позиции) возможность уповать на опыт и наше собственное разумение. Г. Рабо укоряет нас за привлечение внимания публики. Я полагаю, что это красивые слова. На самом деле, нас охватила тревога, тревога всей эпохи, от которой мы неотделимы. Мы хотим мыслить и жить в нашей истории. Мы полагаем, что истина этого века может быть достигнута в едином порыве, вплоть до конца его собственной драмы. Если наша эпоха и пострадала от нигилизма, то именно познав этот нигилизм, мы приобретем ту мораль, которая нам необходима. Нет, все не сводится к отрицанию или к абсурду. Мы это знаем. Но надо сначала определить отрицание и абсурд, как то, что выпало на долю нашего поколения и мы должны это исправить.
Люди, которые задеты этими статьями, пытаются лояльно, двойной игрой произведения и жизни, решить данную проблему. Легко понять, что невозможно в нескольких словах изложить вопрос, в отношении которого другие не уверены, разрешим ли он, даже если посвятить себя этому целиком. Нельзя ли им хоть иногда быть терпеливыми (терпение все согласует)? Нельзя ли им, наконец, высказываться скромнее?
Здесь я прерываю свой протест. Надеюсь, что я был тактичен. Я даже хотел бы, чтобы он вызвал негодование. Объективная критика для меня — самая лучшая, и я без огорчения соглашусь выслушать, что произведение — скверно или что философия вредна для человеческого удела. Справедливо, что писатели отвечают за свои писания. Это дает им возможность размышлять, да и все мы имеем чрезвычайную потребность размышлять. Но извлекать из этих принципов размышления выводы о предрасположенности к рабству того или иного духа, особенно когда имеется доказательство противоположного, делать заключения, что та или иная мысль должна обязательно вести к нацизму, — это значит давать человеку представление, которое я предпочитаю не оценивать, и это значит представлять весьма сомнительные доказательства моральных благодеяний оптимистической философии.
(Из цикла «Два года спустя») «Combat», 10 мая 1947
Франция, к счастью, — страна гораздо менее расистская, чем все те страны, которые мне довелось повидать. Потому-то невозможно равнодушно принимать симптомы этой глупой и преступной болезни, которые проявляются то тут, то там.
Заголовок на многие колонки на первой странице утренней газеты: «Убийца Разета». Это симптом. Ибо очевидно, что дело Разета сегодня в расследовании и что нельзя публично оглашать столь серьезное обвинение, прежде чем следствие будет закончено.
Я подчеркиваю, что почти не имею информации, не вызывающей подозрений, о деле мальгашей, касающейся рассказов о злодеяниях повстанцев и сообщений о некоторых аспектах репрессий. По своим убеждениям, я испытываю равное отвращение к методам обеих сторон. Но вопрос заключается в том, убийца ли г. Разета или нет. Несомненно, что честный человек решит это только по окончании следствия. Во всяком случае, никакой журналист не осмелился бы на подобный заголовок, если предполагаемый убийца звался Дюпоном или Дюраном. Но г. Разета — мальгаш, и он должен ну хоть каким-нибудь образом быть убийцей. Вот теперь и попробуйте утверждать, что заголовок не обязывает к выводам.
Это не единственный симптом. Находят нормальным, что несчастный студент, который убил свою невесту, использует, чтобы отвести подозрение, присутствие арабов («sidis», как они говорят) в Сенарском лесу. Если арабы прогуливаются по лесу, так это непременно для того, чтобы совершить убийство своих современников, а не просто из-за хорошей погоды.
К тому же, несомненно, можно наткнуться и на француза, сверх того, даже интеллигента, который вам скажет, что евреи действительно переходят границы. Естественно, этот француз имеет друга еврея, который ему по меньшей мере… Что касается миллионов евреев, которые были замучены и сожжены, собеседник не одобряет эти методы, нет, он далек от этого. Просто он находит, что евреи переходят границы и что они неправы в том, что держатся друг друга, даже если этой солидарности их обучил концентрационный лагерь.
Да, это те самые симптомы. Но есть и еще хуже. Год назад в Алжире использовались методы коллективных репрессий. «Combat» разоблачал существование камеры «добровольных» признаний Фианаранцоа. И более того, это не самое главное, и я не возьмусь за всю глубину проблемы, которая — совсем иного порядка. Но надо сказать об этом, чтобы заставить задуматься.
Три года спустя мы имеем результат влияния политики террора: французы слушают эти новости с безразличием людей, которые слишком много видели. Тем не менее налицо факт, ясный и безобразный как истина: мы в этих случаях делаем то, в чем мы упрекали немцев. Мне хорошо известно, что нам дали объяснение. Оно состоит в том, что мятежные мальгаши тоже пытали французов. Но подлость и преступления противника не оправдывают подлого и преступного поведения по отношению к нему. Я не слышал разговоров о том, чтобы мы строили печи крематориев для нашей мести нацистам. До сих пор в доказательство обратного мы им противопоставляли трибуналы. Доказательство правоты есть ясное и твердое правосудие. Это правосудие, которое должно отличать Францию.
По правде говоря, объяснить это можно иначе. Если гитлеровцы распространили на Европу гнусные законы, которые были их законами, то лишь потому, что они считали, что их раса высшая и что закон не мог быть одним и тем же для немцев и для порабощенных народов. Если мы, французы, бунтуем против этого террора, то это значит, что мы полагаем, что все европейцы равны в правах и в достоинстве. Но если сегодня французы без бунта переносят методы, которые другие французы время от времени применяют по отношению к алжирцам или мальгашам, то это значит, что они бессознательно живут в уверенности, что мы в некотором роде превыше этих народов и что выбор средств, способных проиллюстрировать это превосходство, не столь важен.
Повторим здесь еще раз: речь не идет об урегулировании колониальной проблемы или о том, чтобы что-то прощать. Речь идет о том, чтобы обнаружить симптомы расизма, который бесчестит столько стран и от которого надо предохранить по крайней мере нашу. В этом было и должно быть наше истинное превосходство, и некоторые из нас дрожат от страха, что мы его утратим. Если верно, что колониальная проблема — самая сложная из проблем, которые возникают перед нами, если верно, что она будет управлять историей еще 50 лет спустя, то не менее верно, что мы не сможем больше ее решать, если привносим в нее самый гибельный предрассудок.
И речь здесь идет не о том, чтобы защищать нелепый сентиментализм, который впутал бы все расы в тот же самый умильный беспорядок. Люди не похожи друг на друга, это правда, и я хорошо знаю, какова глубина традиций, отделяющих меня от африканца или от мусульманина. Но я так же хорошо знаю то, что меня единит с ними, и я знаю, что есть нечто в каждом из них, что я не могу презирать без того, чтобы в то же самое время не опуститься самому. Вот почему необходимо ясно сказать, что эти симптомы расизма, проявленные или нет, обнаруживают то, что есть наиболее мерзкого и наиболее безумного в сердцах людей. И мы только в том случае одержим победу, когда сбережем трудное право разоблачать всюду, где бы он ни обнаруживался, дух тирании и насилия.
Век страха
(Из цикла «Ни жертвы, ни палачи») «Combat», ноябрь 1948
Семнадцатый век был веком математики, восемнадцатый — веком физических наук, девятнадцатый — веком биологии. Наш двадцатый век — век страха. Мне скажут, что это не наука. Но, прежде всего, кому нужна эта наука, если ее высший теоретический прогресс привел ее к самоотрицанию и ее практическое совершенствование угрожает земле полным разрушением. Более того, если страх как таковой и не может быть рассмотрен как наука, без сомнения, он является техникой.
Больше всего, поистине, в нашем мире поразительно то, что большинство людей (за исключением верующих всякого рода) лишено будущего. Не существует действительной жизни без проектирования будущего, без обещания созревания и прогресса. Жизнь у стены — это жизнь собак. Ну, так что же! Люди моего поколения и того поколения, которое сегодня вошло в мастерские и на факультеты, жили и живут все больше и больше — как собаки.
Естественно, это не первый случай, когда люди находятся перед физически осязаемым тупиком будущего. Но они обыкновенно одерживали победу словом и криком. Они обращались к иным ценностям, которые давали им надежду. Сегодня никто больше не говорит (кроме тех, кто повторяется), что мир кажется нам ведомым слепыми и глухими силами, которые не слышат ни криков предупреждения, ни советов, ни мольбы. Что-то было истреблено в нас только что пережитым спектаклем лет. И это что-то — вечная вера человека, способная убедить в том, что можно добиться от другого человека гуманного отклика на обращенный к нему язык гуманизма. Мы видели, как лгут, унижают, убивают, депортируют, пытают, и каждый раз не было возможности убедить тех, кто это делал, не делать этого, потому что они были уверены в себе и потому что абстракция (наследница идеологии) не убеждает.
Долгий диалог людей прервался. И, разумеется, человек, который не может убедить, пугает. Так, например, рядом с людьми, которые не говорят, потому что считают это бесполезным, всегда обнаруживался и обнаруживается необъятный заговор молчания, принимаемый теми, кто дрожит от страха и находит достаточно оснований для того, чтобы скрывать от самого себя этот трепет; заговор, порождаемый теми, кто заинтересован в нем. «Вы не должны говорить о чистке среди людей искусства в России, потому что этим может воспользоваться реакция». «Вы должны молчать о поддержке Франко англосаксами, потому что это может быть выгодно коммунизму». Я уже сказал, что страх — это техника.
…Между общим страхом перед войной, к которому предрасположен весь мир, и совершенно определенным страхом перед смертоносными идеологиями — выходит, на самом деле мы живем среди ужаса. Мы живем среди ужаса, потому что больше нет уверенности, потому что человек целиком был вверен истории и больше не может вернуться к историческому как части себя самого, чтобы обрести потерянное — красоту мира и лиц; потому что мы живем в мире абстракций, в мире трибун и машин, абсолютных идей и мессианизма без оттенков. Мы задыхаемся среди людей, которые считают, что они абсолютно правы, что касается их машин или идей. И для всех тех, кто не может жить вне диалога и дружбы людей, эта тишина есть конец мира.
Чтобы выйти из этого ужаса, надо уметь размышлять и действовать сообразно этому размышлению. Но ужас, по правде говоря, не благоприятен для размышлений. На мой взгляд, вместо того, чтобы ругать этот страх, надо рассматривать его как исходный элемент ситуации и пытаться устранить этот элемент. Нет ничего более важного.
