в интервью 1911 г. (т. 9, стр. 536).
Своим знанием народной жизни Бунин всегда справедливо гордился, считая его первостепенным долгом каждого мыслящего человека, в первую очередь — историка, писателя. Выражая недовольство историческими трудами Ключевского, он говорил негодующе: «Там есть все, что угодно, но нет главного — каков был русский народ, как он жил, каков был его нравственный уклад и т. д.» (цит. по сб.: «В большой семье», Смоленск, 1960, стр. 249). А Леониду Андрееву, который, прочтя его «Деревню», сказал, что ненавидит ее, ответил: «Я знаю, какие тебе мужики нужны. Тебе Платона Каратаева подавай, мистических скифов, богоносцев! А у меня таких нет» (там же, стр. 251).
Накануне появления «Деревни» в печати Бунин дал некоторые пояснения к повести (в связи с тем, что в газете «Утро России» было помещено не совсем точное ее изложение): неверно, — говорил он, — «что Красов «замешан из того же теста, что и чеховский Лопахин»… Лопахин — купец; Красов — мужик. Благополучие свое он основал не столько — как то полагает автор статьи — на развалинах разорившейся дворянской усадьбы «Дурновки», сколько, главным образом, — на деревенской бедноте. Неверно также и указание на тоску Тихона, явившуюся якобы следствием отсутствия у него личного счастья… Такой тоски у него нет. Есть тоска будней — тоска очень грязной, обыденной жизни… Слишком банален был бы этот тип внезапно затосковавшего мироеда, и я вовсе не хотел выводить такой тип… Тихон, правда, пьет… Но пьет потому, что все кругом пьют, тоскует потому, что нельзя не тосковать в буднях русской жизни… Повесть моя представляет собою картины деревенской жизни, но, кроме жизни деревни, я хотел нарисовать в ней и картины вообще всей русской жизни… И Красов — типичный русский человек… Неправильно понят также и один из остальных персонажей повести — Дениска… Определение «мечтатель» совершенно не подходит к этому персонажу… Это тип нового человека в деревне, тип, заключающий в себе черты и цинизма и застенчивости вместе… Но все это, повторяю, детали… Важное в этой повести, если хотите, не столько персонажи, даже сам Тихон Красов, сколько весь уклад, весь быт русской жизни…
Еще одно, с чем я никак не могу согласиться с автором статьи, это с его заключительной характеристикой моей повести. Так, автор говорит о ней как о произведении, «обвеянном легкой грустью и лирикой увядания и запустения». Это совершенно неверная характеристика. В действительности в «Деревне» ни грусти, ни лирики нет и в помине, как нет ни увядания, ни запустения. Мне кажется, что повесть моя написана очень просто, очень объективно, очень реально, и заблуждение автора мне, признаюсь, непонятно. Хотя это уж так установлено, что критики и вообще пишущие о писателях — народ весьма консервативный в деле своего отношения и понимания физиономии писателя… Определили в начале его литературной деятельности каким-нибудь характерным для его творчества эпитетом, зафиксировали и успокоились навсегда… Так и по отношению ко мне… «Лирика увядания…» «Грусть запустения…» Все тот же «Листопад» — старое определение, которым, конечно, легче пользоваться, чем отыскивать новые…» («Новый мир», 1965, № 10, стр. 223–224).
Работа Бунина над «Деревней» во многом вдохновлена была его общением с Горьким, с которым он в ту пору был очень дружен. Бунин писал Горькому: «Вернулся к тому, к чему Вы советовали вернуться, — к повести о деревне». Были, нужно думать, между обоими писателями беседы и споры об «этой самой Руси и ее истории». В ту пору Горький пишет «Городок Окуров», который во многом перекликается с «Деревней», и «Исповедь», которую Бунин считал «самым крупным произведением Горького последних лет» (газ. «Одесские новости», 1910, 16 декабря). И естественно, что бунинская «Деревня» была встречена Горьким не просто восторженно, но с огромной глубиной понимания, что особенно отрадно было Бунину после целого потока поверхностной, демагогической, глухой к мысли и слову критики, сопровождавшей «Деревню». «…Множество достоинств вижу в повести этой, — писал Горький, читая «Деревню», — волнует она меня — до глубин души. Почти на каждой странице есть нечто так близкое, столь русское — слов не нахожу достойных! Хороших кровей писатель Иван Бунин и — должен он беречь себя. Если надобно говорить о недостатке повести — о недостатке, ибо я вижу лишь один, — недостаток этот — густо! Не краски густы, нет, — материала много. В каждой фразе стиснуто три, четыре предмета, каждая страница — музей! Перегружено знанием быта, порою — этнографично, местно… Кузьма — впервые является в литературе нашей так резко очерченным и с «подлинным верно», — до того верно, что я уверен, умный историк литературы будет опираться на Кузьму, как на тип, впервые данный столь определенно…» («Горьковские чтения», М., 1961, стр. 50). Прочитав повесть до конца, Горький написал Бунину: «Конец «Деревни» я прочитал — с волнением и радостью за Вас, с великой радостью, ибо Вы написали первостепенную вещь. Это — несомненно для меня: так глубоко, так исторически деревню никто не брал… Я не вижу, с чем можно сравнить Вашу вещь, тронут ею — очень сильно. Дорог мне этот скромно скрытый, заглушенный стон о родной земле, дорога благородная скорбь, мучительный страх за нее — и все это — ново. Так еще не писали… Да, Вы написали мужественно, даже можно сказать — героически… Я почти уверен, — пророчески пишет далее Горький, предвидя драматическую судьбу повести в критике, — что московские и петербургские всех партий и окрасок Иваны Непомнящие и незнающие, кои делают критические статьи для журналов, — не оценят «Деревни», не поймут ни существа, ни формы ее…
Но я знаю, что когда пройдет ошеломленность и растерянность, когда мы излечимся от хамской распущенности — это должно быть или — мы пропали! — тогда серьезные люди скажут: «Помимо первостепенной художественной ценности своей, «Деревня» Бунина была толчком, который заставил разбитое и расшатанное русское общество серьезно задуматься уже не о мужике, не о народе, а над строгим вопросом — быть или не быть России? Мы еще не думали о России, — как о целом, — это произведение указало нам необходимость мыслить именно обо всей стране, мыслить исторически» (там же, стр. 52–53).
Бунин был согласен с Горьким, что слишком «густа» «Деревня», и жаловался на критику. «То, что читал в Москве, Одессе, — глупо до непристойности. Да, провинциальная печать относится, кажется, живее и лучше, но и она передает содержание порою так, что глаза на лоб лезут» (письмо Бунина Горькому от 20 января 1911 г. — там же, стр. 57). «Прочитали кое-что из того, что писалось о «Деревне»… И хвалы и хулы показались так бездарны и плоски, что хоть плачь», — пишет он Горькому 20 апреля 1911 г., и дальше в этом же письме — о самом его раздражающем: «А то, что некоторые критики зачем-то о моих ботинках (будто бы «лакированных») говорят, о моих поместьях, мигренях и страхах мужицких бунтов, показалось даже и обидно. Мигрени-то у меня, может быть, и будут, но поместья, земли, кучера — навряд. До сих пор, по крайней мере, ничего этого не было — за всю мою жизнь не владел я буквально ничем, кроме чемодана» (там же, стр. 60).
«Большинство критиков совершенно не поняли моей точки зрения, — жаловался Бунин корреспонденту одной из одесских газет. — Меня обвиняли в том, что я будто озлоблен на русский народ, упрекали меня за мое дворянское отношение к народу и т. д. И все это за то, что я смотрю на положение русского народа довольно безрадостно. Но что же делать, если современная русская деревня не дает повода к оптимизму, а, наоборот, ввергает в безнадежный пессимизм…» («И. А. Бунин», стр. 174–175).
55
Стр. 164. Муромцев Сергей Андреевич (1850–1910) — председатель Первой государственной думы, один из лидеров кадетской партии, сторонник оппозиционно-либерального направления.
56
Стр. 166. Дурново Петр Николаевич (1844–1915) — с октября 1905 г. министр внутренних дел, жестоко расправлявшийся с участниками революции 1905–1907 гг.
57
«Витя» — речь идет о Сергее Юльевиче Витте (1849–1915), во время революции 1905 г. главе правительства, сформировавшем реакционный кабинет, в котором главную роль играл П. Н. Дурново.
58
Стр. 168. А Макаров-то, говорят, жив… — Макаров Степан Осипович (1848–1904) — вице-адмирал, командующий Тихоокеанским флотом; погиб на борту броненосца «Петропавловск», подорвавшегося на японской мине.
59
Стр. 192. …Дрейфусом на Чертовом острове. — На Чертовом острове близ Гвианы отбывал пожизненную каторгу бывший офицер французского генерального штаба А. Дрейфус, осужденный в 1894 г. по ложному доносу.
60
Суходол (стр. 216). — Произведение задумано было Буниным как «первая часть большой повести-романа» (т. 9, стр. 536) и находилось «в прямой связи» с повестью «Деревня». «В моем новом произведении «Суходол» рисуется картина жизни следующего (после мужиков и мещан «Деревни») представителя русского народа — дворянства. Книга о русском дворянстве, как это ни странно, далеко не дописана, работа исследования этой среды не вполне закончена. Мы знаем дворян Тургенева, Толстого. По ним нельзя судить о русском дворянстве в массе, так как и Тургенев и Толстой изображают верхний слой, редкие оазисы культуры. Мне думается, что жизнь большинства дворян России была гораздо проще…» — объяснял Бунин свой замысел корреспонденту газеты «Московская весть» в сентябре 1911 года. Задача писателя была «дать художественное изображение развития дворянства в связи с мужиком…» (там же, стр. 536–537).
Факты и характеры, изображенные в «Суходоле», взяты Буниным из семейных рассказов, слышанных еще с детства; за героями повести стоят реальные прототипы — по характеру и судьбе. Так, в тете Тоне выведена тетка Бунина по отцу, Варвара Николаевна, которая «помешалась, когда отказала сделавшему ей предложение офицеру, товарищу по полку дяди Николая… ее лечили и доктора и знахари…» — пишет В. Н. Муромцева-Бунина. Потом «она успокоилась, только стала очень неряшлива, живет в страшной грязи, у нее несколько десятин земли, корова и куры, она держит работника, который обращается с ней очень грубо: раз чуть не убил ее, замахнулся топором…» (так рассказывал о сестре отец И. А. Бунина. — «Жизнь Бунина», стр. 34). В образе Петра Кириллыча запечатлелись черты и судьба деда писателя, Николая Дмитриевича, который так тосковал после ранней смерти жены, «что даже тронулся, впрочем, говорят, что во время Севастопольской кампании… он как-то лег спать после обеда под яблоней, поднялся вихрь, и крупные яблоки посыпались на его голову… После чего он и стал не вполне нормальным» (там же). А в беспечном и обаятельном отце Хрущевых запечатлелись некоторые черты отца Бунина, который будет выведен
