессор уже совсем больной. Его жена притворяется, что не замечает его состояния, и торопит его ложиться спать. Но сама она не ложится и сидит у лампы с книгой, смотрит горькими глазами на спящего. Она знает, что на рассвете Иван Николаевич проснется с мучительным криком, начнет плакать и метаться. Поэтому и лежит перед нею на скатерти под лампой заранее приготовленный шприц в спирту и ампула с жидкостью густого чайного цвета.
Бедная женщина, связанная с тяжко больным, теперь свободна и без опасений может заснуть. Иван Николаевич теперь будет спать до утра со счастливым лицом и видеть неизвестные ей, но какие-то возвышенные и счастливые сны.
Будит ученого и доводит его до жалкого крика в ночь полнолуния одно и то же. Он видит неестественного безносого палача, который, подпрыгнув и как-то ухнув голосом, колет копьем в сердце привязанного к столбу и потерявшего разум Гестаса. Но не столько страшен палач, сколько неестественное освещение во сне, происходящее от какой-то тучи, которая кипит и наваливается на землю, как это бывает только во время мировых катастроф.
После укола все меняется перед спящим. От постели к окну протягивается широкая лунная дорога, и на эту дорогу поднимается человек в белом плаще с кровавым подбоем и начинает идти к луне. Рядом с ним идет какой-то молодой человек в разорванном хитоне и с обезображенным лицом. Идущие о чем-то разговаривают с жаром, спорят, хотят о чем-то договориться.
— Боги, боги, — говорит, обращая надменное лицо к своему спутнику, тот человек в плаще, — какая пошлая казнь! Но ты мне, пожалуйста, скажи, — тут лицо из надменного превращается в умоляющее, — ведь ее не было! Молю тебя, скажи, не было?
— Ну, конечно, не было, — отвечает хриплым голосом спутник, — это тебе померещилось.
— И ты можешь поклясться в этом? — заискивающе просит человек в плаще.
— Клянусь, — отвечает спутник, и глаза его почему-то улыбаются.
— Больше мне ничего не нужно! — сорванным голосом вскрикивает человек в плаще и поднимается все выше к луне, увлекая своего спутника. За ними идет спокойный и величественный гигантский остроухий пес.
Тогда лунный путь вскипает, из него начинает хлестать лунная река и разливается во все стороны. Луна властвует и играет, луна танцует и шалит. Тогда в потоке складывается непомерной красоты женщина и выводит к Ивану за руку пугливо озирающегося обросшего бородой человека. Иван Николаевич сразу узнает его. Это — тот номер сто восемнадцатый, его ночной гость. Иван Николаевич во сне протягивает к нему руки и жадно спрашивает:
— Так, стало быть, этим и кончилось?
— Этим и кончилось, мой ученик, — отвечает номер сто восемнадцатый, а женщина подходит к Ивану и говорит:
— Конечно, этим. Все кончилось и все кончается… И я вас поцелую в лоб, и все у вас будет так, как надо.
Она наклоняется к Ивану и целует его в лоб, и Иван тянется к ней и всматривается в ее глаза, но она отступает, отступает и уходит вместе со своим спутником к луне.
Тогда луна начинает неистовствовать, она обрушивает потоки света прямо на Ивана, она разбрызгивает свет во все стороны, в комнате начинается лунное наводнение, свет качается, поднимается выше, затопляет постель. Вот тогда и спит Иван Николаевич со счастливым лицом.
Наутро он просыпается молчаливым, но совершенно спокойным и здоровым. Его исколотая память затихает, и до следующего полнолуния профессора не потревожит никто. Ни безносый убийца Гестаса, ни жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтийский Пилат.
1929–1940
Батум [Пастырь]
Материалы для речи ректора
(Набросок)
Достопочтенные господа члены правления, господа преподаватели и воспитанники 6-го класса!
Престрашное дело свершилось в родной и излюбленной семинарии нашей. Вздохнем же, братие, и помолимся слезно! В то время как вся святая Русь тесным кольцом объемлет подножие монаршего престола царя помазанника и труженика, устремляющего ко благу обширную державу нашу, находятся среди честных граждан наших преступники, сеющие злые семена в отечестве нашем и до известной степени упрочившие посев сей.
Лжеучители и развратители, кующие[4 — Фраза не закончена.]… Семена лженаучного материалистического движения, семена гибельной анархии, стремящейся разрушить все исконные основы человеческой жизни. Как самые мелкие струи злого духа, проникли они в некоторые поры нашей народной души… Как черви и тля, пытались они подточить основные корни жизни нашей — православие, самодержавие и народность…
Но некоторые потерявшие головы, в особенности в среде чистой молодежи нашей, заразились от сих преступников и стали бредить и жить жалкими остатками рухнувших нигилистических… социал-демократический учений… Если бы даже ангел с неба стал благовествовать не то, что мы благовествуем, да будет анафема. (Галатам 1, 8)
Анафема всем проповедующим злые идеи и убеждения. Да будет же отлучен, да изыдет сей зловредный юноша. Так врач… член тела делается способным произвести заражение всего организма… соглашается на отьятие дорогой ноги или бесценной руки…
Но живо будет царство наше и святая церковь наша и врата ада не одолеют ей! И из века в век, из рода в род от многих миллионов русских сердец будет возглашаться своевременно: кто Бог великий, яко Бог наш? И еще: силою Твоею возвестится царь и о спасении Твоем возрадуется зело!
Вознесем наши горячие молитвы к небесному Царю Царей Всещедрому Богу, да мы тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте сие бо есть добро и приятно пред Спасителем нашим Богом, как говорит все тот же святой апостол в первом послании в Тимофею…
Пастырь[5 — Название пьесы воспроизводится по записи на с.30 тетради с черновой рукописи. Поверх названия — авторская помета: Сны.]
/1-я черновая редакция пьесы «Батум»/
Картина первая[6 — Список действующих лиц отсутствует.]
Сцена исключения.
Ректор. <…>
Сталин. Аминь!
Молчание.
Ректор. Это к чему же…
Сталин. Я сказал «аминь» машинально. Потому что привык, что речь всегда кончается этим словом.
Ректор. Мы ожидали услышать от него слова сокрушения сердечного, раскаяния, и вместо сего — выходка.
Сталин. Зачем же ругаться в таком парадном случае?
Голос. Дерзослов!
Ректор. Прошу покинуть зал. Иван Петрович, выдайте господину социалисту билет.
Все покидают зал, кроме одного из слета.
[Семинарист]. Получите и распишитесь.
Сталин. Писать: волчий билет получил?
<…> Оставьте дерзкие выходки. Пишите: свидетельство об исключении получил — Джугашвили.
Сталин(пишет). Джугашвили… (Принимает билет). Покорнейше вас благодарю.
<…> (удаляясь). Лучше бы подумали о том, что вас ждет. Дадут знать о вас полиции…
Сталин. Наверное, уже дали? (Остается один, закуривает.)
Крадучись, входит семинарист.
Семинарист. Во история! С аминем-то? А? Матвей побагровел. Я думал, что его тут же кондрашка стукнет. Однако что же ты теперь, Чижик Иванович, делать будешь? Эх… Все-таки положение твое довольно сложное.
Сталин. Как-нибудь проживем…
Семинарист. Как-нибудь-то как-нибудь, а деньги у тебя есть?
Сталин(пошарив в кармане). Нет, как будто нету.
Семинарист. Я тебе могу дать рубль взаймы. Только ты через неделю отдай.
Сталин. Нет, погоди… у тебя у самого нету… Ну что по гривенникам собирать будем… как на паперти. У меня есть другой, более серьезный план.
Комаров[7 — Вместо зачеркнутого «Семинарист»]. Какой там план? Где ты обедать будешь, вот что мне интересно?
Сталин. Обед ― это неважно, насчет обеда у меня есть твердая надежда на одно место. Тут есть более существенные вопросы. (Шарит в карманах машинально.).
Комаров. Ты чего по карманам хлопаешь?
Сталин. Был у меня рубль… Ах, да, ведь я же его только что загубил.
Комаров. Как ― загубил?
Сталин. Да когда сюда шел на эту процедуру, встретилась цыганка. Дай погадаю, дай погадаю… прямо не пропускает. Ну, я согласился. И она очень хорошо так погадала… Все, оказывается, исполнится, как я думаю, сбудется до последней капельки. И что путешествия будут, и все в том же роде. (Ну, я ей рубль отдал.) Большой будешь человек. Стоит рубль заплатить.
Комаров. Нет, брат ты мой. Пропал твой рубль даром. Все наврала эта цыганка. Судя по сегодняшнему, не так все славно получается, как бы хотелось.
Сталин. Кто его знает…
Комаров. Жаль, жаль мне тебя, Иосиф. По-товарищески тебе говорю.
Сталин. Ну, спасибо. Да, кстати: у меня к тебе просьба… Ты знаешь Герасима в пятом классе, приятеля моего?
Комаров. Знаю.
Сталин. Я уж его не увижу… Передай ему, пожалуйста, письмо. В собственные руки, по секрету.
Комаров. Ну, давай, давай.
Сталин. Сам можешь прочитать. Письмо открытое. (Подает несколько листков Комарову).
Комаров(заглянув осторожно в листки). Забирай обратно свое письмо. Ну тебя к Богу! (Дает листки Сталину.) Слушай, Иосиф, серьезно тебе говорю, брось с прокламациями возиться, погибнешь!
Сталин. Что ж теперь отказываешься?
Комаров. Спасибо тебе! Я вовсе не желаю, чтобы меня тоже по шее попросили. Я в университет переходить собираюсь. Да ты спрячь, спрячь.
Сталин. Какой риск для тебя? По коридору пройти, отдать ему. И ничего говорить не надо. Он знает. Скажи — от Иосифа, и всё.
Комаров. Бессмыслица это все, вот что.
Сталин. А, нет, постой, постой, тогда выслушай. Я тебя давно знаю: что можно о тебе сказать? Подумаем. Первое, что ты человек порядочный. Загибай один палец. И конечно, если бы было не так, я бы не стал тебя просить. Второе: ты человек, безусловно, развитой, даже я бы сказал на редкость развитой…
Комаров. Ишь ты как…
Сталин. И наконец, последний палец, третий: ты начитанный человек, что очень ценно. Итак: неужели при этих твоих блестящих качествах не понимаешь, что долг каждого честного человека в стране всеми мерами, хотя бы слишком скромными мерами, бороться с тем гнусным явлением, благодаря которому задавлена под гнетом, живет в бесправии многомиллионная страна, в которой зверским образом душат и эксплуатируют
